В ритуальном окружении якорей, деревянных лодок с впавшими от старости боками, поплавков и камней, серый от ветра и волн домишко рыбака Папихина кажется неприступным замком. Но кажется так явно не всем. Не так давно сюда, например, забралась ласка, разодрала в клочья все подушки, раскидала консервные банки, перевернула все хозяйство рыбака вверх дном. Искала, наверное, поесть или просто покоя. Благо тут его хватает. Достаточно просто сесть за стол перед окном, смотрящим на Белое море. Весенняя погода ломается, северный ветер превращает небо в темную мокрую тряпку, ушедшее в отлив море супится где-то там, вдалеке, но скоро оно вернется и ударит в огромные камни жизни, раскиданные по дну судьбы не то большим взрывом бесконечности, не то ледником каждого дня. Ясный, тихий свет падает на лицо и руки поморского рыбака Папихина. В доме тихо. Он смотрит на море и говорит:

— Я помор в десятом поколении. Мой предок, Папихин Даниил Тимофеевич, если верить переписи 1719 года, жил в деревне Кузрека на Терском берегу, это 28 километров от Умбы, но родился он не здесь. Дело в том, что отец его Тимофей был церковнослужителем. 1650-е года помните? Когда началась на Руси эта беда, страшная беда, никоновская реформа? И что получилось. Этот Тимофей по ходу попал в немилость, потому что сведений о нем нет никаких. Скорее всего, как и все поморы, он не поверил в сказку, не стал предавать веру и ушел в гонения, в скиты. Оставил жену, детей, и они, скорее всего, бежали сюда, на Кольский полуостров. А до этого жили в Лопшеньге, это Архангельский берег, около Мезени. Такая история.

Сам я родился в Ковдоре. В 70-х годах отцу моему пришлось уехать из Кузреки, потому что стали закрывать здесь рыболовецкие колхозы, жизнь поменялась. Он поступил в Ростов в институт, там познакомился с матерью, а потом токарем приехал в Ковдор. Батя много рассказывал о поморах, но в основном я все узнал от его сестры, моей тетушки. Она историк, краевед, ей сейчас 85 лет. Вот она и собирала все архивы.

Интересного столько, что за час не расскажешь. Вот интересно: жили поморы в Кузреке, ловили рыбу — селедку и семгу. Это был основной вид их деятельности. Ну еще, конечно, добыча жемчуга и моржового зуба. Семга дорогая, на нее можно было менять пеньку или муку. Про семгу поморы знали все. Это вот сейчас у нас законы придумали такие, что береговая полоса Белого моря, 300–400 метров от берега, — это миграционный путь семги. Вот так, росчерком пера.

Рыба ищет одно: запах родной реки, где она родилась. Вот мое как рыбака мнение, а я рыбачу уже 25 лет: если б она ходила вдоль берега, еще 100 лет назад не осталось бы тут никакой семги. Потому что у нас на 1914 год от Порьей губы до Полуньги, это получается 400 километров, было больше 400 рыбопромысловых участков. Чуть ли не через каждые 500 метров стояла тоня (тоня́ — участок суши и водоема, на котором ведется ловля рыбы неводом. — «Новая»). Если б она вдоль берега ходила, ее бы давно всю вычерпали. Поэтому мое мнение такое: если мы действительно хотим сберечь стадо семги, надо оберегать устья рек. А море что — его вон 100 километров, а у нас невода — 50 метров. Мне иногда плеваться хочется: как мы этим нарушаем миграционные пути? Такая туфта. Мне кажется, это даже помор-первоклассник понимает.

А я не понимаю, например, таких вот вещей. Допустим, вот на 2020 год были выданы лицензии: на речках выловить 90 тонн семги, а на море — всего 15.

А сам я думаю, логика такая: рыбы не останется через 5–7 лет. Это очень грустная история.

А моя история такая. Школу я окончил в 1989 году. В 1991-м начался развал Советского Союза, стало не до учебы. Отец был у меня инвалид по сердцу. Матери не было. Надо было помогать. Выживали как могли. А в 2000 году по зову сердца и предков я начал заниматься рыболовством. Как это дело тут устроено. Берешь в аренду тоню — кусочек моря и берега. Допустим, 300 на 300 метров. Ставишь потом домик, чтобы сушиться и не замерзнуть, заводишь хозяйство. Раньше с этим было проще. Ты приходил в районную администрацию, говорил: «Хочу тоню». Становился предпринимателем, брал у главы района разрешение на лов ставными орудиями лова. Вот и все. Не нужно ни кораблей, ни топлива. Помор взял неводок, поставил и в случае любого катаклизма накормит целую страну. Вот, допустим, война. Подводные лодки врага быстро потопят все эти рыболовецкие траулеры. А поморов как ты потопишь? На берегу мы спрятались за елку, нас даже самолетом не отбомбишь. А потом вышли из-за елки и накормили рыбой страну.

А сейчас что получается? По закону у нас в стране больше нельзя рыбу ловить. Представляете? Вот я так скажу: в этом году по России многие тони закроются. Дело в том, что в 2008 году постановлением правительства было решено, что все рыбаки, под одну гребенку, чтобы получить лицензию и открыть тоню, должны иметь свой рыбоперерабатывающий завод. Неважно, в дырявых ты штанах или нет. Должен рыбак иметь свой завод, и все. Откуда у рыбака завод? Это что такое? Диверсия? Вот сейчас, в этом году, у многих закончатся лицензии, которые давали в 2010–2011 годах, и все. Хорошо мы тут донесли нашему мурманскому губернатору Чибису — ходили к нему на все встречи, чтобы объяснить ситуацию. Говорили, что нельзя всех вот так под одну гребенку. У нас тут районы Крайнего Севера, у нас не растут ни груши, ни яблоки. У нас рыбалка всего несколько месяцев в году. Это на Каспии, на Черном море, на Дальнем Востоке если нет рыбы, они могут как-то еще там прожить. А мы-то как?

Хорошо губернатор нас услышал и сейчас в Умбе строится небольшое рыбоперерабатывающее предприятие. Нас, оставшихся 12 рыбаков — а еще недавно нас тут было, между прочим, 40 человек, — сделали там соучредителями. Значит, есть шанс получить лицензии. А в Карелии, Ненецком автономном округе что? Там не строят заводы людям. Значит, что им, остаться без дела? Вот уйдут они, оставят берега. А в чем смысл? Если правда от этого зацветет страна, так я сам хоть сейчас все здесь брошу и уйду отсюда. На хрен нужна такая рыбалка. Новый невод знаете сколько сейчас стоит? 600 тысяч рублей.

Почему все так выходит?

А мы этого не любим. Мы любим как положено. Вот с середины мая пойдет селедка. Невода у меня здесь, на тоне, хранятся, а часть — в Кузреке. Вот привезем, выставим якоря, выставим рамки, чтобы невод привязывать. Пару дней нужно на то, чтобы все это устроить. Ну и начинается сезон. А потом где-то с июля пойдет горбуша. Ее на Белом море стало теперь много. И эту рыбу надо беречь. Тут у нас говорят: «Горбуша мешает жить семге, лучше ее не пускать на нерест». А мне кажется, не зря при советской власти ее сюда привезли с Дальнего Востока и адаптировали. Пускай ее будет много. А то у поморов знаете как бывает? Раз в 50 лет рыбы вообще никакой нет. А так хоть будет и нам что половить, и людям что покушать.

Но я надеюсь, без дела я все-таки не останусь. Рыбачу на особенных местах. Якобы вот на этом самом острове 500 лет назад ловил рыбу для Соловецкого монастыря монах Моисей, и в честь него назвали деревню Мосеево, Мосеевский ручей и вот этот Мосеевский остров. Сижу вот так иногда на тоне, смотрю в окно: море ревет, а мне на душе спокойно. Но, конечно, нужно иногда все-таки в Умбу домой заезжать, а то вот так приедешь к жене, а там уже чьи-то ботинки 45 размера стоят.

Есть в этом поморская рыбацкая мудрость. Скоро прилив, надо брести обратно. Даже у моря есть привычка возвращаться. Чтобы забрать следы прошлого. Чтобы принести будущее рыбаку, вдохновить многогранных женщин, успокоить отца, переубедить сына, с которыми всем нам еще только предстоит познакомиться. В следующей, неизвестной пока еще жизни. В Умбе.

Ну а пока — поморская песня.