— Обычно журналистов преследуют, когда они занимаются расследованиями, например, выводят на чистую воду чиновников. Абдулмумин Гаджиев писал про религию, что кажется довольно невинным занятием. В чем истинная причина его преследования?

— Мы тоже долгое время не могли понять, почему именно Абдулмумин, ведь те доказательства, которые представляет следствие, неубедительны и ничем не аргументированы. Вся суть обвинения сводится к тому, что он делал свою работу, взял у кого-то (у исламского проповедника Абу Умара Саситлинского. — «Новая») интервью. Уже потом этот кто-то был объявлен в федеральный розыск [за терроризм и его финансирование], а журналиста спустя 7 лет за это интервью привлекают к уголовной ответственности.

В конечном итоге мы пришли к выводу, что Абдулмумин страдает из-за того, что газета «Черновик» поднимала неудобные вопросы перед правоохранительными органами, органами власти. В частности, вопросы, связанные с убийством в 2016 году братьев Гасангусейновых. Напомню, что в один прекрасный день два брата вышли в горах пасти баранов и не вернулись домой. Утром обнаружили их трупы, рядом были разбросаны гильзы, а они сами были переодеты в военную форму и объявлены боевиками. Местные жители, в основном женщины, смогли отбить тела детей, добиться того, чтобы были проведены какие-то поверхностные экспертизы. Выяснилось, что пулевые отверстия на телах и одежде не совпадают, то есть одежду взяли с трупов.

Мы рассказывали эту историю, приводили версии, и одна из них очень сильно не понравилась силовому блоку. После пары неофициальных бесед сотрудники ФСБ дали нам понять, что нашу газету будут преследовать. Спустя какое-то время с подачи этой же структуры задержали Абдулмумина, и мы видим здесь явную причинно-следственную связь.

— А почему задержали его, а не автора, например?

— Мы тоже удивлялись этому, ведь в истории [с Гасангусейновыми] он оставался в стороне. Просто на тот период времени было выгодно взять именно Абдулмумина. Это из Москвы кажется, что написание статей на религиозную тематику на Северном Кавказе — довольно простое занятие. Но здесь [по исламским вопросам] идет ожесточенная дискуссия, где каждая из сторон пытается убедить другую в своей правоте, в том, что именно та линия ислама, которую они исповедуют, является истинной, а другая ошибочной.

Эта дискуссия приводит к очень сильному конфликту внутри исламского сообщества, и порой в дело вмешивается и государство. Выразителем традиционного ислама в Дагестане является муфтият республики, а у нетрадиционного ислама есть много разных подвидов, в том числе салафизм. Салафитов зачастую обвиняют в том, что они являются проповедниками или идеологами экстремистских и террористических взглядов.

Что касается Абдулмумина, то за все время работы в газете, с 2008 года, он ни разу не попал в поле зрения силовиков. Бывало, что против журналистов газеты возбуждали уголовные дела якобы за возбуждение ненависти и вражды в отношении правоохранительных органов, но к материалам Абдулмумина не было претензий. Все его публикации вертелись вокруг того, что мусульманам нужно самообразовываться, глубже постигать вопросы, связанные с экономикой, семейными отношениями, с правилами поведения в обществе. Статьи, в которых он откликался на текущую политическую повестку, у него бывали, но особо от общего контента газеты они не отличались.

Вообще Абдулмумин Гаджиев занимался не только журналистикой, он в первую очередь занимался самообразованием в вопросах исламской экономики. Свои знания он передавал другим людям, проводя семинары, мастер-классы, образовательные курсы. Он превращался из просто журналиста, который пишет на темы религии, в исламского эксперта, человека, который может выступать медиатором в спорных вопросах. Мы не исключаем, что и эти обстоятельства могли повлиять на то, что Абдулмумина арестовали.

— Что происходит на процессе?

— Это военный суд в Ростове, а в юридических кругах есть мнение, что эта структура не ставит перед собой задачу осуществлять правосудие, и единственная задача этого суда — придать процессу видимость законности и соблюдения необходимых процедур. Если адвокаты или подсудимые позволяют себе проявить в речах эмоции, их могут лишить слова, а когда они задают вопросы свидетелю или гособвинителю для разъяснения сути какого-то доказательства, их отметают как несущественные.

Любой каприз следователя удовлетворяется, а законные требования обвиняемых либо потерпевших, которые стоят на иных позициях, чем гособвинение, не принимаются.

— Какие-то доказательства у следствия вообще есть?

— Все «доказательства» вины Абдулмумина Гаджиева зиждутся на показаниях двух других обвиняемых — московского предпринимателя Кемала Тамбиева и экс-учредителя фонда «Ансар» Абубакара Ризванова, а также множества секретных свидетелей.

Использовав показания Тамбиева, следствие еще и законы физики нарушило. Гаджиева и Тамбиева взяли в Махачкале и Москве примерно в одно и то же время, утром 14 июня 2019 года. Но если Абдулмумина официально задержали в районе 12 дня, то Тамбиева доставляли в Махачкалу и задержали уже около 9 часов вечера. А согласно протоколам допроса задержания Гаджиева, его задержали на основании показаний Тамбиева, на тот момент еще не полученных. Это явное нарушение.

Плюс Тамбиев к этому моменту был запуган, под глазом у него даже через три дня был синяк, ему угрожали, к нему не допустили его адвоката по соглашению, а государственный адвокат при допросе сидел в углу и смотрел в телефоне кино. Тамбиев подписал протокол, который ему подсунули. Кстати, в нем не упоминается фамилия Ризванова, хотя необходимость его ареста следователь обосновывал именно показаниями Тамбиева. На заседании по избранию меры пресечения Тамбиев заявил, что подписал показания под принуждением.

— На последнем заседании в качестве свидетеля обвинения выступила Надира Исаева, бывший главный редактор «Черновика».

— Да, и ее показания в принципе ничем не отличаются от показаний других секретных свидетелей. Общая их логика в том, что они слышали, как некое третье лицо что-то говорило про Гаджиева и Саситлинского, а прямых свидетельств нет.

В показаниях Исаевой тоже ничто прямо не указывает на то, что Гаджиев или даже Саситлинский имеют причастность к террористической деятельности. Когда ее спрашивают, что на это указывает, она отвечает: «Если вы общались с Саситлинским или в друзьях с ним на фейсбуке, то значит, вы тоже такие же террористы, как он. Если вы резко против ничего не говорили, значит, у вас какие-то общие делишки».

— А почему Исаева вообще выступает на стороне обвинения?

— Это достаточно интимный вопрос для нашей редакции, потому что мы довольно долгое время работали под руководством Исаевой, и это был довольно успешный период, когда газета в конце 2000-х показывала, что в Дагестане не все так хорошо, как пытаются представить наши правоохранительные органы. Но потом произошло убийство создателя «Черновика» Гаджимурада Камалова, и «сливные бачки», работавшие на силовиков, стали выставлять ситуацию так, что в убийстве замешана Исаева. Потом сотрудники нашей газеты не переизбрали ее на пост главного редактора, после чего она уехала из Дагестана.

Нет ни одного ни прямого, ни косвенного факта, что Гаджиев был причастен к деятельности фондов Саситлинского, а Исаева в Турции до того, как недавно вернулась в Россию, работала у Саситлинского, обеспечивала информационное сопровождение его фондов. Но это он на скамье подсудимых, а она выступает как ключевой свидетель (подробнее о позиции «Черновика» по показаниям Исаевой можно прочитать тут).

— Как доказывают финансирование Гаджиевым фонда Саситлинского?

— Претензия к Гаджиеву заключается в том, что он в 2013 году взял интервью у Саситлинского, который на тот момент не находился в розыске. Следствие считает, что тем самым он осуществил некий пропагандистский акт, который позволил распиарить Саситлинского и привлечь средства в его фонд. Наш следователь, лучший следователь России 2018 года Надир Телевов, выдал целое постановление, где об этом прямо говорится.

Но единственное, что есть в интервью — это слова Саситлинского о том, что благодаря интервью в «Черновике» от 2009 года в наш фонд пришли средства. При этом тот факт, что Гаджиев получил задание редакции, игнорируется, говорится, что это его самостоятельная работа, направленная непосредственно на пропаганду терроризма. Но извините, на тот момент Саситлинский не был в розыске, он не считался преступником. В тот период времени его показывало республиканское государственное телевидение, о нем как о положительном примере многоженца рассказывало НТВ. Есть куча других его медийных проявлений, но никого, кроме Гаджиева, не привлекают к ответственности. А ведь интервью Гаджиева нейтральные, даже суховатые, не вызывают желания пойти и отнести деньги.

Лучшим доказательством невиновности Гаджиева является само его уголовное дело, и любой беспристрастный прокурор или судья понял бы, что это дело надо просто закрывать.

Приведу один из ярких примеров: в один прекрасный момент следователь выходит с ходатайством о том, что необходимо арестовать счета и имущество родственников обвиняемых. В качестве доказательства он приносит в суд выписку из реестра объектов недвижимости, в которой значится, что у родственников Гаджиева и Ризванова есть общий дом в Тверской области, на который как раз и надо наложить арест. Судья удовлетворяет ходатайство, а мы потом по документам выяснили, что сделка по дому была проведена, когда все трое обвиняемых уже были в СИЗО, а из кадастра нам ответили, что дом никому не продавали, а среди его владельцев нет ни одной кавказской фамилии.

— А что власти Дагестана? К экс-главе Владимиру Васильеву обращались даже федеральные журналисты, но он промолчал. Недавно глава республики сменился.

— Если бы мы обращались к стене, то от этого эффекта было бы намного больше, чем от обращений к Васильеву. Мне совершенно непонятно, почему он в России воспринимается как некий политический гигант. В Дагестане Васильев показал себя как безынициативный человек, который не желал за что-то отвечать.

[Новый глава республики Сергей] Меликов показал себя более чутким представителем власти, если так можно выразиться. Он говорил, что слышал про это дело, но прокомментировать его обещал после изучения материалов. Бывший адвокат Гаджиева Асад Джабиров написал ему письмо, сказав, что готов в любое время прийти, четко и коротко все разъяснить, но в ответ мы услышали только молчание. Но спасибо хотя бы за то, что Меликов взял под какую-то опеку родителей Гасангусейновых, а не делает вид, что такой ситуации вообще не существует.

— Почему на одиночные пикеты в поддержку Гаджиева выходят только коллеги (журналисты «Новой газеты» посетили серию одиночных пикетов в Махачкале 9 августа. — «Новая»)?

— После задержания Абдулмумина, которого мы и тогда воспринимали не просто как нашего коллегу, а как общественного и религиозного деятеля, у которого довольно много учеников и последователей, мы тоже думали, что за него будут выходить не меньше 200 человек. Но мы очень сильно в этом плане ошиблись. Если первые дни приходило столько человек, то потом люди занялись своими делами.

Нельзя их за это винить, потому что в Дагестане часто бывает, что группа людей выходит возмущаться и по более серьезным вопросам, а потом их поодиночке начинают вытягивать то в райотдел, то в ЦПЭ. У кого-то потом в карманах тоже обнаруживаются патроны или наркотики. Эта практика привела к тому, что люди стали бояться выходить на улицу и о чем-то заявлять. Если бы выходящие сейчас на пикеты не были журналистами, то их бы тоже внаглую забирали оттуда и отвозили в райотдел.

— Правда ли, что Абдулмумина не так активно поддерживает светская часть общества Дагестана из-за его взглядов?

— Понятно, что Абдулмумин и светская часть общества — антагонисты, они живут в параллельных вселенных. Но есть и нечто общее, что затрагивает обе стороны. Это соблюдение прав [человека] в нынешнем обществе.

Плюс все дагестанское общество устало от произвола силовиков, который выражается не только в том, что хватают бородатых ребят. К представителям бизнеса приходят группы силовиков и начинают их под себя поджимать. Общее недовольство сложившейся ситуацией в судебных и правоохранительных органах привело к тому, что очень большое количество людей, которые хоть и не разделяют взглядов Гаджиева на религию, тем не менее выступают сейчас на его стороне. Они понимают, что это показательный случай, и то, что произошло с ним, может произойти с любым.

— Какие вы видите перспективы?

— Я не оптимист совершенно, но всегда бывает какая-то надежда. Да, ты видишь на примерах сотен других людей, которые обращаются в редакцию, что обращение к власти в подобных ситуациях превращается в формальный характер. Но тем не менее ты и сам обращаешься, потому что все-таки надеешься, что здравый смысл проснется, и там отреагируют, решат хоть как-то ограничить беспредел.

Мы записывали обращение к президенту России, обращались в Генпрокуратуру, к омбудсмену, а сам Абдулмумин написал письмо на имя [главы ФСБ Александра] Бортникова, где хоть и в ироничной, но понятной форме излагал все, что с ним происходит. Реакции мы не дождались. Вот и получается, что есть субъект Федерации, где группа силовиков ставит некие эксперименты, и невинного человека доводят до суда и сажают.

У юристов есть анекдот: «Диалог двух судей: Ты можешь осудить невиновного человека? — Нет, что ты! Я ему дам условный срок». Здесь примерно такая же картина, и мы надеемся на то, что с учетом невиновности Абдулмумину хотя бы дадут максимально низкий срок лишения свободы — 5 или 6 лет. У него просто украли из жизни время, которое он мог провести с детьми, за самообразованием, работой в нашей редакции, и за это никто не будет нести ответственность.

— Вашего супруга задержали больше двух лет назад. Как вы это пережили?

— Когда супруга задержали, у меня был очень большой страх, никогда ранее меня не преследовавший. У меня постоянно было ощущение, что меня должны задержать. На детской площадке я озиралась, смотрела на машины, на людей вокруг. Фантазия строила различные ситуации, набирала обороты. Мне казалось, что могут кого-то из детей забрать, чтобы супругом манипулировать. Я даже не знаю, почему так думала, ведь о такой практике никогда не слышала.

Может быть, причиной страха были частые разговоры среди знакомых о том, что если чей-то супруг, пусть даже стоматолог, вовремя не возвращается домой, а его телефон выключен, то у родственников начинается истерика. Около месяца прошло, пока мне не начало становиться чуть легче.

— Вы ожидали ареста?

— Для меня то, что произошло в то утро, было полнейшей неожиданностью, я не предполагала, что так может быть, хоть супруг и работал в «Черновике». Тематика его статей была исламская, что на Кавказе довольно остро, но супруг в преддверии задержания никак не менялся в поведении. Возможно, он просто был удобным человеком, чьи слова можно интерпретировать как-то, подать их по-другому.

Ни к каким радикальным течениям он не относился, всегда затрагивал более общие темы о правильном распределении времени, о необходимости образования. Но родственники говорили: «Не пиши про это, вдруг что? Можешь в газете вести не исламскую тематику, а экономическую?»

Сначала казалось, что [власти] быстро разберутся, и его отпустят. Около недели была полная апатия, мне абсолютно ничего не хотелось, я не понимала, что происходит. Потом начались судебные заседания [по выбору меры пресечения, апелляции], и я помню пелену перед глазами, я не понимала, что супруг делает в судебном зале за решеткой. Все было как будто в передаче «Суд идет». Тогда я даже не вслушивалась в то, что говорилось, но из заседания в заседание нарастали скепсис и какая-то безнадежность.

— Поддерживают ли вашего супруга в обществе?

— Если говорить о поддержке на пикетах, то она небольшая. Супруг об этом несколько раз высказывался: он понимает, что люди боятся выходить на улицу. Но в соцсетях поддержка увеличивается. Отрицательные отзывы — единичные, и в основном это закрытые или только созданные профили. В жизни тоже не могу назвать никого, кто бы дал негативную реакцию. Я врач, и ежедневно на приемах бывает масса пациентов, и каждый день минимум один человек скажет в конце приема: «Мы молимся за вашу семью, за вашего супруга».

Раньше люди, которые работали на обычной работе, жили в селах, сталкиваясь с такой ситуацией, часто думали, что дыма без огня не бывает. Но сейчас отношение изменилось. Недавно был случай с побегом из шамхальской тюрьмы, и люди в соцсетях и личных разговорах выражали надежду, чтобы они как-то побыстрее убежали и их не поймали, несмотря на то, что за ними, возможно, имеются преступления.

— Как переживают ситуацию дети (их у Гаджиева и Сакиевой четверо: Адам, Сулейман, Идрис и Мухаммад. — «Новая»)?

— Дети, конечно, переживают каждый по-своему. Мальчики за два года очень изменились, они сначала пытались что-то узнать, что-то прочитать, говорили о несправедливости, спрашивали, нельзя ли кому-то написать, что-то сделать. На первое заседание я поехала вместе со старшими детьми, но их, как мы и ожидали, не пустили, и потом они уже дома оставались. Но каждый раз спрашивают, не со мной ли папа возвращается. Сейчас уже, конечно, адаптировались и просто говорят: «Ну что? Как обычно? Ну, понятно».

Это не дает им унывать.

— Тяжело четырех мальчиков без отца воспитывать?

— Конечно, было очень сложно, много вопросов пришлось решать одной. Сейчас я уже все перераспределила, мы все как-то адаптировались, если так можно выразиться. Вспоминаются сложности со старшими сыновьями, хотя со стороны я о них слышала только то, какие они молодцы. Это так и есть, но я переживала за то, что они взрослели и очень менялись именно в этот промежуток времени.

Поэтому когда кто-то из друзей супруга предлагал помощь — а я не люблю никого ни о чем просить и не делаю этого — я соглашалась. Для меня очень важно, чтобы у мальчиков было мужское общение. Супруг зачастую брал детей с собой куда-то, всегда привлекал к любой деятельности — к отдыху, работе.

Сейчас старшие мальчики уже как взрослые. Недавно они уезжали в лагерь, и я впервые себя почувствовала как бедная несчастная женщина, потому что с ними проще, они мне помогают.

— Вы с супругом про фонд Саситлинского вообще разговаривали?

— Нет, никогда. Что касается благотворительности, то если я супругу говорила, что сегодня перевела денег на ребеночка, который болеет, то всегда слышала один и тот же ответ: не о том, что ему жалко или не надо было переводить, а о том, что правильнее помогать тем, кто находится рядом с тобой, находить людей, к которым можно прийти и спросить, что им нужно. Он и меня и всех своих знакомых призывал находить рядом с собой людей, нуждающихся во внимании и финансах.

— Как вы познакомились?

— Я училась в Москве в медицинском вузе, строить отношения и выходить замуж не планировала. Я думала о том, как буду выстраивать свой карьерный рост, но так сложилось, что замуж я вышла после четвертого курса. Пятый курс доучивалась будучи в положении. Потом супруг предлагал перевестись в медицинскую академию в Махачкале, но я его уговорила, и мы уехали с двумя маленькими детьми в Москву. Он год оставался практически на целый день с двухлетним и годовалым детьми, при этом писал публикации в «Черновик», а я была на занятиях. Когда я окончила вуз, мы вернулись сюда.

— Не жалеете, учитывая то, что произошло дальше?

— Если честно, то нет. Хотя я супругу говорила: «Представь, если бы мы не здесь находились, то не сложилась бы эта ситуация». Но я понимаю, что он никогда не планировал уезжать. Несмотря на то что я не из Дагестана, а черкешенка из Карачаево-Черкесии, я очень привыкла жить здесь, и каких-то глобальных минусов в Дагестане я не вижу, кроме той ситуации, которая сложилась с супругом.

Сейчас у меня стали возникать мысли, связанные даже не с задержанием супруга, а с тем, что у нас подрастают мальчики. Когда прихожу в СИЗО, вижу матерей, жен и сестер тех, кто привлекается по статье за наркотики и каким-то другим. Они говорят, что их родственники не виноваты. Поначалу я думала, что они пытаются защитить своих родных, но там действительно масса тех, кто просто оказался в неудачное время в неудачном месте, когда [полицейским] просто нужен был дополнительный рапорт. И если тут такая система, какой смысл, несмотря на то, что это моя родина, тут учиться, развиваться, работать, если так легко попасть в этот механизм, который тебя просто перемелет.

— Когда ваш супруг выйдет на свободу, не думаете уехать?

— Это важный вопрос, но мы его с супругом не обсуждали. Но у меня нет каких-то грез по поводу того, что где-то нас ждут, где-то очень хорошо, потому что везде свои нюансы. Но, конечно,

— Пока ваш супруг в СИЗО, он явно нашел себя в написании заметок о проблемах людей, которые с ним сидят.

— Эти заметки получают хороший отклик, потому что это очень жизненно. Ему вообще не свойственно унывать, он целенаправленный очень человек. Многие люди, попадая в такую среду, сдаются, но не мой супруг. Я не могу, конечно, сказать, что ему там легко, и это на него не наложило отпечаток, но он много читает и даже в переписке дает рекомендации, что читать детям и мне, например, посоветовал перечитать Чехова.

— Он изменился?

— Наверное, любой человек, который его знает, подтвердит, что он всегда что-то читал. Все остальное для него как будто пустая трата времени. Он всегда считал, что нужно постоянно развиваться, и в стенах СИЗО это продолжается. Он обучает [сокамерников] истории, географии, математике, и все там этим увлекаются.

Помню, как я приходила в СИЗО с четырьмя детьми. Сыр-бор, младший устал и капризничает, мы полный день практически провели в очереди, и старший как-то шумно ответил конвойному, на что супруг за толстым стеклом сделал замечание: «Веди себя умереннее, проявляй терпение, подумай, какой ты показываешь пример младшим. Нужно себя тренировать и нужно правильно реагировать на негатив».

— Остается ли у вас надежда на оправдательный приговор?

— Практически нет, потому что есть сложившаяся судебная практика по таким делам. С каждым заседанием бездоказательность материалов проявляется все больше, но по тем статьям, которые сейчас предъявляются, сроки грозят очень большие, и остается надежда только на чудо. Раньше в голове не укладывалось, как вообще может быть судимость.

Супруг всегда очень позитивен в своем мышлении, повторяет, что на него ничего нет, так что я надеюсь, что дадут малый срок. В то, что дадут «по отсиженному», не верится, ведь его статьи имеют слишком устрашающий характер.