По-моему, самый содержательный (и, кажется, важный) вопрос к людям, которые, проживая при тоталитаризме, открыто выступали против него, звучит так. Почему они сознательно выбирали тюрьму вместо осторожного молчания?

В Советском Союзе такой вопрос стал возможен только после 1956 года, в эпоху «хрущевской оттепели». Неожиданным открытием хрущевского периода стало — никакая, даже тоталитарная, власть не может существовать без минимальной, хотя бы, поддержки в обществе. Разоблачения на XX съезде КПСС показали, что действия власти, оказывается, могут быть подвергнуты оценкам. Это было смутное, но массовое восприятие. Вдруг обрушился абсолютный запрет, о котором не надлежало даже рассуждать. И мир не рухнул. В результате переворота в массовом сознании инакомыслие стало общественным явлением — не важно, порицаемым или одобряемым, интересующим кого-то или отвергаемым, важно, что оно вдруг приобрело возможность существования вне отдельной головы, вне группы конспираторов. Несмотря на репрессии, общественное сознание не давало критикам бесследно исчезнуть, как при Сталине. Возникла аудитория для критических выступлений.

Теперь вернусь к началу. Понятно, что ответ на исходный вопрос не один. Я стану отвечать за себя, но и за самую близкую и наиболее известную мне группу людей, часть советских диссидентов, не такую уж, впрочем, маленькую.

То есть мы надеялись, что в весьма далеких переменах (триста лет меня вполне устраивают, пошутил очень уважаемый нами Цукерман) скажется и слабый след наших протестов. Но сейчас жили по известной максиме: «Делай что должен, и будь что будет». Впрочем, каждый поначалу не думал о тюрьме всерьез; но довольно скоро (каждый в свое время) понимал — вот теперь она неминуема. Теперь избежать ее удалось бы только предельно непристойным унижением. Ты жаждешь права на самоуважение? Вот и купи его за тюремный срок. Так большинство из нас и поступили.

Наша позиция была достойной и честной, но в ней не было ни намека на намерение вести реальную политическую борьбу. Зато в этой позиции зрели зерна кардинально новой, будущей политической идеологии. Думаю, это смутно чувствовали многие из нас; отчетливо понимал это тогда один А.Д. Сахаров. Вспоминая далее о постепенном прорастании этих зерен, я могу говорить только о том, что знаю точно — то есть о собственной эволюции.

Очевидная противоположность советскому тоталитаризму — западная политическая модель. В самом начале моих напряженных дилетантских размышлений мне казалось, будто я ее нисколько не идеализирую; понимаю ее недостатки и очень ценю высокую способность к развитию. Я и сейчас убежден в этой замечательной «западной» способности.

Постепенно стало ясно, однако, что подобно советской политической модели, западная также привержена к имитациям, нередко касающимся основоположных принципов. Продукт христианской европейской культуры и ее фундаментальная основа — права и свободы, пышно провозглашенные универсальными ценностями, чаще всего не имеют ни малейшего влияния на политическую практику, достоверно и точно описанную еще Макиавелли. Лицемерие, ложь; сила, доминирующая над правом; интерес, доминирующий над «универсальными» ценностями — словом, Realpolitik, способ существовать в «дарвиновском мире», где каждый ведет войну против всех.

Господствующая в нашем тесном, противоречивом мире «реальная политика» лицемерно превратила универсальные ценности из высокой цели мирового сообщества в свой собственный пропагандистский инструмент. Достаточно вспомнить заведомо несовместные с этими декларациями ковровые бомбардировки мирных городов, ядерную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, политические маневры в Нюрнбергском процессе, многомиллионное население Восточной Европы, отданное антигитлеровской коалицией во власть тирании — увы, и многое другое.

С каждым годом мировые проблемы становятся все острее, опаснее, труднее. Реальная политика с ее инструментами, включая ООН, бессильна разрешить их по самой своей природе, а времени для преодоления этих опасностей остается все меньше. В середине прошлого века Бор, Эйнштейн, Рассел и еще многие, прежде всего Сахаров и Горбачев, призывали резко реформировать политику. Необходима принципиально новая глобальная политическая парадигма, смягчающая столкновения интересов; отдающая приоритет праву, основанному на универсальных ценностях; учреждающая общемировое законодательство.

Нелегко (но все же вполне возможно) разработать проект основ такого законодательства. Труднее (но тоже возможно) предложить справедливую модель глобального политического устройства, в котором господствовало бы это законодательство.

Вполне возможно, что эта цель принципиально недостижима. В самом деле, попытка примирить под эгидой общего законодательства несовместимые убеждения, обычаи, поддержанные яростными эмоциями толпы, выглядит скверной фантастикой. Этот скепсис подтвержден трудностями ЕС, самого успешного примера объединения, до сих пор еще связанного преимущественно не политически, а экономически.

Есть, однако, чистые примеры решающего влияния малых воздействий на очень значительный, массовый результат. В химии, это катализ. В физике — фазовые переходы, нередко лавинообразно развивающиеся из ничтожного локуса неоднородности. В биологии — огромная эволюционная роль единичных мутаций.

В этом же ряду возникновение и молниеносное распространение некоторых мировых религий, охвативших все население Земли. Наконец, ничтожные горстки европейских диссидентов оставили неизгладимый след в истории.

Итак, надежный прогноз невозможен, наступила пора морального выбора. Либо орудие схватки национальных эгоизмов — реальная политика, уводящая все дальше от ответа на грозные вызовы истории, либо приоритет высоких ценностей (назовем его политическим идеализмом) — система, осуществимость которой неочевидна. Вряд ли существует третий путь. Выбирать нам.

Трагический выбор легче всего для верующих, которые радостно полагаются на волю Господа.

Труднее неверующим и агностикам. Похоже, им остается последовать совету древнего китайского поэта: стремить свой дух, ни на чем его не основывая.

***

Я родился в 1930 году. Моя профессия — биолог. Я был арестован в 1974 году. Просидел в тюрьме и ссылке десять лет. Еще три года — в бессудной высылке из Москвы. Обвинение — редактирование «Хроники текущих событий», анонимного журнала о нарушениях прав человека в СССР. Во время «Перестройки» (государственной, политической, экономической реформации СССР), я избирался в парламент России — с 1990 по 2003 гг. Будучи первым российским омбудсменом (1994–1995) я возглавил миссию, регистрировавшую нарушения прав человека во время чеченской войны.

У меня было мало успехов. Несколько хороших законов (прежде всего о реабилитации жертв политических репрессий и о коренном изменении тюремных правил), проведенных парламентским комитетом по правам человека.

В июне 1995 года Гайдар уговорил премьер-министра Черномырдина поручить мне переговоры с Басаевым, захватившим больше 1000 заложников в больнице Буденновска. Думаю, нашей группе удалось спасти несколько сот человек.