«Истребитель» — увлекательный и динамичный роман о роковой любви, о внезапной гибели семи сталинских любимцев в конце тридцатых, о кровавом (подлинном) маньяке, не то убившем, не то воскресившем жену, и о тревожно-радостном воздухе больших высот, о стремлении к вершинам и полюсам, о подростковой романтике, которой сегодня нет и быть не может. «Оправдания» (как назывался первый роман Быкова) в этой книге нет, хотя эпоха та же и круг идей похож. Но те, кого Быков провоцирует и раздражает, окажутся озадачены: такого угла зрения и набора персонажей они явно не ждали.
Художественная проза Дмитрия Быкова — это литература больших идей. Метафизических, как предпочитает говорить сам автор, пообещавший во вступлении к своей новой книге «сделать производственному роману метафизическую прививку».
Его трилогию «О» («Оправдание», «Орфография», «Остромов») и ныне завершенную трилогию «И» («Икс», «Июнь», «Истребитель») объединяет и круг неотступных мыслей, и взятый в разработку исторический материал.
На материале советского проекта автор обращается к «предельным» идеям, которые я рискнула бы обобщить словами Поиск Предназначения.
Коммунистическая утопия обещала разрушить «весь мир насилья» и освободить «весь мир голодных и рабов». Строго и прозаически говоря, такое обещание подразумевало сытость для голодных (улучшение условий жизни) и свободу для угнетенных (преодоление насилия, произвола, деспотизма).
Однако еще на заре «советского проекта» с полной ясностью и прямотой было выражено совсем иное понимание его задач.
Новая земля и новое небо, объяснил Велимир Хлебников в 1920 году в поэме «Ладомир», создаются не для голодных, алчущих сытости, а для творцов, алчущих великого, чудесного, небывалого. Творяне будущего сменяют дворян прошлого.
Это шествуют творяне, Заменивши Д на Т, Ладомира соборяне С Трудомиром на шесте.
Творяне выше сытости, выше «слишком человеческого», выше всего, что уже было на планете. Они вырвутся за пределы земного и «перекуют созвездья заново», а из земных страданий творян родится чудо:
Учебников нам скучен щебет, Что лебедь черный жил на юге, Но с алыми крылами лебедь Летит из волн свинцовой вьюги.
Дмитрий Быков подхватывает в своем романе именно эту мысль поэта, «председателя земного шара». Сталинские соколы романа — творяне, лебеди с алыми крылами. И если автор «ощутил постыдную, может быть, зависть к героям того времени, про которое нам вроде бы столь многое известно», то эту зависть очень легко объяснить. Он завидует жертвенной, самозабвенной устремленности в Главное, Великое, Бессмертное. Ибо это и есть, настаивает Быков, наше настоящее предназначение.
А что же происходило с миром голодных и рабов, пока творяне несли на шесте Трудомир, а сталинские соколы штурмовали небо?
Он так и остался миром голодных и рабов.
В советской традиции эти рабы назывались мещанами, а их рабство и голод проистекали из их презренных низменных желаний. «Я обыватель и жажду уютца, — с ненавистью чеканил Владимир Маяковский о тех, кому мерещились «Бифштексы к обеду — каждому фунт, / У каждого — пышная шуба в шкафу». Для поэта, революцией мобилизованного и призванного, эти люди — изменники и предатели общего дела переустройства мира. Ибо «Личное счастье — это рост республики нашей богатства и силы».
Во вставном детективном фрагменте «Истребителя» появляется мещанин, которому загорелось купить жене шубу. История с шубой предстает и грязной, и кошмарной, а для злосчастного обывателя она закончилась расстрелом.
Тут и встает роковой вопрос: сколько же их, этих рабов с мечтами о шубах, о канареечном уютце?
Хотя, в сущности, эти мечты можно передать и знаменитыми словами Вольтера — «возделывать свой сад».
Советская традиция настаивала, что предателей-обывателей совсем мало, а населению первого в мире государства рабочих и крестьян присущ массовый героизм.
Герои «Истребителя» отвечают на этот вопрос по-разному, но чаще пессимистически и мизантропически.
Авиаконструктор Антонов, творянин, заключенный в шарашку со своим Трудомиром на шесте, размышляет горестно, но спокойно: «…эта власть была в общем за него; и больше — это была его власть, ибо у них был общий враг. Огромное большинство людей ничего сроду не умело и ненавидело умеющих. <…> Власть в самом деле была в положении главного конструктора, и, если бы чернь взбунтовалась, одинаково досталось бы именно им — Архимеду, который знай чертит свои чертежи, ничего другого не желая, и власти, которая так же одинока перед лицом бунтующего плебса. Они оба заложники и обязаны поддерживать друг друга. Им обоим нужно было что-то, кроме жрачки. Только их интересовало бессмертие — все остальные довольствовались корытом»
И снова: «Все они — конструкторы, художники и хозяин возводимой ими пирамиды — стремились к одному: к достижению своих пределов и превышению их. Девяносто процентов окружающего их населения в этом не нуждались и потому должны были обслуживать великий проект по покорению всех возможных полюсов».
Сталинский сокол и депутат Волчак искренне сознает себя «предельным выражением всего народа». Но он же волей автора строго наказал (или — воспитал?) несчастного мужичка из отстающего колхоза, который пожаловался в письме герою, что голодно, мол, помогите. Ссылая колхозника на Дальний Восток, герой гневно предложил: «…могу и в Арктику поспособствовать — нет? не хочешь? Там быстро бы понял, как оно бывает голодно и скучно. Тебе раем покажется твое Жадруново!»
Мужичок не мог, конечно, ответить герою. Небось, рад был, что голову сохранил на плечах. А читатель ответить может: голодное Жадруново гораздо страшнее голодной Арктики, где герои чувствуют себя героями на торжественной сцене великих свершений под оком всего человечества.
Если творянин, аристократ духа, чувствует себя выразителем народа, то и каждому представителю народа надлежит испытывать высшее счастье от подвига героя, от служения творянам. А если вместо энтузиазма и счастья он испытывает голод и тоску, тогда творяне в своем праве покарать его, ведь советская власть — это их власть.
Как же сам автор относится к этой логике? Бесчеловечная она или сверхчеловеческая? Какой ответ увидит читатель?
В заключительной сцене романа действие переносится в триумфальные дни после полета Гагарина. Беседуют и внутренне непримиримо спорят молодой «оттепельный» журналист и старый «сталинский» газетчик. Они согласны в том, что сверхчеловеческие стремления и великие победы героев ничего не изменили в материально скудной, предельно неуютной жизни миллионов. Старик говорит даже резче молодого: «Это просто такое общество, которое смогло построить ракету, понимаете? <…> У нас же ничего не было, мы все вложили в это. У нас вся страна жила, как в четырнадцатом веке, вся страна на двор бегала по нужде, масла не видала годами. И полетели. <…> А хотели-то они долететь туда, где никто не был».
Но молодой не понимает, и его непонимание принципиальное и суровое: он — сын расстрелянного «врага народа». Казни, ужас ночных арестов, голод, нищета, теснота — «навыка нормальной жизни нет ни у кого. Как хотите, я этого не понимаю. Как вы… я не пойму… как вы оправдываете свою жизнь?»
Задавая вопрос, молодой журналист не знает, что услышит в ответ. А читатели знают: во вступлении «От автора» Быков предупредил, какими будут заключительные слова романа, — и тем самым подтвердил, поддержал «оправдание» своего героя.
«Все-таки, — прошептал Бровман, — я был очень высоко».
Высота и жертвенность стремлений и страстей — это, как я понимаю, еще и наглядный урок нам сегодняшним, нашим приземленным дням, когда мы только и можем, что вырабатывать в себе навыки той самой «нормальной жизни»,
которой ничего не нужно кроме «жрачки» и «корыта».
Роман «Истребитель» — это моральная критика современности.
Если говорить о романе в терминах экономико-политических, то он повествует о деспотической модернизации-милитаризации на основе тоталитарных государственных институтов и об идеологическом обеспечении мобилизации подневольного общества. Великие герои, совершающие сверхчеловеческие подвиги, и суровый вождь-отец, направляющий их свершения, — необходимые для мобилизации пропагандистские феномены.
А есть ли что-то еще выше той высоты, которой достигли и сталинские соколы, и авиаконструкторы в шарашках, и зимовщики во льдах, и журналист Бровман?
Да, есть. Это свободное творчество, неподконтрольное деспотическому государству и вдохновленное безграничным фаустианским стремлением к познанию.
Но эти Фаусты не хотят и не станут работать на Мефистофеля.
Научный гений Кондратьев — один из таких Фаустов. Он — Мастер, носитель сокровенных знаний, он входит в великое тайное братство, которое создает «подлинную науку», неподвластную «духу тьмы».
«Истребитель» включает в себя элементы фантастического романа, и все они связаны с сюжетной линией тайного братства мастеров.
Ученик Кондратьева Миша Донников решил уйти из сталинского государства: «пребывание в этой системе лишало смысла все, что здесь делалось, и отравляло каждую клетку его крови». Учитель-Мастер помогает ему в этом, вооружая силой сокровенной науки: «Мимикрировав под дерево, Миша перешел границу, пешком по реке добрался до железной дороги, по клочку газеты вместо билета, отведя глаза проводнику, доехал до столицы, на ракете восемнадцатого века из старообрядческого манускрипта пересек Ла-Манш…» После этого следы Донникова теряются: законы искривленного пространства на него больше не действовали.
Все это, конечно, выглядит пародийно, особенно ракета восемнадцатого века из старообрядческого манускрипта. Но мотив тайного братства и сокровенных знаний проведен совершенно серьезно.
«Реабилитировали же генетику, — размышляет то ли автор, то ли Донников, — стало быть, есть надежда, что и другие сферы подлинной науки легализуются где-нибудь в мире».
Тем показательнее, что Кондратьев находит оправдания той жестокой системе, вырваться из которой он помог ученику.
Помог, но объяснил: «Система… не очень удобна для жизни. Но… не придумано еще хорошей системы. Всякая страна устроена черт-те как, но определяется она количеством приличных людей, которые в ней… тут и там расставлены. Вот я думаю, что эта система… ну как сказать, я же инженер, я смотрю на устройство. И устройство это сконструировано так, что система как раз плодит довольно приличных людей. Которые входят с ней в противоречие. Это тонко устроено, знаешь. Иначе это не было бы так живуче».
«Другие совершали штуки попроще, — думает творянин с лебединым (соколиным) крылом, — совершенствовали все, чем обставляют скучную, тщетную и потную жизнь. Дома там, подушки. А они выпрыгнули за грань, и их страна, никогда не умевшая просто жить, теперь нагоняла собственное предназначение».
Может быть, в следующем романе Дмитрий Быков расскажет, как возделывать свой сад, а не только лететь из волн свинцовой вьюги алым лебедем-истребителем?
Елена Иваницкая — специально для «Новой»
