— Вообще, я громко смеюсь, если что. Да-да, аккуратнее с этим, потому что я часто видела глаза звукорежиссеров, я предупреждаю теперь.

— Расскажи про последний день «Евровидения».

— Я очень много плакала, прямо очень много плакала, потому что это как в детстве — ты едешь в какой-то классный лагерь, и так не хочешь уезжать, так не хочешь уезжать… И конечно, то колоссальное напряжение, которое было со мной рука об руку на протяжении нескольких месяцев, — я не верила, что это закончилось.

Самая яркая картина была… У нас были помощники, которые жили в Голландии, они знали русский язык. И там был такой замечательный человек, Роман его зовут. И у него две дочери, которые следили за «Евровидением». И его старшая доченька, а ей там пять или шесть лет, она совсем юная, — она пришла утром нас провожать в кокошнике. (Смеется.) В кокошнике! Она наполовину, получается, русская. Русский язык она не знает. И ее так вдохновила «Русская женщина», что она захотела ходить в кокошнике. И мы сидим уже в автобусе, она вышла нас провожать. Шел дождь. Мне было очень на душе плохо. И я смотрю: льет дождь, и стоит вот эта девочка, и смотрит на меня в этом кокошнике, и вот так вот машет. И я подумала: «Блин, наверное, это самое главное, что должно было случиться за эти дни».

— Как ты написала эту песню?

— Слушай, эта песня… Чаще всего самые классные песни рождаются, когда ты их не ждешь, не планируешь, когда ты вообще хорошо проводишь время. Я поехала в Израиль на гастроли с «Гоголь-центром». Это мой первый спектакль, «Наша Алла». Я там просто пою. Но я все надеюсь, что «Гоголь-центр» позовет меня играть как (смеется) настоящую актрису. А пока этот спектакль очень многое мне дал. Эту поездку, где я случайно познакомилась с двумя музыкантами — это Ори Каплан и Ори Авни. Это два Ори! Я просто по дороге в Израиль написала: «Я еду в Тель-Авив. Может, там есть классные студии или музыканты. Хочу поджемить». И 8 марта 2020 года я прихожу на студию к Ори Авни, и мы начинаем джемить. Мы играем, и рождаются эти строчки в моей голове. Они вот просто как полотно — трфу! — и мне самой смешно, потому что это не то, что я переживала в ту секунду, — это то, что я переживала очень давно, но не могла это сказать.

Мне кажется, что самоирония помогает переработать это лучше, сильнее и быстрее. И в этой самой иронии начали рождаться строчки. Ребята не понимали, о чем я пою, потому что они не знают русский язык. Но они говорили: «Вау, русский язык так классно звучит, это так необычно!» Я такая: «Да, да! Я же говорю, что русский язык — это круто!»

И все, 8 марта мы сделали демку (демозапись. — Е. К.), которая лежала год. Мы ее не трогали. И 6 марта 2021 года мы к ней притронулись и за день ее доделали.

Я до сих пор пишу тексты в тетрадках. Песни я все пишу, не печатаю, потому что так у меня почему-то лучше получается.

— Было предчувствие, что такое случится с этой песней?

— Нет. Вообще. Я эту песню воспринимала так: классная, веселая, когда-нибудь сниму на нее клип, она будет частью альбома или одним из синглов. Никогда не думала, что эта песня станет частью такого в итоге масштабного шага в моей жизни. Клянусь тебе, клянусь. Это реально случилось так.

На отборочных… У меня все плохо с математикой. Я не поняла, прошла я или не прошла, потому что плохо считаю. И вдруг услышала крик своих близких, которые сидели в зале. Они так громко крикнули, что я поняла, что все. Едем.

На «Евровидении» не было ощущения конкурса, было ощущение праздника. Я чувствовала, что я в своей тарелке, потому что высочайший профессионализм людей. Ни разу за почти четыре недели никто не опоздал. Ни разу! Вообще! Ни на минуту! Там никто не ошибался! Я не контролировала ничего! Я просто наслаждалась тем моментом, что я стою на офигенной сцене и я пою. Пою, поворачиваюсь к экрану и вижу всех этих женщин, и тебя я там видела, и как вы улыбаетесь и поете. И в этот момент, конечно, было сложно сдержать слезы. И я думаю: «Так, нельзя, у тебя сейчас высокая нота! Вот сейчас если — ты ее не сможешь!»

— Расстроилась, что не победила?

— Да. Ну как так?! Ну конечно, я нормальный человек. Но чем больше дней проходит после «Евровидения», тем сильнее я понимаю, что вообще не победа важнее была. Вот этот хейт, эта ненависть были нужны. Не чтобы обратить внимание на меня, а чтобы вылезти из вакуума, понять, что в мире больше проблем, чем мы думаем. Люди смогли задуматься. Это отличная дискуссия получилась. И до сих пор она продолжается, на мое удивление. Всем неймется, все пытаются мне все еще что-то сказать. И, видимо, это нужно.

— Главный вопрос, который мучает людей вот уже третий месяц: Russian Woman — это «русская женщина» или «российская женщина»?

— Это русская женщина. Мне не нравится определение «российская женщина». Мне кажется, что «русская женщина» — это состояние души. Неважно, какого ты пола; неважно, каких ты взглядов. Это состояние той воли, той силы, которая в тебе просыпается. Европейские слушатели говорили: «Во мне проснулась русская женщина, хотя я итальянский мужчина». Мой самый любимый комментарий! И там потом был флешмоб: «Да, во мне тоже проснулась русская женщина, хотя я финский мужчина!» То есть русская женщина — это вне национальности, вне гендера.

— Какого корабля она ждет? «Ждем мы корабля очень-очень».

— Вот на который ее науськали, про который ей сказали: «Обязательно приплывет этот корабль, где все есть, где ничего не надо делать, где будет у тебя то-то, то-то, то-то». И ты сидишь и все время ждешь. Тебе кажется, что он сейчас приплывет, а он никак не приплывает. А потом думаешь: «Может, нет этого корабля?» Ко-ра-бля! (Смеется.) А че ждать? Встала и пошла.

Я все время видела в своей голове одну и ту же картину, когда у меня рождались эти строчки: я видела реальное поле, где стоит корабль, на котором находится огромное количество женщин. И они не понимают, не понимают, что они находятся на поле. Мы видим их только в этом корабле. И вдруг одна из них так выглядывает и понимает, что они вообще-то на земле стоят и не двигаются. И она просто такая шлепается на попу на эту землю с этого корабля, встает и говорит: «Ну, я не знаю, как вы, а я пойду». Через эту грязь! Поднимает свое платье — и пошла решать свою жизнь.

— Ты была готова к тому количеству, извини, диких комментариев, которые последовали?

— Я не была готова, к этому невозможно быть готовым. Это долго остается внутри тебя. Это не прошло, это пройдет. Но я работаю над тем, чтобы это отпустить. Я не хочу быть обиженной. Ты знаешь, когда бьют, появляются те, кто защищает. И защитников было очень много. Абсолютно разные люди, от которых я этого не ожидала, встали на защиту. И травли я не ожидала, и защиты я не ожидала. Люди мне помогают не то чтобы не реагировать… скорее — «обрати внимание, над чем дальше работать».

— Ну над чем тут работать, если выходит человек и говорит: «Ты таджичка, ты не можешь петь за русскую»?

— Идти петь. Продолжать показывать. И этот человек рано или поздно изменит свое отношение. Или не изменит. Но люди вокруг него поймут, что они внутри себя подумали о тех же самых вопросах, но не осмелились их произнести. Сейчас очень многие в себе определили эти точки расизма, которые присутствуют на глубоком уровне. Мы не осознаем, в чем мы расисты. А это есть в каждом. К сожалению. Во всем мире. До сих пор.

Я сейчас начну плакать. Все стебутся надо мной, что я вечно рыдаю. Потому что мне непросто все эти три месяца.

— Еще как! А вот можно жить счастливо в стране, которая тебя не принимает?

— Да, можно жить счастливо в этой стране. Это не страна тебя не принимает, а определенная группа людей. И их всегда меньше, я убеждена в этом, абсолютно убеждена. А даже если кто-то скажет, что их больше, я буду до конца стоять и говорить: «Нет! Добра все равно больше!» Его будет больше, если мы не будем опускать руки. Опустить руки хочется иногда.

— Хочется.

— Очень хочется иногда. Я возвращаюсь всегда к словам Чулпан Хаматовой: доброта требует очень много сил и ответственности. Не все хотят быть сильными и ответственными, это сложно.

— Нет ощущения, что ты такой камень тяжелый пытаешься сдвинуть, а он там врос на километр в землю примерно?

— У меня был такой момент. Причем не во время подготовки к «Евровидению», а именно после. Когда я увидела со стороны, как репутация страны и стереотипы могут влиять на восприятие людей. Здесь пыталась доказать условно, что не верблюд. Потом я туда полетела, и мне там опять пришлось доказывать, что я не верблюд, потому что люди подходили ко мне и говорили: «Ты точно из России?» И мне это было так обидно, потому что таких, как я, — миллионы, я таких много знаю.

Знаешь, что меня по-настоящему отпустило? Это дети. Моя база слушателей пополнилась каким-то огромным количеством детей.

— Детей?

— Детей, которые наизусть поют «Изумруд», они поют «Русскую женщину». Меня отмечают в сторис, и там ребенок поет эту песню. Школьницы поют эту песню. Или собирается толпа подружек, человек пятнадцать. А еще особенно круто, когда целый класс поет эту песню — третий класс, а там и мальчики, и девочки. И они поют: «Тебе уж за тридцать, алло, где же дети? Надень подлиннее». И вот эта последняя фраза, которую они говорят: «Я вас не виню, а себя я чертовски люблю», — услышать это от ребенка!

Первого июня мы поехали в детский дом. Дети очень хотели нас увидеть. И они очень просили, чтобы мы спели «Русскую женщину». А первая реакция внутренняя у меня и у моей команды — как это, неправильно это петь им песню, где есть строчки «Сын без отца, дочь без отца, но сломанной family не сломать меня». И дети прям настаивали! «Нет, мы хотим «Русскую женщину!» В итоге я их всех вывела на так называемую сцену, и они вместе со мной пели эту песню. Когда они пели эти строчки, у меня бегали вот так мурашки по телу.

Нет никакого страха у этих детей, страх есть только у нас, у взрослых. Их трогает эта песня, они верят в эту правду, они отражают ее. И я поняла, что… блин, ну если они это слышат, то для меня это важнее, чем мои сверстники или кто-то, кто называют меня «кони-люди» (высказывание спикера Совета Федерации Валентины Матвиенко о песне Манижи. — Е. К.). Это же будущее.

— А быстро наступят эти изменения? Ты в конце кричишь: «We are the change (Мы — изменения)».

— Они происходят прямо сейчас, каждый день. Когда ты что-то меняешь, когда ты небезразличен. Когда ты не проходишь мимо человека на улице, которому плохо, даже если сейчас пандемия, — ты не брезгуешь подойти к нему, ты не брезгуешь его поднять на руки, вызвать скорую. Когда ты можешь повлиять на свою жизнь и на жизнь какого-то из твоих близких — это уже много, это уже изменения.

— Что за изменения должны настать?

— Если начать их все перечислять, мы с тобой только к утру, наверное, разойдемся.

— Нормально.

— Сострадания и милосердия должно быть больше в мире. На этом держится, мне кажется, все. На этом держится наше правовое общество, которое должно понимать, что это приоритет. И равенство, конечно.

— Ты недавно поздравляла ЛГБТ с месяцем гордости. Почему только на английском языке?

— У меня не было плана написать это только на английском. Просто моя аудитория очень сильно изменилась за эти несколько месяцев, особенно после двух эфиров «Евровидения». Я преимущественно сейчас пишу на английском языке посты, потому что они интернациональны, мои зрители.

Вот был парад в Варшаве, да? Где просто тысячи людей идут в знак солидарности [с ЛГБТ] и играет «Русская женщина». В месяц любви, в месяц гордости они идут, и моя песня звучит, не просто из какой-то там колонки, а просто звучит на всю толпу. Они поднимают флаги, и они идут.

— Ты сталкивалась с ощущением, что ты не равна? Что тебе мешает то, кто ты, какая ты?

— Да, конечно. И на «Евровидении» я с этим сталкивалась, и в детстве, и в подростковом возрасте. Нам очень мешают стереотипы, думать за других: как кто должен выглядеть, как кто должен жить. Мы приехали из Таджикистана, была война. Я была маленькой, но я достаточно хорошо помню уже те годы после того, как мы переехали, как мне было сложно коммуникацию вести, потому что я не знала русского языка. Потом, я девчонка, и было много ситуаций в жизни, которые об этом напоминали: «Ну ты же девочка!» Даже сейчас — когда начинают, знаешь, люди искать причину: «Ну не могла она поехать сама! Ну это точно чей-то план, ну это точно…» Ну то есть настолько мы не можем признать успех чей-то, особенно женщины. Если женщина в чем-то успешна, то обязательно за ней стоит дядя с чемоданом, любовник, ну точно она ничего сама не сделала! Или она кремлевская кукла.

— Шоу-бизнес открыт для всех, как тебе кажется?

— Я очень далека от шоу-бизнеса. У нас маленькая экосистема, у нас маленькая команда. Шоу-бизнес — это вообще уже не про музыку.

— Есть форматы, в которые нужно втиснуться? Вот приехала девушка из Таджикистана, и вот она будет петь вот так?

— Конечно! «Русское радио» — они были главными в индустрии, и они говорили, кому что нужно петь, чтобы быть на радио, потому что если ты на радио, то ты популярен. У них было очень много власти. И конечно, они все раскладывали по коробочкам — так понятнее, что и за сколько ты продаешь и сколько ты получаешь денег. Когда приходит девочка по имени Манижа, которая хочет петь песни, которые ближе по стилистике к той же самой Земфире… Мне говорят: «Нет. Во-первых, у вас очень мусульманское имя. Вам надо поменяться внешне, и надо бы и музыку под стать формату». Если ты хочешь там быть, вот, пожалуйста, соблюдай эти правила. Но сейчас все иначе. Сейчас больше возможностей у артиста раскрыться и получить свою аудиторию. Я вообще как Манижа возникла благодаря социальным сетям. И весь мой успех и успех моей команды — это благодаря людям, которые нас слушали в социальных сетях.

— Инстаграм.

— Да, началось все с инстаграма. Мне часто говорили, что аудитория не знает, чего хочет. Это вот продюсеры знают, что этой аудитории дать. Но на самом деле все иначе: аудитория очень хорошо знает, чего хочет. Весь мир маркетинга теперь устроен так, что все хотят слышать, что хочет аудитория. И аудитория сама начала со мной говорить: слушай, вот это классно, а попробуй вот это. А нам нравится это. И я думаю: «Вау! Они знают даже больше и лучше, чем кто-то другой, чем я».

— Ты читаешь сообщения в инстаграме, которые к тебе приходят?

— В последнее время — нет. Пока не могу пересилить. Даже не от количества — просто боюсь прочитать что-то неприятное. Такая эгоистичная и мерзкая у меня позиция, потому что там очень много положительных и добрых людей. Раньше я читала каждый комментарий и отвечала на каждый комментарий! На каждый комментарий, на каждое сообщение, которые мне приходили. И все думали, что у меня какая-то команда маркетологов сидит, которая для меня это делает. «Манижа — проект американского маркетинга». Чего я только не слышала про себя! А так я просто держала телефон с разбитым экраном и отвечала на сообщения.

— Ты жила в Душанбе, ты жила в Петербурге, Москве, Лондоне, да? Где дом?

— Москва. По итогам — Москва. Это был долгий путь. С Москвой отношения наладить сложно, но если вот она принимает тебя однажды, то это навсегда.

— Ты сейчас чувствуешь, что Москва тебя приняла?

— Да.

— Как ты сама себя определяешь?

— Человек. Который имеет право чувствовать то, что он чувствует. Быть тем, кем он хочет быть. Ошибаться имеет право. Много раз ошибаться имеет право. Имеет право измениться, каждый день он имеет право измениться и меняться.

— Ты определяешь себя через музыку, которую делаешь?

— Абсолютно. Я не определяю себя в одном жанре, у меня абсолютно разножанровая музыка. Некоторые слушатели писали, что, наверное, у Манижи биполярное расстройство, потому что она выпускает романс «Сейчас дважды не случится», через месяц выпускает песню «Недославянка-недотаджичка», а потом «Русскую женщину». Мне нравится, когда мне интересно. Должно быть интересно жить.

— «Недославянка-недотаджичка».

— Эта песня стала роковой для меня.

— Почему?

— А она отвечает на все те вопросы, которые люди задают мне эти 3-4 месяца. О том, что так может быть. О том, что можно выглядеть иначе, можно чувствовать себя иначе, но быть частью этой страны. Быть полноправной частью этой страны.

Ты знаешь, вот мы после «Евровидения»… Первой точкой нашего отправления был Таймыр. И мы туда приезжаем, а там полярный день, да? Все время светло. И мы приехали как раз глубокой ночью, и никого не было на улице. И это как сон, тебе снится сон, что никого нет — и день.

И на следующий день мы отправились в Дудинку. И там попали в какой-то фантастический музей. А если я куда-то еду, мне надо в музей — мне очень важна культура, традиции, понять, откуда все происходит, что ценно, что важно. Все хранится там, все ответы — там. Как там работают люди! С какой отдачей, с какой любовью они относятся к своей культуре! Самым главным впечатлением было: все-таки непросто было всем тем народам, которые там живут. Когда у тебя бо́льшей частью ночь в году, где ты хранишь свет? Определенно внутри.

Там, на улице, ко мне подошла женщина. Она была с оленем! У меня есть фотография этой женщины, я тебе покажу. Это портрет, на который ты смотришь — и все понимаешь: это очень сильный персонаж. И она меня узнала и говорит: «Подойди сюда». Я подхожу. «Это ты та Манижа, которая на «Евровидении» пела?» Я говорю: «Да». Она сняла куртку — холодно! Она в национальной одежде. Она нганасанка. Их очень мало.

— Всего 700 человек. Мы провели много времени на Таймыре, писали про них.

— Да, всего 700 человек. И вдруг она закуривает трубку, пыхтит этим дымом и говорит: «Ты знаешь, я тебя уважаю! Я хочу тебе сказать спасибо за то, как ты пела о нас, русских женщинах. Никто о нас никогда так не пел, никто нас такими никогда не показывал». И я стою просто в полном шоке. Она меня обняла. Ее семья там стояла, они подарили совушку такую, а это мой символ в детстве. Не знаю как, они это просто почувствовали. Теперь я вожу эту совушку с собой.

— Расскажешь про свою семью?

— Да, у меня классная семья. Она у меня очень большая, и это моя опора и подушка безопасности во всех критических ситуациях, которых было немало. И с самого детства, когда мы переехали и с нуля строили свою жизнь. Нас пятеро. Мой родной брат Шер и все остальные мои братья-сестры: брат Тоджиусмон, сестра Аниса, сестра Муниса, я их тоже считаю родными, хотя они двоюродные. Но нас так воспитали с детства и наших родителей, то есть моя мама и мой дядя, наша бабушка так воспитывали, что всегда надо быть вместе рука об руку, помогать друг другу все время.

Мне очень повезло. Я знаю, что если бы не было такой семьи, не было бы этой Манижи сейчас. Не было бы этих песен, не было бы этой смелости, о которой говорят люди, потому что эту смелость мне точно дает семья, потому что когда тебе плохо, когда тебе больно, очень нужны рядом люди, очень хочется кого-то обнять. И я знаю, что не у каждого рядом есть человек, которого можно обнять. А меня обнимают аж 5–7–10 человек — и каждый из них знает, через что можно пройти и к чему можно прийти.

— Это правда, что твоя прабабушка — первая феминистка Таджикистана?

— Да, можно так сказать. Она со стороны отца. И она действительно скинула с себя паранджу. Причем мы недавно узнали, что это было 8 марта 1927 года. 8 марта 2020 года я написала «Русскую женщину» и 8 марта 2021 года я прошла на «Евровидение»! Мне кажется, мы повторяем жизнь других, жизнь предыдущих, жизнь тех, кто внутри нас. А ты говоришь про корни, это точно корни.

— А другой твой прадед был муллой.

— Да, он был муллой и был очень высокопоставленным, очень чистым и верующим человеком.

— Кажется, каждая женщина в твоей семье, каждое поколение вынуждено было решать, как прожить жизнь между, с одной стороны, очень традиционной культурой, а с другой — тем, что мы сейчас называем фемповесткой, какими-то естествеными человеческими правами. А как ты проживаешь вот это напряжение?

— Женщинам приходилось не то чтобы выбирать, а трансформировать свой образ жизни. Они не теряли свою традиционность на самом деле. Они сохраняли традиции, культуру своих народов, но при этом они развивались — благодаря образованию. Образование дает нам понимание, что действительно нужно сохранить, сберечь, а что нам навязали. Поэтому и я транформировала свое восприятие традиции, так же как и моя мама, и последующее поколение будет так же поступать, если будет проходить через призму образования.

— Эта трансформация — она болезненная или естественная?

— Она болезненна до тех пор, пока ты слушаешь, что говорят другие. Потому что для более восточного традиционного общества, как я уже не раз говорила, я слишком феминистически настроена, я какая-то злая феминистка. Однажды мы с моей хорошей знакомой Марьям из Дагестана размышляли: хуже быть проституткой на Востоке или феминисткой? И пришли к выводу, что все-таки феминисткой. А вот для российского общества я слишком какая-то недофеминистка. Я столько критики получаю от феминисток… Для одних я «недостаточно феминистка», для других — «слишком феминистка». Так подождите, кто такая феминистка? Какой она должна быть? Ну то есть чуть-чуть все запутались. И когда ты начинаешь всех слушать, конечно, ты тоже начинаешь путаться. Поэтому я предлагаю выключить шум и определять для себя те границы, которые именно для тебя являются границами.

— Если можно было бы изменить один факт в твоей истории или в истории твоей семьи, ты поменяла бы что-нибудь?

— Нет. Вообще ничего.

— Все произошло правильно?

— Абсолютно правильно. Даже негативное привело к тому, что мы сегодня лучше осознаем себя. Такое больше не повторяется. «Сейчас дважды не случится».

— Споешь?

— Акапельно только если. Удивительно, что я написала эту песню прям перед пандемией. Выпустила в ноябре, а в марте мы все сели на карантин. Воспринимаем текст сейчас по-другому немного.

(Поет.)

Падала листва на иссохшие поля,
Обещая нам тогда, что вернется.
Следующей весной мы же встретимся с тобой
И узнаем, что во что обернется.
А пока летит, листва летит,
Давай помолчим,
Как быстро мы стали старше,
Как многое слишком важно,
Мы бежим по кругу.
Как деньги не купят нервы,
Плевать, кто при жизни первый,
Там вряд ли это нужно.
Люби, а не живи на службе.

Сейчас дважды не случится.

— Музыка — это средство речи, это чтобы сказать, или она существует отдельно, сама по себе?

— И так, и так. У музыки гораздо больше предназначений, чем мы можем осознать, чем каждый, кто создает ее, может осознать. Вообще у любого искусства, у любой рукописи намного больше жизни, чем ты можешь представить. Недавно я читала письма, написанные Параджанову, когда он сидел в тюрьме. Это, конечно, не для слабонервных — такое читать. Он имел право ответить только на два письма в месяц, а приходило их к нему просто в неограниченных количествах: от Лили Брик, от Тарковского, от Киры Муратовой, ото всех. И так трогательно: его все поддерживают-поддерживают. И вот Андрей Тарковский всегда начинал письма с того, что все тлен, киноидустрия гаснет. И его фраза, которая меня просто разорвала: он пишет Параджанову, который сидит в тюрьме, которому плохо, который 15 лет не может работать. Он пишет, что ему САМОМУ плохо. А Параджанов отвечает ему: «Андрюша, все будет в порядке, не переживай!» И Тарковский пишет в одном из своих писем, что «Зеркало» прошло плохо. Это провал, и, наверное, это будет картина третьего эшелона. Это пишет Тарковский.

— Про «Зеркало».

— Про «Зеркало». И я это читаю и думаю: (смеется) ну в смысле? Как же тяжело тебе было! Как жаль, что ты не знаешь, как сильно тебя любят! И как сильно ты повлиял на нас всех. Нам надо чаще говорить друг другу, что мы любим друг друга.

— А иногда не слышится.

— Не слышится.

— Тебе с собой просто?

— Нет. Ой, ну опять же, если бы меня 24/7 не поддерживала бы семья, мама, и не терпела бы, как сказать, мои эмоциональные подъемы… Моментами накрывает такая эйфория, что ты не понимаешь, как ты мог до этого думать плохое о себе, — и через 15 минут ты лежишь и плачешь и думаешь, что ты не будешь больше этим заниматься.

— Как ты с собой договариваешься?

— Мне помогают люди в этом.

— А есть желание нравиться?

— Оно есть. И это нормально. И нормально — получать признание. Нормально слышать, когда говорят: «Ты нам нравишься». Нормально стараться понравиться еще раз. Это нормально. И это помогает тебе немножко обезопасить свою психику и здоровье.

— Если бы ты выбрала любого человека, живого или мертвого, с кем бы спеть, кто бы это был?

— Боб Марли. Ты знаешь, вот когда его пытались убить из-за того, что он захотел выступить перед людьми, ему сказали: «Если ты выйдешь на сцену, мы тебя расстреляем». И он вышел на сцену. Есть знаменитый кадр, где он вот так разводит руки, раскидывает их. Ему было страшно. Там действительно пострадала семья, их всех увезли, спрятали. И все говорили: «Не делай этого! Не выходи на сцену! Не выходи на сцену!» А он сказал: «Я все равно пойду на сцену». Это был очень важный момент тогда для каждого человека там. И он вышел на сцену: без бронежилета, без ничего — и спел от начала до конца свой концерт. Я бы просто, наверное, хотела оказаться на этом концерте, не то чтобы спеть, а просто оказаться там, увидеть это своими глазами.

— Есть ответственность перед музыкой?

— Большая! Перед музыкой отвечаешь за качество. А перед аудиторией — и за качество, и за месседж, который ты несешь. Мне это важно. Мне важно, чтобы я засыпала без угрызений совести.

Я многого себе не позволяю. Я могла бы сейчас жить намного, как сказать, богаче и популярнее, если бы соглашалась на какие-то вещи, которые мне предлагали. Уже не предлагают, потому что знают, что я не соглашусь.

— Например?

— Ну, петь более простые песни, оголиться на сцене, быть более понятной. Это уже дает — правда! — очень большую популярность. Но мне не нравится, это сковывает меня, это сковывает мою свободу. Это не мое.

— Когда ты в последний раз по-настоящему удивилась?

— Знаешь, не вовремя ты это спрашиваешь! У меня идет все к одному!

— Давай рассказывай!

— Да нет, я просто удивилась хейту, и все. Я уже устала о нем говорить, но, честно, это было удивление масштаба: «Чего? В смысле? Серьезно? Такое бывает? Так можно? Оказывается, так можно! Какой ужас!» Ну да, это было самое большое удивление, которое меня до сих пор питает.

Но хоть ты таксист, хоть уборщица, хоть высокопоставленная личность — никто не имеет права оценивать тебя по твоей национальности, по тону кожи. Ну не должно быть так!

— Чему тебе было в жизни сложнее всего научиться?

— Быть терпеливой. Я ужасно нетерпеливая. Мне надо все и сразу, сейчас, тут! Терпеть, ждать — это очень сложно. Сейчас местами уже легче.

— Мне кажется, в России это вообще очень ценное умение — быть терпеливым.

— Ну да, это на уровне ДНК тебе запускают, говорят: «Надо быть терпеливым!» Терпение и труд все перетрут. (Смеется.) Терпение — это великое качество, но вопрос все-таки тонкий. Когда тебе надо «типа вот прямо сейчас» — это неправильно, надо терпеть. Но «терпи, когда тебя бьют» — вот так не должно быть.

— За что ты любишь Россию?

— За то, какая она разная, за то, какая она смелая. Ни одна страна этого мира не может быть такой смелой, как Россия. Мы очень смелые люди, мы проходим через очень сложные вещи, это делает нас только еще ярче и смелее. Наш номер на «Евровидении» вызывал очень много вопросов у европейских СМИ. Они писали, что даже для многих европейских стран это слишком смело. Ну, типа, а для России — так вообще! А мне хочется сказать: нет, нет, ребят, вы не поняли. В России как раз такой смелости очень много. И когда мы направляем эту смелость и силу в созидание, тогда мы становимся очень сильным и большим государством, а когда мы направляем это в разрушение, в борьбу, в войны, тогда это разрушает и не делает ничего хорошего.

— На «Евровидении» есть правило, что песня не должна быть политической. Твоя песня очень политическая.

— Почему ты думаешь, что она политическая?

— Она шатает патриархат. Патриархат — это то, на чем построена политика вся — от и до.

— Мне кажется, я лишь как перышко наверху уже огромного количества судеб, и примеров, и событий. И патриархат уже сильно, мягко говоря, пошатнулся.

— А у тебя нет такого: сколько я всего наворотила бы, если бы мне не мешали?

— Нет, все эти люди были моими тренерами. (Смеется.) Они сами виноваты, что я такая стала, потому что они натренировали во мне такую силу, это отношение, это желание, эту любовь в том числе.

— У тебя такая буддистская позиция по многим вопросам.

— Ну не знаю, мне так не кажется! Я не буддистка вообще. Недавно один хороший человек мне сказал, что благое общество строится на образовании, здравоохранении и духовном развитии. Без духовного развития нет здравоохранения и образования, без образования нет духовного развития и здравоохранения. И это очень связано друг с другом. И эти вещи необходимы, чтобы мы были счастливы.

— У нас в России, когда начинаешь разговаривать про духовное развитие, сразу тебя выносит куда-то в сторону милоновых-мизулиных…

— (Смеется.) Почему?

— Газеты «Ветеранские вести». Я не знаю почему!

— Не знаю, для меня духовное развитие — это немного «синдром волонтера», когда ты включаешься туда, куда тебе неохота включаться.

— Ну вот ты включалась: беженцы, домашнее насилие…

— Члены моей семьи были беженцы, и я была беженка. И я знаю, что это такое. Домашнее насилие — я тоже знаю, что это такое. Этого не должно быть. Это абсурд, что это до сих пор есть в нашем общетве.

— ЛГБТ.

— Потому что это тоже несправедливо. Потому что я хочу жить в том обществе, в котором легализированы гей-браки. Я хочу, чтобы мы не определяли друг друга по тому, кого ты любишь. Это просто неправильно в корне. И все эти страшилки, которые нам рассказывают: «Если вы будете показывать гей-флаги, вы станете геями», — ну это же абсурд! Я всю жизнь тусовалась с геями. С детства. Наш близкий друг семьи — гей, и он был просто моим братом. И я не стала же геем. Но стала любить и уважать гей-сообщество. Мне даже неприятно называть, как-то отделять: есть какое-то гей-сообщество и есть не гей-сообщество. Есть просто люди.

— Как я хочу, чтобы то, что ты говорила, настало прямо немедленно. У меня нет никакого терпения совершенно.

— А ты хочешь уехать?

— Нет.

— А почему ты не хочешь уехать?

— Потому что я чувствую, что принадлежу этой стране.

— Да, у меня так же. Такая же история.

— Ты не хочешь уехать? Мы не хотим уехать. Это наша страна.

— Да. Это наша страна, и мы имеем право здесь быть. И все будет меняться. И все будет происходить так, как мы это чувствуем, и так, как мы любим.