Настасья Хрущёва — преподаватель петербургской консерватории, дважды номинант на национальную премию «Золотая маска», автор оркестровых и камерных сочинений к более чем 30 драматическим постановкам, в том числе и к спектаклям Валерия Фокина и Андрея Могучего. В своей пьесе «То и это» она сталкивает собственную музыку с абсолютно свободной импровизацией виртуоза-перкуссиониста Рони Баррака (дарбука), даже не пытаясь найти точки соприкосновения арабской культуры с русской, а просто сопоставляя «ту» культуру с «этой». Иного способа строить музыкальный диалог в контексте современной культурной парадигмы просто нет, убеждена автор книги «Метамодерн в музыке и вокруг нее».

— Структура пьесы показывает, что познание другого обычно оборачивается иллюзиями, поэтому

— Приходилось ли вам раньше соприкасаться с арабской культурой? Или для вас она станет открытием в июньском фестивале?

— В творчестве — нет, только арабский кофе пила.

— Расскажите о вашей пьесе «То и это», созданной специально для фестиваля.

— «То и это» — пьеса, написанная для прекрасного исполнителя, перкуссиониста Рони Баррака. Обычно рефлексия иного в музыке (и в искусстве вообще) приводила к своеобразным симулякрам, так, «русский Восток» в музыке — это не портретирование Востока, а некий особый, поэтический Восток «инобытия», не имеющий отношения к реальности. Это по-своему прекрасно, интересно как феномен. В своей же пьесе я предлагаю другой подход к «иному»: сопоставление. Есть я, а есть Рони Баррак. Струнный оркестр и фортепиано играют фрагмент, затем Рони играет свой фрагмент, и его я никак не регламентирую — это импровизация. Затем снова оркестр и снова Рони. Я здесь как бы устраняюсь от попытки познания, я показываю Рони вместе с его инструментами и типом мышления как вещь в себе, как некий прекрасный объект. И сама не знаю до конца, что в результате получится.

— Эта традиция создавать в музыке Восток инобытия — исключительно русская? На ваш взгляд, она окончательно ушла из современной музыки? С именами каких композиторов она связана?

— То явление, которое я имела в виду, — исключительно русское, это воображаемый Восток Римского-Корсакова, Мусоргского, Балакирева, Чайковского. Но, разумеется, свой Восток создавали многие европейские композиторы: совершенно особая поэтика рождается в связи с ним у Дебюсси. Вообще для всех романтиков и, далее, импрессионистов была важна красота иного. Специфика именно того — романтического — Востока в том, что несмотря на восхищение иным, композиторы все равно подсознательно ощущали себя основными носителями Красоты, и скорее встраивали иноевнутрь своего, чем пытались его познать. То есть этот воображаемый Восток связан с особым коллективным самосознанием композитора, вообще с существованием этой фигуры в ее величии. С горизонтализацией постмодернизма и «концом времени композиторов» всё радикально изменилось, и теперь такое явление просто невозможно — этим оно меня и восхищает, ретроспективно конечно.

— Что для Вас интереснее всего в музыке Рони Баррака?

— Рони — виртуозный перкуссионист, исполнитель на дарбуке. У него совершенно свое понимание ритма, свое — естественно, неевропейское — ощущение времени, и это безусловно интересно мне как композитору.

— В недавно изданной книге «Метамодерн в музыке и вокруг нее» и нескольких интервью вы подчеркивали, что композитор не должен стремиться к новизне, «художник должен повторяться, чтобы существовать». Повторы каких из ваших более ранних произведений встречаются в «То и это»?

— Музыкальный материал здесь — совершенно новый для меня, хотя и такой же «вторичный», сотканный из множества других музык, как я всегда делаю. А форму, которую можно обозначить как А-А1-А2 — кода — я использую довольно часто. Правда,

— В одном интервью вы сказали, что не так интересна история, которую рассказывает музыка, как аффект — то, что делает музыка со слушателем. Какой основной аффект этой пьесы?

— Это аффект структурированной ярости.

— Может показаться, что в самом названии произведения заложена идея некоего разделения двух культур — «той» и «этой». И состоится ли межкультурный диалог в рамках отдельно взятого концерта, по вашим словам, до конца не известно и самим исполнителям. Можно ли назвать «То и это» пьесой с открытым финалом?

— Можно, правда «открыт» в ней не только финал.

— В условиях «конца времени композиторов» и современной культуры метамодерна, которой посвящена ваша монография, насколько, на ваш взгляд, вообще возможен межкультурный синтез, познание одной культуры другой через музыку?

— Я думаю, что некое национальное начало — даже как химера, миф, иллюзия — сегодня становится тем метанарративом, по которому мы все тоскуем (даже иногда не осознавая этого). Познание другого невозможно в принципе, но можно предпринимать попытки — в том случае, если осознаешь эту невозможность. Моя попытка в этой пьесе — отчаянная, экстатическая, обреченная.

Денис Бояринов, для «Новой»