Однажды вечером ему в руки попала записка от одного военнопленного итальянца: «Мне только что сообщили, что завтра в пять часов утра меня расстреляют. Спасите меня, если можете…» Мальчику было всего 19. Доктор Жюно тут же отправился к республиканскому премьер-министру и сумел убедить того, что этого итальянца можно выменять у франкистов на русского или французского летчика. Казнь отложили на две недели.

С этого итальянского мальчика началась огромная кампания по обмену приговоренными. Жизнь на жизнь. Списки росли. Сначала три фамилии, затем еще 21, в конце счет шел на тысячи. Тысячи спасенных смертников. Одним из них станет скромный венгерский журналист, будущий известный писатель Артур Кестлер.

***

Беспристрастность доктора Жюно подверглась в Испании испытаниям.

Перед падением республиканской Барселоны ему удалось освободить несколько тысяч заключенных. Среди них были узницы женской тюрьмы. Потом, спустя 10 лет, когда он будет описывать этот эпизод в своей книге, он вдруг не сдержится и станет очень беспощадным, вспомнив страх на «тупых лицах» надзирательниц:

Эта фраза была произнесена за несколько месяцев до начала Второй мировой войны.

Вторая мировая

Он начинает свою миссию 16 сентября 1939-го в Берлине. И надолго будет оставаться единственным делегатом Красного Креста в Германии и на всех оккупированных ею территориях. Его оружие — все те же две конвенции — одна о защите раненых, другая, не ратифицированная СССР и Японией, — о военнопленных.

А что делать с интернированными, единственная вина которых — что они иностранцы? Ему удается убедить немцев применить и к ним Женевскую конвенцию. Практически все они доживут до освобождения.

Уже через 11 дней после начала своей миссии он посещает первый лагерь военнопленных — в разбомбленной и оккупированной Польше. Он добивается разрешения на доставку из Швейцарии помощи для наиболее нуждающихся, а затем — на организацию службы розыска пропавших без вести, которая просуществует до самого конца войны. Он встретится с генерал-губернатором Польши Ханцем Франком, которого потом повесят в Нюрнберге. Он также встретится с главой юденрата Варшавского гетто Адамом Черняковым, который выпьет цианистый калий, когда провалятся его попытки предотвратить депортацию нацистами евреев из гетто в Треблинку.

7 июня 1940 года его срочно вызвали в МИД Германии: у них была «информация», что французы расстреливают немецких парашютистов. Ему объявили, что «фюрер не намерен это терпеть» и что за каждого парашютиста они будут расстреливать десять французских военнопленных. Доктор Жюно понимал: стоит хотя бы раз сработать этому дьявольскому механизму, и дальше это будет повторяться и повторяться…

Он выторговал у немцев 12 дней на то, чтобы съездить во Францию и подтвердить или опровергнуть эту «информацию». Перед отъездом ему позволили посетить лагерь с французскими военнопленными. Там, проходя мимо барака, он случайно услышал три фамилии (как раз шла поверка): Моро, Казубе, Форестье. Эти имена впечатались в его память, и последующие 12 дней он все время слышал их в голове.

Пересекая закрытые границы, пробираясь через хаос только что сдавшейся Франции, он сумел выполнить свою миссию. В Германию через Женеву полетело донесение: «Посетил 100 немецких офицеров и 2500 военнопленных младших чинов, а также 1000 интернированных гражданских лиц — немецких и итальянских граждан… Сведения о парашютистах абсолютно не соответствуют действительности. Никому из пленных неизвестно о расстрелах».

Когда военнопленных в Германии было только 800, он знал почти всех поименно. Но летом 1940-го они исчислялись уже сотнями тысяч, а еще чуть позже — миллионами.

В соответствии с Женевской конвенцией военнопленные имели право на переписку с родственниками. Но как их найти, если дома бомбят, мирное население бежит, у многих нет постоянных адресов? Идею подкинула сама жизнь: Жюно видел огромное количество объявлений на французских вокзалах — потерявшие друг друга родственники искали друг друга. Так Женева превратилась в самую большую в мире доску объявлений, в международного почтальона.

Лагеря не были приспособлены для зимних условий. Из Англии отправляли посылки с теплыми вещами для пленных, но они пропадали в пути. И тогда у Жюно появилась дерзкая идея: создать свой собственный нейтральный флот. Такого в истории еще не было — чтобы флаг частной организации был приравнен к государственному. И тем не менее… Доктор лично вел переговоры. И ВМС Германии, и Британское адмиралтейство согласились.

Следующий сигнал бедствия пришел из Афин: Греции грозила голодная катастрофа, спасти могла только помощь из-за границы. Жюно наладил доставку продовольствия из Стамбула, они кормили голодающих супом, организовали молочные кухни для младенцев, можно было немного выдохнуть. Но затем, после пяти успешных рейсов, погибло в кораблекрушении турецкое судно «Куртулус», а итальянские самолеты потопили гуманитарный «Стуреборг» с красными крестами на бортах и трубах. Снова все запасы были исчерпаны. Положение было отчаянным.

Жюно отправился в Женеву, взяв с собой фотографии: «глядя на эти жалкие, истощенные тела, с трудом верилось, что они принадлежат живым людям». С ними ознакомились представители общества Красного Креста и дипломаты. В Грецию пришла помощь.

Другие лагеря

И тем не менее Жюно пытается сделать невозможное.

Ворота лагерей, в которых содержат советских военнопленных, для него закрыты. И все же каким-то необъяснимым чудом ему разрешают — не для официальных отчетов — попасть в один из них.

Что это дало? Освободить кого-то или облегчить хоть чью-то участь он не мог. Но он мог своими глазами увидеть правду. А правда тоже чего-то стоит.

Теперь доктор знал, как выглядят два полюса на карте немецких лагерей. До этого он как раз посещал один из самых «комфортабельных» лагерей — для английских офицеров. Там он видел футбольные мячи, биты для игры в крикет, клюшки для гольфа, боксерские перчатки, плакат с текстом Женевской конвенции на стене барака, граммофон, книги. Англичане получали по одной посылке в неделю — в каждом пакете по пять килограммов различных продуктов: мясо, сыр, сахар, печенье, джем…

Ранее, находясь в Анкаре, он участвовал в переговорах с советскими дипломатами о возможности реализовать положения Женевской конвенции — без результата. Теперь, после возвращения в Берлин, он пытался убедить генерала Райнеке, чтобы положения конвенции применялись к советским пленным на территории Германии — тоже без результата.

Передышка

Он навестил тысячи пленных. Он вел переговоры с нацистскими генералами. Он не мог говорить вслух то, что думает. Не мог вмешиваться. Его все время сопровождали под усиленной охраной «телохранителей» — гестаповцев или офицеров вермахта.

Как он справлялся со страхом? Как не разочаровывался от постоянного бессилия? Как сдерживался, разговаривая с душегубами? Как переживал неудачи?

Один спасенный человек — это уже победа. Так он и шел. От одного человека к другому.

Однажды его даже арестовали и доставили на допрос в гестапо: они подозревали, что он работает на французскую разведку. Ожидая допроса, он читал книжку об охоте на тигров. Но это была лишь внешняя лихость.

На самом деле он безумно измотан. Его война длится уже восемь лет.

В 1943 году доктор берет паузу. Он устаивается на мирную работу — медицинским экспертом в страховую компанию — и даже женится. Но через полгода уже возвращается в Красный Крест. А еще через несколько месяцев он оставляет беременную жену в уже чувствующей близость победы Европе и отправляется на край света в очередную командировку.

Япония

Его путь в Токио лежит через Тегеран, Баку, Москву… Доктор едет по России в пыльном поезде по Транссибирской магистрали. И мысли его — с теми, кому он ничем не может помочь.

Япония, как и СССР, не ратифицировала Женевские конвенции. Пленные уже три года находятся здесь в полной изоляции. Каждый третий из них не доживет до освобождения.

Он добивается от японских властей разрешения на посещение пленных, ему удается увидеть генералов Уэйнрайта и Персиваля (все думали, что они уже мертвы).

После того как Япония капитулировала, боясь расправы над пленными, он организует их эвакуацию.

После взрывов в Хиросиме и Нагасаки сотрудники Красного Креста какое-то время остаются в полном неведении о положении в этих городах, вернее, о том, что происходит там, где раньше были эти города. Американцы молчат. Японцы тоже. Наконец, Жюно получает телеграмму от посланного им туда делегата Фрица Бильфингера: «Положение ужасающее… Город уничтожен на 90%… Срочно нужны бинты, вата, противоожоговые мази, сульфамиды, плазма крови, оборудование для переливания крови…»

С этой телеграммой он отправляется… в штаб американской армии. И генерал Макартур, с которым они только что эвакуировали лагеря военнопленных, дает ему 15 тонн лекарств, перевязочных материалов и медицинского оборудования.

8 сентября 1945 года, спустя месяц после взрыва атомной бомбы, Жюно попадает в Хиросиму. Там один из ведущих хирургов токийского Императорского университета профессор Цудзуки, как Вергилий, ведет его через ад.

Марсель Жюно был первым иностранным доктором, попавшим в Хиросиму. И тут он не выдержал… Он закатал рукава и провел в больницах сметенного с лица земли города пять дней, оказывая помощь выжившим. Из дипломата он опять превратился в доктора.

Красный Крест получил от него фотографии — это были первые фотографии Хиросимы после взрыва, которые попали на Европейский континент.

Свидание с сыном

В апреле 1946-го доктор возвращается домой. Ему всего 42, но выглядит он сильно старше. Дома он впервые встречает своего уже полугодовалого сына.

— Рожала мать меня в Лондоне, — рассказывает Бенуа Жюно. — Вернее, не рожала. Они там пытались меня убить. Она была всего на седьмом месяце беременности, когда заболела скарлатиной. Врачи решили: не выживет. Спровоцировали роды, были уверены, что я буду мертв. А я вот жив! Два дня меня не показывали маме, боялись, что испугается. Голова у меня была размером с апельсин, тельце крошечное…

Сейчас Бенуа 75 лет. Много лет он проработал дипломатом, потом в фонде Ага-Хан — устраивал выставки исламского искусства в крупнейших музеях мира (в том числе, в Эрмитаже). А теперь он — ироничный пенсионер, коллекционирующий экслибрисы.

После войны у его отца начались проблемы со здоровьем. Долго стоять он уже не мог, а значит, не мог оперировать. Ему пришлось отказаться от карьеры хирурга. Тогда он прошел обучение анестезиологии в Лондоне и создал такое отделение в кантональной больнице Женевы.

И хотя они и переедут в крошечную деревушку недалеко от Женевы, и он даже начнет выращивать редиску и играть на пианино, но Марсель Жюно останется самим собой.

— Он все время пропадал в больнице. Да еще и совмещал работу врача с работой в должности вице-президента МККК. Когда я был ребенком, помню, он очень рано выезжал из дома в больницу — в шесть утра — и подвозил меня до школы: она была по дороге. И оставлял меня там одного задолго до уроков. Поэтому он и умер так рано — в 57 лет. Он просто переработал. Он никогда не сбавлял обороты. А так можно и сломаться.

В Женеве нет улицы Марселя Жюно. Нет музея. А памятник появился лишь в 2005-м. На его могиле сын посадил японское маковое дерево, его прислал из Японии мэр Хиросимы.

— Он всегда был очень скромным, он не относился к себе как к кому-то выдающемуся. Он наслаждался жизнью, любил музыку, литературу, живопись. Но больше всего он любил людей, очень чутким к ним был, слушал их. Он был, прежде всего, доктор.

Вдруг Бенуа просит меня снять с пальца кольцо и выставить вверх оба больших пальца. Достает шнурочек, завязывает узел, продевает шнурок через кольцо и накидывает шнурок на мои пальцы. Делает несколько петель, дергает — и кольцо у него в руке! А шнурок все еще на моих пальцах. Такой нехитрый трюк. Но зачем он мне все это показывает? Довольный эффектом, Бенуа объясняет:

— Но в книге он описывает это иначе — что просто уговорил их.

— Он писал книгу в 46-м, все слишком было свежо, чтобы показывать, что он так легко обдурил немцев. Но я ручаюсь — это так и было.

Дух или правила?

В 2006-м, пусть и спустя 60 лет, книга Марселя Жюно все же была напечатана на итальянском языке. И это хорошо. В таких вещах не бывает «поздно».

С началом Второй мировой войны в Женеву стали поступать сообщения о репрессиях против евреев, в том числе и от Марселя Жюно, но МККК эти сообщения игнорировал. Это усугублялось еще и отказом выступить с публичным обращением от имени организации — в этом МККК часто обвиняли после войны. К сожалению, молчал Красный Крест не только во время войны (что можно было бы объяснить прагматическим расчетом — молчать, чтобы не потерять возможность помогать хоть кому-то), но и до нее, когда в 1938-м эсэсовцы взяли немецкий Красный Крест под свой контроль.

Наконец, в 1995 году президент МККК открыто, на пресс-конференции, признал, что поведение МККК по вопросу Холокоста во время Второй мировой войны было «моральным провалом организации». Это признание тоже очень важно.

Доктор Жюно вспоминал, что, проезжая во время войны мимо Маутхаузена (немецкого концлагеря на территории Австрии), они еще издали увидели дым, вырывающийся из труб лагерного крематория. «В то время мы и представить себе не могли, что тысячи людей превращались адской машиной в груды пепла».

В последние дни войны другой делегат МККК Луи Хефлигер предотвратил взрыв подземного авиационного завода и тем самым спас жизни около 40 тысяч узников (по другим данным — около 60 тысяч), которые были загнаны в его цеха. Судьба Хефлигера сложилась после войны так: МККК осудил его поступок (по мнению Комитета, его действия нарушили принцип нейтралитета). Он потерял работу в цюрихском банке, где работал до этого, и вынужден был эмигрировать в Австрию. И хотя там его называли не иначе как «Спасителем Маутхаузена» и он дважды был номинирован на Нобелевскую премию, но МККК реабилитировал его лишь в 1990 году. Хефлигеру было на тот момент 86 лет. Хорошо, что это случилось все-таки при его жизни.

— Это очень трудно для делегатов, — говорит мне Бенуа Жюно. — Иногда соблазн действовать мгновенно, по ходу ситуации очень велик. Когда они могут спасти людей, они делают это, но они не учитывают риск для всей организации. Я расскажу про один случай из отцовской истории. Это еще нигде не публиковалось. За несколько лет до смерти отца к нам в дверь постучали. Мама открыла и… увидела огромный букет из красных роз. «Вы уверены, что это нам?» — спросила она человека, который его принес. — «Да, это для дома доктора Жюно», — ответил он. Она взяла. А дом у нас старый, фермерский, с очень низкими потолками. А розы были метр в длину. Так что ей пришлось их хорошенько подрезать, чтобы поставить на стол. А вечером, вернувшись с работы, отец рассказал, в чем дело. В 1936 году в Испании он ехал на машине из Барселоны во Францию, в Перпиньян, где у Красного Креста хранились запасы медикаментов. Он всегда ездил ночью — так было легче и быстрее проходить контрольные пункты. И вот в горах, между Испанией и Францией, в свете фар он заметил руку, торчащую из кювета. Он остановился, вышел и увидел раненого солдата-республиканца — без сознания, но живого. И он подумал: я не могу бросить его здесь. Машина была большая, заднее сиденье можно было поднять. Он положил его туда, накрыл сиденьем и поехал дальше. На границе никто его не проверял — все его знали. Он добрался до Перпиньяна, до госпиталя, и оставил его там. И забыл об этом.

На этом месте и у Бенуа, и у меня навернулись слезы.

— Но если бы Красный Крест узнал об этом, они бы умерли: подобрать солдата, провезти его через границу! К счастью, никто не узнал. Иногда лучше сделать, чем не сделать. Важно не быть пойманным. За то, что спас столько людей, Хефлигер, например, заплатил дорогую цену.

И тогда я спросила сына доктора: а что делал швейцарский посол Бенуа Жюно в Белграде во время войны? Он ответил, что как дипломат был связан по рукам и ногам: мог лишь наблюдать. А в свободное время занимался посольским садом и кормил голодных сербских друзей. «И все?» — спросила я. «И кое-что еще», — ответил он. Что ж, пройдет еще время, и об этом нам расскажут его сыновья Николай и Максимилиан, внуки Марселя Жюно.

Каким он должен быть, третий

Когда мир рушится и люди друг другу враги, тогда милосердию почти нет места. Слишком много ненависти. Слишком трудно не встать на сторону одного против другого. Даже хорошим людям трудно этого избежать. Праведный гнев мешает милосердию. И слепнут умные и добрые, писатели и почтальоны, ученые и даже священники. Многие поддаются разрушительным, но вполне естественным чувствам, слишком многие. Поэтому внутри войны милосердие, может быть, доступнее именно доктору. Принадлежность к этой профессии срабатывает как противоядие от слепоты ненависти. При виде раненого он инстинктивно первым делом бросается помочь, облегчить боль. И в этот момент доктору все равно (просто не до этого), кто этот человек по национальности, вере, политическим взглядам. Главное, первое — человеку больно.

Марсель Жюно был самым настоящим доктором. И хотя его работа делегата МККК была дипломатической, но ведь дипломат — это всего лишь функция, а доктор — это нечто фундаментальное, это сущность.