…Адрес узнавали, писали, звонили. Ждали в подъезде, заталкивали толстые конверты в почтовый ящик. Многие сотни писем, сотни посетителей! Тысячи просьб о помощи и горестных историй — далекому незнакомому академику в Москву.

А еще были тонны гневных писем. Коллективных и частных, со столбиками подписей и вовсе без них. Мольба и благодарность, хула и похвала. И так до последних его дней. И даже потом.

Доктор физико-математических наук А.Д. Сахаров, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской и Ленинской премий, двадцать лет был засекреченным и охраняемым. Его имя и то, чем он занят в КБ-11, не было известно никому, кроме коллег по атомному проекту и кураторов в высшем руководстве страны.

Это был научный рай по-советски: обособленный и герметичный, с могучей концентрацией ума и таланта — собраны сильнейшие физики, — при полной интеллектуальной свободе, что и делало возможным гениальные изобретения… Но — за колючей проволокой.

Даже внутри зоны рая все шифровалось: от имен ученых (корреспонденция для Сахарова приходила на имя А. Степанова, в двойных конвертах) до названий элементов (в отчетах было запрещено употреблять «нейтрон», «торий», «уран» и пр.; плутоний, например, именовался «аметилом»). Рабочие записи — на учтенных листах бумаги — в конце дня складывались в чемодан, опечатывались и под расписку отдавались в секретный отдел КБ-11.

Впервые его фамилия появилась в печати в 1953 году — в «Правде», «Известиях» и «Литературной газете». Разумеется, без фото и уточнения, за что именно 32-летний ученый сразу стал академиком, минуя ступень члена-корреспондента.

…В 1966 году Владимир Кириллин, председатель Госкомитета Совмина СССР по науке и технике, предложил Сахарову, тогда еще сотруднику объекта, написать статью на футурологическую тему для сборника «Будущее науки». Редакция попросила А.Д. прислать его фотографию: все публикации предварялись снимками авторов. Академик текст предоставил, а насчет фото ответил, что, вероятно, нужно получить разрешение «в системе Славского» (в Министерстве среднего машиностроения — так называлось атомное ведомство). Телефон министерства, которое не значилось ни в одном справочнике, как-то нашли. Оттуда ответили: не рекомендуем. «Но ведь статью Сахарова вы не запрещаете? И что же, двадцать три автора будут с портретами, а один — без?» — «Не рекомендуем». Чтобы отсутствие фото было не столь явным, в редакции решили обезличить еще какого-нибудь ученого: им стал футуролог Бестужев-Лада, совершенно не секретный.

Свободный радикал и мирный атом

С середины 60-х Сахарова начали узнавать в иных средах. Через знакомых приходила запрещенная литература и звучали сюжеты, о которых не вещала программа «Время». Пятого декабря 1966 года, в День Конституции, он впервые принял участие в молчаливой демонстрации в защиту политзаключенных у памятника Пушкину — накануне нашел в почтовом ящике московской квартиры конверт без адреса. Как и было условлено, ровно в 6 вечера пришедшие сняли шляпы. Сахаров тоже. Помолчали. Андрей Дмитриевич на площади никого не знал, кроме Александра Сергеевича. Академик подошел к памятнику и громко прочитал строфу на постаменте:

«И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал».

Потом Сахарову сообщили, что его «выходка» была заснята сотрудниками КГБ и пленка демонстрировалась высшему руководству. Так субъект охраны стал объектом наблюдения, а потом и слежки — пожизненной.

Но что делать, если потребность в свободе и справедливости — это тоже пожизненно? И что делать, если ничего нельзя сделать?

Можно — сказать. Он и говорил — при любой возможности. Или просто был там. Участники диссидентских процессов конца 60-х — 70-х годов отмечали, что одно присутствие А.Д. на суде (даже рядом, ибо внутрь, как правило, не пускали) придавало всему иное звучание.

Андрей Дмитриевич изначально был человеком высокого нравственного чувства. Видя разрушительную мощь созданного им оружия и зная о последствиях испытаний (в 1955 году под Семипалатинском погибли солдат и маленькая девочка — эта вина осталась в нем на всю жизнь), он задумался об ответственности науки перед человечеством. Его волновали и вопросы демократии, диктатуры, дегуманизации, голода и «экологического самоотравления», свободы слова и мысли. После долгой, глубокой внутренней работы (на фоне известий о Пражской весне) и вызрели к 1968 году его «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» — позитивная программа развития страны и мира.

Как всякий нормальный Дон Кихот, он выбрал прямой путь: отправил эссе Брежневу. Его прочли, но ни ответа, ни приглашения к разговору, ни общественной дискуссии, конечно, не случилось.

Работа попала в самиздат и была опубликована за рубежом.

— Почему Вы решили печататься за границей? — спросил Сахарова коллега-физик.

— Я решил обратиться к тем, кто готов меня слушать.

Текст вышел на 17 языках общим тиражом свыше 18 миллионов экземпляров. Больше тиражи были только у Библии и цитатника Мао Цзэдуна.

Там Сахаров был услышан — ему написали из Великобритании, Норвегии, Швейцарии и Франции. Добрались несколько писем из США: статья вызвала воодушевление, спасибо автору; одна адресантка прислала «фантастический научно-художественный рассказ»; житель Вермонта попросил автограф. Представительница американской религиозной организации написала об абортах у еврейских женщин и просила инициировать дискуссию на эту тему. Датский скульптор благодарил Сахарова за публикацию, хотел бы встретиться. Восхищенный эквадорец сообщал, что очень поддерживает академика и просит помочь его сыну продолжить учебу, желательно в СССР. Житель ЮАР высказывал уважение, говоря о неполадках в советском строе, трудностях и «двуличии коммунизма». Один израильтянин был воодушевлен идеями ученого, но мир без войны не считал реальным. Мексиканец прислал открытку с добрыми словами.

Здесь тоже пошла реакция — не на суть «Размышлений», а на своеволие и дерзость академика. Как?! Без печатей, цензуры и высочайшего одобрения? И главное — где!

Такому не место в советском раю. Сахаров был отстранен от работ на объекте.

Он вернется в ФИАН — Физический институт Академии наук, где проработает до последних дней.

Физик-теоретик и правозащитник-практик

В 1970 году три физика — Сахаров, Чалидзе и Твердохлебов — создали Комитет прав человека. Независимую «творческую ассоциацию». Сообщение об этом появилось в самиздатской «Хронике текущих событий». Среди целей Комитета — «изучение специфики этой проблемы [прав человека] в социалистическом обществе; правовое просвещение».

Неслыханно.

Неслыханно!

Пошли письма — на имя Сахарова в ФИАН и Академию наук.

Открылась картина широкая и мрачная. Люди писали с отчаянием и надеждой. Просили совета, но больше — вмешательства в их дела, иногда — материальной помощи, совсем редко — встречи с Брежневым.

Пенсионерка из Батуми просит передать Косыгину жалобу на маленькую пенсию. Инвалида из Урюпинска незаконно сняли с I группы. Фронтовик из Ленинграда просит помочь восстановить звание Героя Великой Отечественной войны. «Великий славянский поэт Грабун» — против убийств и насилия, просит защитить тех, кто выступает против колхозов. Художнику из Тольятти не позволяют выставлять картины. От крымских татар — просьба обратить внимание на их проблемы. Осужденной в Харькове вынесли несправедливый приговор. Жителю Москвы мешают хулиганы под окнами, просит помочь «установить тишину». Мужчина из Липецка жалуется на семью и просит вытребовать деньги с сыновей. Произвол на работе в отношении жительницы Заполярья, жалобы на тяжелые условия труда. Из Харьковской области — просьба выслать научную литературу по физике. Философ из Рыбинска пишет о несправедливом отношении к его рукописям. Житель Феодосии уволен по политическим мотивам. Верующие из Гродно умоляют помочь им вернуть костел. Студент из Элисты посылает свою статью о студенческой подготовке к педагогической деятельности, просьба помочь опубликовать. Жена заключенного из Черкесска рассказывает об угрозах ее мужу. Изобретатель из Донецка придумал двигатель, но никто не принимает заявку. Житель Эстонии, этнический немец, жалуется на травлю. Житель Ташкента просит помочь грекам, высланным из Крыма.

Поступали в адрес академика и самодовлеющие, скажем так, материалы: трактат «Когда проснется разум» (Бобров, Тульская обл.); прогноз численности населения в СССР к 2020 году (доцент Смирнов, предполагает 415 миллионов), он же — о новом варианте таблицы Менделеева; физические гипотезы о Солнце (Ибрагимов, Казахская ССР); «Учение о метанаучном и общенаучном тавтодиалогическом методе и тавдодиалистическом мировоззрении» (Народная академия наук); «О телепатии» (Жарков, Рязань), приложено подтверждение свидетеля Попова о повторении Жарковым опытов Мессинга.

Поздравления. Приглашение в Тобольск. Стихи. Вопросы бригады электриков из области теоретической физики. Схема летающего велосипеда.

Некоторым авторам, особенно на первых порах, Сахаров отвечал. Один из корреспондентов, студент из Ижевска, через несколько лет прислал академику свой диплом об окончании механического института и некую схему на фотобумаге.

Отдельная большая категория посланий — от людей, желающих уехать из страны. Как правило, по мотивам религиозным и национальным. В Канаду, США, Израиль и пр.

Отметка на конверте — «Ответ послан».

Очень много писем — от узников психиатрических больниц.

Сахаров участвовал во многих делах, связанных с психиатрическими репрессиями. Исход был малопредсказуем, но он пытался помочь. Вот жила одна поэтесса. Красавица, 29 лет, стихи в газетах и песнях на радио, три сборника, перспективы. Потом — от тонкости ли душевной, жгучего идеализма, кто знает? — два критических письма в ЦК КПСС о положении женщин. Книги из продажи изъяли, работать не позволили.

В Архиве Сахарова есть черновик его обращения к главврачу той больницы, в Союз писателей и Министерство здравоохранения: «Озабочен психиатрической госпитализацией…» Несмотря на заступничество академика и письма ее матери в ЦК и КГБ, поэтессу не выпустили.

За двенадцать лет в психушках, а было их несколько в разных городах, к ней применяли, вероятно, весь могучий арсенал. Это чувствуется в письмах — не в почерке, но в слове. Длинные, путаные, местами неприятные, полубредовые послания, пришедшие из больницы за несколько лет до ее смерти, — последний отсвет гаснущего сознания. Больше — ни строчки.

41 год. Место смерти неизвестно.

В мемуарах Сахаров — вероятно, из деликатности — не называет ее фамилии. Не стану и я.

Огромная доля писем — от заключенных или их родственников: судебные ошибки, предвзятое разбирательство, пытки на следствии, произвол в тюрьмах и лагерях, невозможность добиться соблюдения прав, бесполезность обращений в прокуратуру, просьбы уменьшить срок… А.Д. не мог не откликаться. Вместе с коллегами по Комитету готовил исследования и доклады. Ходатайствовал, составлял обращения в Верховный Совет — в том числе об отмене смертной казни (как когда-то его дед (Иван Николаевич Сахаров — известный юрист, адвокат, один из редакторов-составителей сборника «Против смертной казни» (1906 г.)), направлял аналитические записки высшему руководству. И потом звонил в аппарат Брежнева — получены ли?

За всю жизнь Сахаров подписал более 1200 правозащитных документов.

Обычный физический процесс: капля точит камень — не силой удара, но частотой падения.

Нобелевский отщепенец

Сахаров писал, что в детстве был болезненно неконтактным мальчиком, а долгие годы домашнего обучения усилили его замкнутость. Значительную часть жизни, в секретном КБ-11, он провел на госбезопасном расстоянии от простых людей: охрана и контрразведка ограничивали его контакты. Спецпропуск, спецсвязь, спецтранспорт… И, наконец, по научной привычке оперировать большими категориями А.Д. чаще думал о человечестве в целом, чем об отдельном человеке.

А тут он возник. Конкретный человек с очень конкретной бедой. Отдельно стоящая единица. Их были десятки и сотни, но — единиц.

И Сахаров повысил свою человеческую валентность. Сидел на кухне, слушал незнакомых людей, видя за единицей — множество, за частностью — общий закон, точнее — беззаконие. А жалобы были все те же, что и в письмах: невозможность уехать, произвол в тюрьме, преследование за инакомыслие. За несколько лет Комитет изменился, поредел, но А.Д. — был, и представление людей о нем как народном заступнике только укрепилось.

Ходил анекдот:

— Слыхал? Водка скоро подорожает.

— Неее, Сахаров не позволит.

Люди шли и шли. В квартире на Чкаловской, где жили Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, дверь не запирали.

В 1973 году академик опять совершил возмутительное: дал интервью о положении в стране. И не просто журналисту, а иностранному. А потом еще одно. И понеслось — в лучших традициях травли: публикации центральных газет («Правда», «Литературка», «Труд», «Известия»), коллективные письма видных деятелей — от ученых до композиторов, а также послания рядовых граждан в жанре «не читал, но осуждаю».

Кампании против академика (и в 1975-м — Нобелевка, и в 1980-м — критика войны в Афганистане, и в 1983-м — статья на Западе) всегда были управляемой цепной реакцией, запускаемой сверху. Но поскольку большинство граждан действительно верили всему, что слышали из официальных источников, то реакция была, продолжая физическую метафору, самоподдерживающейся.

«В угоду антисоветчикам», «ряд заявлений, порочащих…», «заодно с врагами», «трубадур антикоммунизма», «грубое искажение советской действительности», «глубоко чуждый», «идейно един с милитаристскими и реакционными кругами», «духовный отщепенец», «поставщик клеветы», «орудие враждебной пропаганды…» — голосила советская пропаганда. Воспитанный в шаблонах этой риторики, человек всегда был готов к обороне, отражению натиска и провокаций, поиску шпионов, уничтожению врагов, борьбе с или за, а также чему-нибудь глубокому — негодованию, возмущению или скорби. Буржуинская премия — прекрасный повод.

Для церемонии вручения Нобелевской премии Елена Георгиевна заказала у портного парадный костюм для А.Д. Когда стало понятно, что его не выпускают, а она может поехать, попросила перешить пиджак для нее. В нем Елена Боннэр и вышла на трибуну в Осло в декабре 1975 года.

…Что делать, когда ничего нельзя сделать? Можно — сказать.

С нобелевской трибуны прозвучали фамилии советских политзэков.

Он не мог, как ни желал, освободить их, но мог дать свободу их именам.

Горький, Сахарову

Они думали, что, ссылая Сахарова в Горький, добьются тишины, но он лишь убавил звук и сменил частоту. Продолжал думать и писать, а Елена Георгиевна вывозила тексты в Москву. За четыре года (пока и ее не сослали) — сто ходок туда-обратно.

Они думали, что уничтожат в нем ученого, но он физики не бросил. Напротив: теперь ничто не отвлекало. Изредка, по согласованию с надсмотрщиками, бывали коллеги из ФИАНа.

Они думали, что победили. Натянули проволочку, замкнули контур. Обложили запретами. Прослушка, слежка. Но что значат границы, если внутри — вселенная?

Со всего Союза, а некоторые даже из-за границы. И в прежние времена случалось — ну по сто в год, по двести, максимум — штук 400, как в 80-м, когда академика сослали. Но чтобы две тысячи за месяц? Ящик бесполезен — мешками таскали, умаялись все.

Что опять выкинул этот гнусный поставщик клеветы?

Академик Андрей Дмитриевич Сахаров, как всякий порядочный ученый, счел необходимым обсудить с коллегой, американским физиком Сиднеем Дреллом, важнейший для мира вопрос — опасность термоядерной войны. Написал открытое письмо, Е.Г. его вывезла, в США опубликовали в научном журнале. В любой нормальной стране это было бы поводом для многоголосого обсуждения. Но СССР — не место для дискуссий, Сахаров опять что-то там разжигает. Пропагандистская схема прежняя: письмо четырех академиков в «Правде» — коллективные письма etc. Почта Горького захлебнулась.

Я кое с чем ознакомилась. Верно, многие послания читать неприятно, даже противно, а цитировать — скучно в силу шаблонности риторики. В 83-м она почти та же, что и в середине 70-х (см. выше), с поправкой на реалии — там ярость за Нобелевку, тут — «за ядерную войну».

А каково все это писать? Вот белый лист. В клеточку, линеечку — не суть. Незапятнанный. Можно оставить его таким. Можно нарисовать солнышко или накарябать, если придумал что. Стихи, признание в любви, молитву, схему «слойки», теорию квантовых струн. А можно — пасквиль.

Все имеет память, особенно бумага. Какими мы хотим, чтобы она нас запомнила?

Через три года Сахаров вернется из ссылки, а еще через два с половиной станет народным депутатом.

Когда-нибудь терпеливый исследователь, прочтя разом все 14 с лишним тысяч писем, что хранятся в Архиве Сахарова, опишет — подробно, в красках, с цитатами и ссылками на контекст эпохи, — как менялся язык, темы, настроения, образы и мечты. Как заблуждалась и прозревала страна — от полной слепоты и глухоты до острого зрения и чуткого слуха, уловившего, наконец, слова тихого упрямого академика, говорившего ей в полный голос, какая она должна быть.

Изучая архивные материалы, я наткнулась на одно письмо Сахарову 1983 года из Германии. Писал парень по имени Франц-Йозеф. В тот момент он проходил альтернативную военную службу в больнице Эрлангена:

Я нашла человека с таким именем и спросила — не он ли это? Писал ли академику Сахарову? Получил ли ответ? Как это повлияло на него? Франц-Йозеф оказался тот самый. Нет, Сахаров не ответил. Но себя, тогдашнего, герр Ульм вспомнил (перевожу с незначительными сокращениями):