Мумтоза и Абробек
Мумтозе 40 лет (истории публикуются с согласия героинь, все имена изменены). Ее сыну Абробеку скоро будет двенадцать, он учится в четвертом классе школы с углубленным изучением иностранных языков. В 2010 году, когда Мумтоза впервые приехала в Россию из Узбекистана, двухлетний Абробек остался дома с бабушкой. В кишлаке никто не говорил с ним по-русски. Через пять лет мальчик переехал в Петербург к маме.
Мумтоза не сразу решилась отдать сына в школу, полагая, что для начала Абробеку нужно освоить русский язык. Репетитора искала в интернете, и нашла — Лилю Наилевну:
— Я оплатила, 300 рублей урок. И она пришла, увидела: я работаю, снимаю комнату. Ей интересно было: «Мумтоза, вы одна живете с сыном, вам не тяжело?» Она очень справедливая женщина. Я очень благодарна ей. В последнее время она от нас не брала деньги. Я говорю: «Почему вы не берете?» — «Не надо, Мумтоза, я вижу, вы одна воспитываете, оплачиваете…» Она видела: я Абробеку книги купила, плакаты повесила, учебный стол купила — все сделала.
Пока Абробек подтягивал свой русский, его мама готовила документы для устройства ребенка в школу. Как и полагается, обратилась в районный отдел образования. В коридоре РОНО летом большие очереди родителей, устраивающих детей в школы — «лишним» посетителям сотрудники не рады. Мумтоза тогда не особенно хорошо говорила по-русски, и никто в районо не стал помогать ей искать школу для сына: «там они не всегда иностранных слышат, грубо разговаривают». Мумтоза начала искать самостоятельно: смотрела по картам ближайшие школы и шла туда напрямую. В ближайшей мест уже не было, процесс поиска затянулся — детей с временной регистрацией зачисляют только на оставшиеся места.
— Не брали ни в какую школу нас. Да. Даже я готова была с деньгами устраивать — нет, нигде не брали. И потом как раз эта школа мне попалась, через интернет смотрела — и пришла… У меня речь чуть-чуть плохая была. Я с подружкой Хидоят пришла. Сказала ей: «Скажи, объясни, пожалуйста, что они скажут — я сделаю. Хоть что-нибудь надо в школе — я сделаю. Я готова». Мне Абробека надо было устроить.
В конце августа Абробека приняли в школу, правда, до нее нужно добираться на маршрутке — но взяли. Устройство ребенка в школу без постоянной регистрации в большом городе — это очень сложно. Уже на начальном этапе образовательная система начинает спазмировать: классы переполнены, у учителей нет времени и необходимых компетенций, чтобы преподавать русский язык как неродной.
Руководство школы боится, что дети «испортят» статистику по успеваемости, — и спешит дать неофициальный отказ в устройстве.
Незаконный, поскольку международные конвенции и закон «Об образовании» обязывают принять ребенка независимо от наличия регистрации и владения русским языком. Невидимый для государства ребенок может надолго остаться дома. Абробеку повезло — после года занятий с репетитором он пошел в первый класс, в восемь лет — разница в возрасте с одноклассниками небольшая, но играть с ним на переменах ребята не хотели.
— Первый год Абробеку было очень трудно. Каждый день он плакал — мне это очень больно было. Очень много конфликтов. Дети не так приняли, никто не играл с Абробеком. Потом Ксения Арсеньевна, молодец, учитель: у них ведь в классе только Абробек иностранный, узбек. Больше таких не было. И Ксения Арсеньевна помогла нам, у него хорошо получилось. Но все равно — дети есть дети. Иногда каким-то детям родители, наверное, что-то говорят… не знаю.
Абробек учился во втором классе, когда мы с ним познакомились в некоммерческой организации, помогающей детям мигрантов адаптироваться в школе. Мальчик свободно, только изредка путая род существительных, рассказывал о своих интересах: авиация, военная техника, история. Одноклассники на вопросы учительницы, почему они не играют с Абробеком, отвечали, что не понимают его. Мама предложила сыну сменить школу, но Абробек отказался.
— Самое главное, в первую очередь, чтобы учился Абробек хорошо. И потом я хочу, чтобы он хорошим человеком стал. Чтобы не только высшее образование, чтобы он человеком стал, чтобы совестливый, трудолюбивый был. Абробеку здесь не хватает друзей. А так у него все хорошо.
Маме Абробека переезд в Россию тоже дался непросто. Двенадцать лет назад Мумтоза ушла от мужа, будучи беременной, — тот поднимал руку. На развод подала сама, поддержки от бывшего мужа не ожидала — во время беременности Мумтоза продолжала работать, брала кондитерские заказы. Но в кишлаке на разведенную женщину «не так смотрели» — осуждали односельчане. Уезжать в Россию навсегда Мумтоза тогда не думала: «Я просто приехала в Питер, хотела сама деньги зарабатывать, чтобы купить жилье в Ташкенте».
В Петербурге у Мумтозы уже жил старший брат, но женщина решила снимать жилье отдельно. Сын рос с бабушкой.
Мобильного интернета тогда еще не было — на ежедневные звонки сыну женщина тратила по пять тысяч рублей в месяц. И так — несколько лет.
— У меня, когда уехала, не было мыслей Абробека забрать. Но смотрю — сын растет. Смотрю — моему ребенку чего-то не хватает. Чувствовала, понимаешь, это. Все равно дети с мамой должны быть. Хоть бабушка, хоть братья, хоть все — они все равно не мама. И я сказала: «Зачем? Зачем я живу, если ребёнка здесь оставляю? Он меня не знает, я что люблю не знает, какая я мама не знает. И я не знаю сына характер, что любит он, что кушает, как спит, что там где болит у него».
В 2015 году Мумтоза поехала в Узбекистан для оформления документов — и неожиданно для самой себя и для матери решила забрать сына в Россию.
Сейчас Мумтоза хочет купить квартиру, получить российское гражданство — для себя и для сына. Последние пять лет она не была на родине. Женщин, которые уезжают на заработки самостоятельно, в ее родном селе осуждают: считается, что в России они «занимаются плохими делами». В том числе и по этой причине Мумтоза решила забрать сына:
— Пускай он тоже знает. Я как работаю, чем занимаюсь. Пускай он, когда вырастет, скажет: моя мама вот по двенадцать часов, по пятнадцать часов работала. Моя мама всегда! Я сейчас тоже не жалею, знаешь, рада. Я хорошо выбрала свою жизнь. Вот развелась — даже мама сейчас понимает уже.
Самира и Ниёз
Ниёзу 14 лет. Четыре года он учится в России. У Ниёза проблемы с успеваемостью. Школьная администрация грозится маме: если за четверть снова будет двойка, обратятся «в суд», будет «штраф». Мама Ниёза боится.
Мальчику было два года, когда мама поехала на заработки в Россию вслед за отцом. До пятого класса Ниёз жил с бабушкой, маминой мамой. Мама, Самира, несколько лет жила на две страны — приезжала на несколько месяцев к сыну и родителям. В первый раз Ниёза забрали в Россию, когда у бабушки случился инфаркт:
«Самира, у меня уже сил не хватает — в общем, забирай сына». Я говорю: «Хорошо». Забрала сына. Третий класс он здесь учился, два месяца по-моему учился — и я обратно его домой отправила, потому что первый год трудно ему было. А потом смотрю, мама уже никак не может. Через два года или три года уже забрала полностью сюда. А в прошлом году-то мама умерла.
Самире 38 лет. Вместе с мужем она работала в магазине — до его депортации из-за проблем с документами. Трое детей. Старший — Ниёз — помогал на каникулах родителям в магазине. Средний — в детском саду, а младшему — меньше года, родился во время пандемии. Супруги жили в незарегистрированном браке. Через некоторое время после депортации мужа Самира узнала о том, что супруг женился на родине:
— А муж, что муж? Своя семья у него есть. Вот восемь месяцев нам не звонит. Пандемия у нас, столько тяжестей мы перенесли… Даже ни разу не позвонил! Даже ни разу не спросил: ты беременная, карантин, вы сидите дома, не работаете… Что кушают вот эти-то?
Вместе с сестрой и детьми Самира живет в съемной комнате в коммуналке. Женщины экономят: нужно регулярно оформлять документы, платить за жилье, покупать малышу дорогостоящие смеси — без российского гражданства льгот многодетной матери не получить.
Самира исправно платит за миграционный патент, который дает право на трудоустройство в России. Но полноценно работать не получается: за младшим ребенком смотреть некому. У сестры некстати начались проблемы со здоровьем, лечение обошлось недешево, накопились долги. А поддержки от мужчин нет: семейный дом, на строительство которого сестры высылали деньги, достроен — однако жить в нем они не будут. Брат Самиры готов принять их только в качестве гостей:
— Да, вот прямо в лицо он нам говорит: «Не приезжайте больше, не приходите больше. Оставайтесь там, потому что вы там работаете, за квартиру можете… А здесь что? На моей шее будете?» Поэтому так. А тем более вот этот год… Вот этот год — карантин — прямо сбил меня вообще. Я с маленьким, няньки дорогие, чтобы на кого-то оставить, выйти работать нормально.
Сейчас Самира подрабатывает там, где хозяева не против ребёнка на рабочем месте: в выходные плела венки из искусственных цветов, иногда получается брать смены в магазине. Правда, там работодатели не довольны, но Самире не хочется рассказывать им о ситуации в семье: «всем не объяснишь».
— Я всю зиму: -25, я с коляской иду на работу. Иду вот и вспоминаю те слова, которые брат говорит, или вспоминаю то, что вот муж так… Мороз, вот такой снег, слезы текут, но куда деться? Надо же детей поставить на ноги.
За пять месяцев, которые Самира сидела дома после рождения сына, набрались не только финансовые долги. У Ниёза по русскому и английскому языку выходит двойка, на репетитора денег нет.
При приеме в школе Ниёза взяли на класс младше — заявили, что мальчик не потянет программу пятого класса. Если в годовых оценках будут двойки, то Ниёза могут оставить на второй год — и тогда разница в возрасте с одноклассниками будет в два года. Тётя Ниёза, Хадича, считает, что у некоторых учителей есть предубеждение: «Не любят его. Стали как бы так… презирать. Отделяют от детей. А почему? Из-за того, что он «чёрный»? Из-за этого? Это уже как бы нацизм идет».
Возвращаться на родину Самира не собирается: в России она уже тринадцать лет, связей в родном городе почти не осталось. Самира надеется, что в ясельной группе в детскому саду, если повезет, найдется место для младшего — хотя в приоритете всегда дети с постоянной регистрацией. Самира ждет ответа от МФЦ и надеется продержаться, пока ребенка не примут в детский сад.
Семейные отношения — и причина, и залог успешной миграции. Люди едут в Россию, чтобы заработать на дом, машину, свадьбу детей. Произвол полиции, трудности в оформлении документов непросто переносить в одиночку. Поддержка семьи в миграции значит многое. У Самиры её нет. После разговора с братом она вернулась в Петербург «с пустым сердцем».
— У меня только одна цель сейчас. Поставить детей на ноги. Найти нормальную работу, поработать. Учеба детей. Учить, кормить, одевать, чтобы они хотя бы достойно жили. Мое богатство сейчас — мои дети. То, что они есть. Не болеют, слава Аллаху, здоровенькие. Вот они — мое богатство. За 12 лет, которые я работаю в России, вот они у меня только остались.
Сергей Абашин
доктор исторических наук, профессор факультета антропологии ЕУСПб:
«В 90-е годы миграция из бывших стран Советского Союза была в основном русскоязычная. Языковая проблема не осмысливалась как главная. Массовая иноязычная миграция началась лет 15 назад. Доля детей мигрантов в школах нарастала постепенно, сначала она была незаметна. В начале 2010-х годов это были единицы, десятки, сотни. Это нарастающий процесс, в какой-то момент ставший заметным.
Государство смотрит на процессы иноязычной миграции как на временные — оно не очень хочет рассматривать людей, которые приезжают в трудовую миграцию и затем привозят детей, как на потенциальных граждан страны. Миграция, согласно такому подходу, должна когда-то закончиться, люди должны поработать и уехать, не закрепляться здесь. Государство, если у него такое представление о миграции, с опозданием и неохотой создает постоянные институции, которые могли бы закреплять мигрантов в России. По законам дети могут и должны учиться в школах, но понятно, что нужно не просто разрешить им учиться – необходимо создать специальные программы, которые помогали бы детям интегрироваться в школьную жизнь: дополнительные уроки русского языка, ставки для учителей, которые могли бы их вести. Это большая государственная работа, предполагающая финансы. А это, в свою очередь, подразумевает, что государство увидело в этих детях и в их родителях потенциальных граждан».
Екатерина Деминцева
кандидат исторических наук, заведующая Центром качественных исследований социальной политики НИУ ВШЭ:
«На вопрос, могут ли быть в России школы, полностью укомплектованные детьми мигрантов, выходцами из мигрантской среды, мой ответ — нет. Почему? Потому что у нас нет как таковых так называемых «гетто», анклавов, в которых живут мигранты, этнические меньшинства и горожане с низким социальным статусом. Это происходит в силу того, что постсоветский город — это город социально смешанный. Есть более престижные районы, есть менее престижные районы, но в городе нет таких зон, в которых жили бы люди с одним социальным статусом, например, только очень бедные, как в Европе и в Америке. Даже если мы называем район условно «рабочим», то в нем живут очень разные категории людей.
Наибольшее количество детей мигрантов мы наблюдали в двух видах школ. Первый — это те школы, которые считаются не самыми популярными среди местного населения. Всегда есть школы, куда «местные» родители стремятся отдать детей, и школы, куда отдают ребенка те родители, которым, скажем, все равно, какое среднее образование получат их дети. Причем эти школы можно найти по всему городу. Они встречаются во всех районах Петербурга и во всех районах Москвы и в других городах, в том числе в центре города. В этих непрестижных школах часто не заполняются классы, и администрация готова «добрать» их как раз детьми мигрантов. Ребенку из мигрантской среды в такую школу поступить проще, чем в престижную школу с высоким рейтингом, просто потому, что его готовы туда взять. Вторая категория школ — тоже не самые престижные школы около больших рынков (в Москве, например, это рынок «Садовод»). Туда отдают детей по тому же принципу — школа готова их принять. И мигранты, которые торгуют на рынке, готовы отдать детей туда еще и потому, что школа рядом с работой, ребенка можно забрать днем. Если там учились дети их знакомых, родители-мигранты предполагают, что к их ребенку будут относиться лучше, чем в других школах, поскольку учителя знакомы с мигрантской спецификой и готовы работать с их детьми — что и происходит.
У нас в системе образования нет такой категории, как ребенок-мигрант: есть дети с российским гражданством и дети, не имеющие российского гражданства. Многие из тех, кого в обществе считают детьми мигрантов, уже имеют российское гражданство. Соответственно, посчитать количество детей мигрантов сложно. Мы как исследователи считаем детьми мигрантов тех, кто имеет опыт миграции в детском возрасте — и в «мигрантских» школах, может быть, треть таких детей. Но эти дети и дети, которые могли ходить до этого в детский сад, которые могут прекрасно говорить по-русски, — совершенно разные категории.
Я не говорю про все школы, но некоторые стараются поместить детей мигрантов в один класс. Конечно, это происходит из-за того, что нет интеграционных программ. Директора таких «мигрантских» школ несколько раз проговаривали эту ситуацию: коли нет каких-либо адаптационных программ, то хотя бы в одном классе будут учиться дети, среди которых, возможно, кто-то не говорит по-русски — у администрации на этапе приема еще нет понимания, каков уровень владения русским языком у записанных детей. В таком классе оказывается больше детей мигрантов, чем в другом. Идет отбор исключительно по «нерусской» фамилии, хотя и эти классы укомплектовываются детьми с «русскими» фамилиями. Многие родители с «русскими» фамилиями стараются забрать детей из такого класса. Да, есть недовольство, но это происходит из-за незнания того, кто, собственно говоря, эти «дети мигрантов», и от отсутствия каких-либо программ, которые помогали бы детям быстро войти в учебный процесс».
Лейсан Гарипова — специально для «Новой»
