«Беседовали у него дома, на Краснохолмской набережной. В дверях меня встретили молящие глаза Нины Шацкой: «Вы только поосторожнее с вопросами. Ему же совсем нельзя волноваться». А как тут поосторожнее, если темой — не его роли, не его стихи, а телепередача «Чтобы помнили»?

Впрочем, разговор начался с его режиссёрского дебюта в кино, фильма «Сукины дети». Мне он понравился. Но Филатов, совершенно не кокетничая, с печально-жёсткой какой-то убеждённостью возразил: «Это несовершенная, недодуманная, излишне публицистичная работа». В ответ возражаю ему: «Ваше режиссёрское право так думать. Моё зрительское право — думать иначе». Я действительно думаю иначе. Считаю его рыцарем совести (естественно, в глаза ему этого не говорю — воспринял бы как лесть и ещё неизвестно как отреагировал бы). Но — не Дон Кихотом. Ибо трезво, точно и не без сарказма определяет он очертания добра и зла в окрестном мире и оценивает людские помыслы и деяния, обращая эти трезость, точность и сарказм прежде всего в свою собственную сторону.

Из нынешнего российского кинематографа очевидно мало что останется в «золотом осадке» классики. Последний фильм Алексея Германа, еще две-три ленты. И все. «Сукины дети», полагаю, там будут. Мне кажется, это недопонятая нашим стёбовым, нашим сукиным временем кинокартина. В ней ищут давнее удушение Любимова и Таганки. Но разве в этом, преходящем, дело? Фильм-то о другом. На шекспировское: «Мир — театр, и люди в нем — актеры» его авторы отвечают: «Театр — мир, и актеры в нем — люди».

Вообще-то он всегда шёл против общепринятого. И здесь, в «Сукиных детях». И в герое шахназаровского «Города Зеро». И в разошедшемся в народе на цитаты «Сказе про Федота-стрельца, удалого молодца».

Высшей, зенитной его точкой, его Подвигом и его Голгофой стал телесериал «Чтобы помнили», обращающий нас к совести памяти и к памяти совести. Здесь Филатов идёт не просто против течения — против забвения. Память и Совесть встретились и соединились неразделимо. Горький сказал о Достоевском: «больная наша совесть». Филатов же, истерзанный физическими недугами, но человек, глубоко и честно мыслящий, — здоровая наша совесть в тяжело больном нынешнем новорусском обществе.

Говорит он с трудом. Но говорит — не побоюсь высокого штиля — мудрые вещи. Обращаю его внимание на очевидную связь имени передачи с ответом Высоцкого на анкетный вопрос, чего бы ему хотелось больше всего: «Чтобы помнили и чтобы везде пускали».

— Дело не только в Высоцком, — уводит он меня от прямых, на поверхности лежащих аналогий. — Просто началось новое время, и появилось огромное количество оголтелых ребят, в основном молодых, которые — кто иносказательно, а кто и прямо — стали провозглашать: до нас в России не было никакой жизни, кроме идеологизированной, искусственной, неправдашной. Естественная на это реакция: нет, даже не обида — скорее недоумение. А как же Платонов? А как же Булгаков, Олеша? А Шостакович? Они откуда? Из воздуха? Из жизни, которой не было?

Да, они дышали идеологизированным воздухом той реальной, той трагической жизни, порой не соглашаясь с ней, порой идя на компромиссы. И нынешние полуграмотные нигилисты им судьи? Пусть сначала ответят на вопрос: а где те имена, те великие люди из их среды, которые как-то могут обозначить их время?

Россия всегда была беспамятная страна. Но сегодня беспамятство беспрецедентное. Такого извращения, такой полярной перестановки черного и белого за свою, может быть, не очень большую жизнь я, честно говоря, не помню. И такой потери памяти.

Телепередача «Чтобы помнили» родилась из внутреннего протеста против этого наступающего на нас беспамятства. У любой идеи есть высокий, глобальный пафос. Но есть и соображения очень простые, мирские, ежесекундные. И готовя новые главы «Чтобы помнили», мы имели ввиду, в уме, живые семьи, подрастающих в них детей и внуков, личную память, личную боль. Мне вот пишут письма: спасибо, наконец-то родина вспомнила! «Родина слышит, родина знает…».

Не будешь же объяснять, да и благородно ли объяснять, что никакая не родина, — всего лишь семь сумасшедших, для которых это тоже личная боль. А родине как было наплевать, так и осталось. И если где-то в актерской семье всплакнут: ну наконец-то вспомнили — это и есть для нас высшая награда. И наша сверхзадача, если хотите.

— Понимали ли вы, когда начинали свой сериал памяти, что это работа на самосожжение?

— Допустим, понимал, что исповедовать вдов и бродить по кладбищам — не лучший способ собственного бытия. Но что это так аукнется в моей личной судьбе, доведет буквально до грани жизни и смерти, конечно же, предположить не мог. Не предполагал и то, что во время съёмок возникнут очень трудные для меня нравственные коллизии.

— Как я понимаю, вас буквально затягивало трагическое, порой безысходное энергетическое поле уже свершенных человеческих судеб, от притяжения которого совесть уже не отпустит…

— Вот видите, и вы повторили то, в чем меня упрекают во многих письмах: зачем вы специально выискиваете и вытаскиваете на экран такие трагические судьбы?

Так ведь не специально! Специально хочется, наоборот, вспомнить хорошего, светлого человека, а начинаешь поглубже погружаться в его жизнь, там, как магма под застывшей каменной коркой, — трагедия. Ну что поделаешь, что у нас куда ни ткни пальцем — такая судьба! От некоторых, как от Стасика Хитрова (помните, он играл шофера в фильме «Мир входящему»), даже могилы не осталось. Срыли. Но не в годы репрессий. В наши годы.

— Близкий вам круг — мать, жена, друзья. Изменился ли во время тяжелой болезни ваш взгляд через него на мир? Открыли ли вы в этих людях что-то новое для себя, чего вы раньше не знали?

— Ну как вам сказать? И нет, и да. Меня не разочаровал ни один из старых друзей. Боря Галкин, Володя Качан, Миша Задорнов. Но появились и новые. Вот Ярмольник. Если раньше мы просто друг к другу хорошо относились, то в эти месяцы стали очень близки. Леня оказался человеком удивительного бескорыстия и самоотверженности.

Но больше всех поразила жена. Да, мы любим друг друга. Знали: что бы ни случилось, будем вместе. Но я как-то полагал, что это прежде всего моя забота — проявлять сверхвнимание к этой красивой, очень красивой женщине. А когда со мной случилась беда, она взвалила на себя непосильную ношу и вынесла то, что и двужильному мужику было бы невмоготу. Отказалась от артистической карьеры, от всего. Предположить в ней человека такого жертвенного подвига я раньше вряд ли мог. Но теперь это факт.

Нина, мама, друзья буквально вырвали меня из рук смерти, а не только — спасибо им — врачи. Так что если говорить о близком человеческом круге, то в беде он оправдал и укрепил мою веру в добрые начала жизни».