Политолог Фарид Закария на сессии «Архитектура постковидного мира» на ПМЭФ, сравнивая нынешнюю пандемию с эпидемиями прошлого, сказал: «После испанки общество быстро вернулось к нормальности». Эти слова можно назвать вырванными из контекста или нюансом перевода, ведь совершенно ясно, что Закария имел в виду. Но если вдуматься, странность бросается в глаза: испанка закончилась в начале 1920-х, получается, мировая нормальность для Закарии (или переводчика) — это мировые войны, геноцид, колониализм, тоталитарные диктатуры и фактическое бесправие подавляющей части человечества — игрушки в руках элит?
Для начала XX века — да, это и есть нормальность в плане состояния; настоящий вопрос в том, можем ли мы, сто лет спустя, считать это, пусть даже ретроспективно, нормальностью в плане нормативном, иначе — морально-этическом?
Футурология расцвела в последнее десятилетие: от спичей президентов об ИИ и почитания технобизнесменов, вроде Маска, до возведения авторов поп-нон-фикшена, вроде Харари, в ранг мудрецов-евангелистов.
Рынок пророчеств обширен: тут и технокоммунизм с безусловным базовым доходом, и апокалипсис под марши биороботов, и цифровое бессмертие, и чипы, и генные редакторы, и новое Средневековье / Золотой век науки и искусства. Не хватает одного — внятного разговора о системе координат, о ценностях.
Для российского читателя, ясно, появление в тексте слова «ценности» заставляет морщиться и вспомнить о знаменитых «скрепах». Это печальное достижение власти, что серьезнейшую проблему моральных дилемм современности в глазах общества удалось дискредитировать и свести к набору пошлых мемов.
Научный журналист Джон Хорган критиковал так называемых просветителей-скептиков за то, что они любят выбирать «легкие мишени». Доказывать ненаучность гомеопатии, разбирать абсурдность астрологии, «разоблачать» религии — все это нужно и правильно, но является ли это нашей главной проблемой? Стоит ли столько сил тратить на споры с узкой прослойкой фанатиков, вместо того чтобы обратиться к вещам, простите, экзистенциального значения: например, что в глазах политиков и большой части общества война до сих пор — приемлемый способ разрешения проблем? Что гонка вооружений среди сверхдержав якобы удерживает «геополитическую стабильность»? Что разрабатывать средства массового уничтожения людей — почетное занятие «патриотов»? Что мифическая «эффективность» автократий оправдывает сам факт их существования?
Это «слон в комнате»: огромное животное посреди гостиной, которое каждый заметил, но промолчал, и все вместе ведут себя так, будто ничего странного не происходит. Утверждение, что «будущее наступает неравномерно», стало штампом: и пока на ПМЭФ обсуждают бигдату и зеленую экономику, в России не газифицирована треть страны (28,6%), в мире 2,2 миллиарда человек не имеют доступа к безопасной питьевой воде, а захваченный журналист Роман Протасевич публично «признает вину» — в стиле лучших традиций НКВД.
Это не значит, что бигдату не нужно обсуждать, а о будущем не нужно думать. Проблема с футурологией в том, что политические акторы с удовольствием рассуждают о нем на панельных дискуссиях с интеллектуалами, но, только вернувшись из конференц-залов в свои кабинеты, продолжают принимать решения родом откуда-то из XVIII века. У Билла Гейтса, который в 2015 году предупреждал о пандемии, были собственные ресурсы для того, чтобы хоть как-то подготовить к ней человечество: это уникальный пример возможности вместе с пониманием концепции общего блага. Гораздо чаще, увы, мы встречаем понимание без возможности или возможность без понимания.
Как сформулировал биолог Эдвард Осборн Уилсон, «настоящая проблема человечества — у нас эмоции из Палеолита, институты из Средневековья, а технологии — божественной силы». В этом плане нелюбимое многими выражение «цифровой концлагерь» или «цифровой гулаг» кажется мне удачным: оно отсылает к практикам архаичной жестокости, к национализму и рабству и указывает, что эти страшные явления могут вернуться в новом качестве.
И разговор о будущем лишь в терминах технологий — цифровых ли, экономических или политических, — при игнорировании ценностной, гуманитарной составляющей приводит лишь к тому, что институты власти все дальше и дальше отрываются от реальности.
А новые технологии используются для достижения старых целей: противопоставления «нас» и «их», удержания суверенитета, умаления гражданских прав и свобод во имя неясно чего.
Лично я смотрю в будущее с оптимизмом. Как доказывает участник той же дискуссии на ПМЭФ Стивен Пинкер, современный мир, вероятно, — лучшее время в истории. Ценности медленно, но меняются, гуманизм медленно, но побеждает, однако темп этих изменений неудовлетворительно низкий. Стоило бы обсудить, как его ускорить.
