«Алкоголь до сих пор не полюбил, а влюбленность не покидает»

Мы встречаемся в мастерской, интерьеры которой внимательный поклонник мог разглядеть в фильме Алексея Учителя «Митьки в Европе», а современный петербуржец — посещать как площадку тихомировских квартирников, когда у него бесплатно выступают с концертами «Аквариум», Сева Гаккель, Андрей Решетин, Настя Полева, Александр Городницкий или солисты Мариинского театра.

Тихомиров только что вернулся со съемок под Петербургом, где второе лето работает над лентой «Евгений Телегин и другие» (в этой экранизации повести Тихомирова пушкинский Евгений Онегин обживает вполне современную российскую действительность). Картина полнометражная, некоммерческая, как и все его предыдущие 17 лент. На вопрос, находит ли зрителя сейчас такое кино, автор пожимает плечами:

— Я совершенно не в курсе, и меня это мало интересует. Делай, что должно, и будь что будет.

В юности мне пришлось побыть и соло-гитаристом в рок-группе. Сегодня неожиданно поучаствовал в записи новой песни Гребенщикова, где проорал одно слово — «хэй».

Делаю я все это не для широких слоев населения, хотя и надеюсь, что если они чудом доберутся до моих произведений или те докатятся до них, то и им это покажется как минимум любопытным. Делаю для людей, список которых невелик. Человек 20–30 наберется, кому я потом с радостью все покажу, и они скажут: «Ну, Витька, молодец! Утешил!»

Мы снимаем долго: «Чапаева-Чапаева» (экранизация одноименной повести Тихомирова, где события революции перемежаются с приключениями играющего комдива актера (роль Ивана Охлобыстина). — Т. Б.) года два снимали и столько же монтировали. «Телегина» второе лето снимаем у меня на даче. Я свою дачу превращаю во что угодно. Это незаметно на экране за счет декораций и постановки света. Да и разные операторы: в «Чапаеве» был Сергей Юрисдицкий, снимавший первые картины Сокурова и много других, а сейчас мой сын Иван Ирвачев, который блистательно работает.

Огромное количество энтузиастов вокруг — людей, которые хотят хотя бы резать бутерброды или просто присутствовать. Видимо, слухи ходят хорошие о моих съемках: никто ни на кого не орет, все мирно-тихо. Звезды у меня снимаются охотно, по дружбе — им нравятся сценарии, и они хотят в таком кино сниматься, потому что отличается от того, что ежедневно на экране. А я это делаю для себя, потому что мне это важно. Пока я не пойму, что тема, фраза или момент не являются архетипическими, я их не вставляю. А есть признаки: например, это откуда-то из прошлого и не забылось. Значит, это важно. Чем — не всегда понятно.

— Откуда мотив временных параллелей, путешествий между временами? И в «Чапаеве», и в «Толстом», и в «Телегине»…

— Время — неизученная форма материи, поэтому никто не знает точно, что есть настоящее, что прошлое. Возможно, они существуют в каком-то смысле одновременно. Хотя, конечно, я описываю и показываю в основном то, что у меня крепко застряло в голове, то есть несколько ретро. Не признаю термина «современное искусство». Современными должны быть газеты, журналы, телевидение. Искусство должно быть вечным, поэтому даже не важно, какое там время замешалось, главное, о чем речь идет и важно ли это. Весь советский период, например, нельзя перечеркнуть как ненужный, потому что мы тогда выплеснем очень важные вещи, достигнутые титаническим трудом. От чего-то, конечно, надо отказываться решительно: в первую очередь от душегубства и кровопролития.

— Но вся митьковская история была абсолютно антисоветской…

— Нет, у нас было просто наплевательское отношение к политике, мы принимали действительность, какой она была, как ветеран привыкает к вросшему в тело осколку. Андрей Битов написал о нас: «Митьки обустроили камеру». Да и советское все уже на волоске висело. Молодым вообще наплевать, что там исчезло из магазинов, если вечером, к примеру, предстоит ослепительное свидание. У меня в книжке «1001 любовь» это описано, и Секацкий красиво на презентации сказал, что главной анестезией был не только алкоголь, но еще и любовь. Я алкоголь до сих пор не полюбил. Зато чувство влюбленности не покидает меня всю жизнь.

«Очень уж не хотелось красных флагов»

— Митьки стали мифом и одновременно элементом массовой культуры…

— Не уверен, что это так. Я никогда не отказывался от митьков. Мы были тогда достаточно молоды, чтобы не утратить еще «табунения» такого. К тому же все бухали, кроме меня, еще и выпивка совместная — совсем не то что в одиночку, — сильно сближала и некоторое время играла почти положительную роль.

Поэтому очень многие известные музыканты вначале играли в группах: тот же Стинг пел в The Police. Интересно, что художественные группы не существуют так долго, как мы продержались.

— А вы почему продержались?

— Во-первых, из-за разнообразия, да и масштаба талантов. Я вот книжки писал, кино стал снимать почти сразу. Шинкарев писал гениальные книги. Шикарные выставки устраивали, перформансы. Первичной творческой энергии надолго хватило. Активность долго не угасала по инерции. Во-вторых, у нас сложилось самопровозглашенное политбюро: Шагин, Шинкарев и Флоренский. С одной стороны, это содержало разрушительные элементы, а с другой — они тащили на себе втроем все и многое сами решали. Я в это политбюро не входил никогда, может быть, потому, что не был алкоголиком.

— Был какой-то момент, когда еще вчера все было нельзя, а сегодня уже можно: свобода, известность?

— Такого, чтоб слава обрушилась, не было, и свободы нам и прежде почти хватало. Органам было, видимо, как-то не до нас. Не было никаких особых шансов прославиться. Вот снял Леша Учитель фильм «Митьки в Европе» — так его никто и не видел толком. У нас и при цензуре основной интерес был не в подцензурных темах. Нас больше интересовали цвет, композиция, какие-то формальные вещи. Поэтому нам особо не мешала идеология. Что-то в юморе сквозило немножко. Но единственная наша акция политическая была во время путча 1991 года. Понаделали плакатов огромных, участвовали в этих митингах, потому что очень уж не хотелось красных флагов. Это было единственное прикосновение к политике.

— Нынешняя мещанская среда агрессивнее советской?

— Сейчас агрессия выражается просто — не покупают картин, вот и вся агрессия.

В советское время мещанская среда вообще ничего не хотела, а лишь боялась, что будет невинно посажена. Потреблять было нечего. Проблема была купить колбасы — без названия, какой-нибудь колбасы. Я в Новгороде много работал и ездил с целым рюкзаком: сыр, колбаса и масло. Меня ждали с распростертыми объятиями, чтобы все это поделить.

Если и была агрессивность, то по инерции от предыдущих, более душегубских времен, как проявление страха — как бы и им рикошетом не влетело… Тогда и слова «конкуренция» не было, только «соцсоревнование», флажок, который мог разве что пионеров увлечь.

Кто-то больше заработал, чем ты.

Но я лично не чувствую никакой по отношению к себе агрессии. Мне не близки, но и не опасны люди, для которых высшая форма существования и самая блаженная — посидеть в дорогом ресторане, чтобы все видели, с какой ты дамой пришел, чего заказал. Меня часто зовут обедать, а мне неинтересно: что я буду, сидеть ждать, пока это блюдо приготовят? Да пошли они! Я за 10 минут в мультиварке разогрею себе кашу и за пять минут съем. И можно опять работать. А уж по плодам и оценят. Да лучше я полежу!

Сотни шоу по телевизору, где готовят жратву, миллионы фотографируют жратву. Талант, жизнь кладут на жратву, а потом еще мучаются, как похудеть.

Мама у меня учительница была, и она говорила: Витя, в ресторан ходят только жулики с бандитами и те, кто защитил диссертацию, — чтобы отметить, один раз в жизни. У меня это засело в голове.

«Чтобы кому-нибудь башку отвинтили — мне этого не надо»

— Почему Лев Толстой? (Имеется в виду фильм 2002 года «БГ. Лев Толстой», где изрядно загримированный Борис Борисович в красной рубахе медитативно косит траву. — Т. Б.)

— Просто я считаю, что Гребенщиков для своей культурной ситуации имеет такое же значение, как для своей культурной ситуации имел Толстой. И потом, я это сразу придумал: пробежку совершал, и вдруг понял, что БГ — Лев Толстой, и все, и никаких у меня не было противоречий с этим. Я и сейчас не разочаровался.

— А он там впервые в жизни косил траву?

— Не знаю, но был смешной момент: он только все скосил, как приехала гигантская сенокосилка. То есть если бы мы приехали на пять минут позже, нечего было бы косить. Только ангельским вмешательством можно такое объяснить.

— На даче тоже снимали?

— В окрестностях. У нас дачи были по соседству. У него тогда был дом, который в очередной раз ограбили. Вечно двери-окна ему разломают, думают, у него там доллары во всех щелях понапиханы. Мы с другом поехали с утра, починили все, навели порядок казарменный, всякое барахло лишнее сожгли. Тут Боря приехал и так был восхищен, что такая чистота и порядок, книжечки ровно на полочках, — что немедленно рухнул на кровать и уснул на нервной почве.

И спал до двух часов дня, а потом встал и до двух ночи мы снимали. Потом я только монтировал долго. Договорились, что если Боре не понравится, я просто уничтожу материалы. Я ему показывал и переживал, честно говоря. Он посмотрел и так сказал: «Не волнуйся. Фильм мне понравился».

— Искусство меняет лицо страны?

— Отражает, скорее. Конечно, некоторые сильные произведения могут влиять на умы. Нельзя отрицать, что Октябрьская революция была отчасти из-за азартных интеллигентских выкриков «Долой царя!» и многих вполне художественных произведений. Все это было с безответственным нетерпением, поспешно. Я не поддерживаю прямо либерализм (хотя сам себя чувствую к этому крылу причастным), потому что они очень торопятся. Вот сейчас скинем царя — и будет так, как надо. Управляют во все времена всем и во всем мире силовики и «финансовики», они же выдвигают на первый план лидеров, но среди них образуются элиты, которые между собой враждуют. Если дать им сцепиться, начнется та самая гражданская война. Начнется дележ границ, производств, полезных ископаемых, курортных мест. Каждому большего хочется. А как взять? Войной.

потому что: «Ну вас на хрен!» Программы же иные читать неохота, да и не очень понятно. «И не надо нам ничего, никаких перемен».

— Тогда почему образ революции — Чапаев, Котовский, матросы-потемкинцы — возвращается к вам?

— Это эмоциональный образ, энергетический выплеск. Вот у меня портреты: Чапаев, Котовский и Махно писаны лет 40 назад. Цой принес мне новый альбом. Пока он звучал, за эти 45 минут я написал их по-быстрому. Никто не купил, странно. Это такой романтизм. Мифы для широких слоев населения важнее исторической правды. То есть я, конечно, не имею в виду реального Чапаева, мне он даже, может, и неприятен. Или тот же Котовский, прости господи. Имеются в виду мифологические герои. Энергии много в них. И всегда есть элемент истерики, который гипнотически действует на толпу. Никто толком и не понимает, куда они зовут, но за ними идут все. Если так надрывается и бьется, значит, истину знает. А на самом деле просто психопат.

— Вы к своим героям милосердны: все остаются живы и более-менее счастливы. Даже самая последняя сволочь построит домик и успокоится…

— У меня в «Евгении Телегине» есть такое лирическое отступление. Там же Ленский жив остается. Вот, кстати, его Онегин вытаскивает из гроба (указывает на картину, хитро закрепленную на потолке мастерской. — Т. Б.). Там целая страница рассуждений, что не надо убивать главных героев насмерть. Что это нарушение заповеди «Не убий», во-первых. Во-вторых, это гордыня авторская. Профессор Аверин студентам это зачитывал, ему очень нравилось. Чтобы кому-нибудь обязательно башку отвинтили — мне этого не надо. Пусть она останется на месте, и что-то изменится при этом к лучшему.