«Сегодня сына видел. На УЗИ ходили. Седьмой месяц уже. Так странно, что я уже взрослый и уже отец! Все кажется, что я маленький еще. Нет, мне 33 года, я отец! Сын родится!»

Андрей сидит передо мной счастливый. Он сейчас не думает, не хочет думать, что из роддома жену с новорожденным первенцем он не встретит. Что сын, который то улыбается, то хмурится на мутных снимках УЗИ, увидит его, Андрея, только через три года. Он не хочет про это думать, потому что сегодня он первый раз дал слабину. Здоровенный, двухметровый, громкий, как молодой Маяковский, он все полгода следствия и суда смеялся в лицо тем, кто хотел сделать его неслышным и невидимым. А сегодня вдруг понял, что вокруг тишина.

Нет больше допросов свидетелей, на которых он с блеском выводил на чистую воду стукачей. Нет интервью и ропота сторонников, которых упорно не пускали в суд. Нет стримов, которые он невозмутимо вел из зала суда над самим собой, насмехаясь над попытками изолировать постыдный процесс от посторонних глаз. Тишина. Два дня до приговора.

Не для того закрывали суд, целый суд, а не слушания, — от журналистов. Он, в общем, знал, на что шел. И убежать не пытался. Просто он живой. И ему страшно шагнуть в темноту.

Два дня спустя я стою перед Ломоносовским судом.

«Без надежды в нашем деле нельзя. Иначе и заниматься ничем не надо. Вспомним историю. 20 лет нынешнего режима — для истории ерунда», — говорит Боровиков, ободряя тех, кто пришел его поддержать. На крыльце Ломоносовского суда его родители, жена, брат, адвокат, архангельские активисты.

Людей много. Сыплет снежная крупа, народ жмется под козырек на крыльце суда. Внутрь не пускают никого: при полной вольнице и открытых караоке и концертных залах Ломоносовский суд словно один на переднем крае борьбы с ковидом — в областной суд и другие районные журналистов уже пускали, а этот держит оборону.

«Новой» в ответ на требование об аккредитации сначала рекомендовали написать официальный запрос, потом неделю думали над ответом, а затем написали, мол, коронавирусные ограничения, вход закрыт. Вместе с коллегами все равно штурмуем суд, вооружаясь пресс-картами. «Нельзя пускать, председатель суда запретил», — отвечает бесхитростный пристав на входе. Процесс, напомню, открытый. «Вы нарушаете постановление пленума Верховного суда», — говорю. «Какой пленум? Председатель же запретил!» — удивляется пристав.

Закрывают двери, когда стыдно. Мы стоим на улице. Журналисты, активисты, беременная Даша Боровикова.

И Андрей стоит, только он стоит там, внутри, откуда только в автозак и в СИЗО. У суда прочные стены. И окна закрыты. Но мы все слышим, и каждое слово приговора доносится до нас. Андрей ведет для нас последний стрим.

«Именем Российской Федерации», — начинает судья Вальков. Российская Федерация — это мы. Это нашим именем выносит приговор тихий человек в мантии с невнятной речью. Нашим именем он удостоверяет, что семь лет назад, сохранив в соцсети официальный клип группы Rammstein, не запрещенный в РФ никаким судом или надзорным органом, Боровиков Андрей Владимирович, 1988 года рождения совершил преступление, предусмотренное п. «б» ч. 3 ст. 242 УК РФ («Незаконный оборот порнографических материалов с использованием сети «Интернет»).»

«В далекий край товарищ уезжает», — старательно поет Тилль Линдеманн, копируя интонации Марка Бернеса. Хорошо поет. Клип порвал хит-парады. Не зря платил деньги Фонд кино за фильм Бекмамбетова, который это видео и представляет. Интересно, была ли перед судьей дилемма: порнограф немец Тилль или советский патриот? Ведь если порнограф — как же Фонд кино? А если молодец, над чьим видео слезу пускают патриоты, — за что тогда срок фанату?

Ведь если он порно распространил, то надо и изготовителя привлекать. А вот он, который месяц в Москве снимается. Тишина. От Линдеманна в ответ на письма Андрея (и на наши письма, и на запросы журнала «Шпигель») — тоже тишина. Не снизошел ни до комментария, ни до слов поддержки. Токсично, наверное, поддерживать гонимого, когда снимаешься в России в дорогом проекте. А может, просто, не понял, о чем речь и как такое может быть.

И, правда, как?

А вот как. Чтобы посадить активиста, боровшегося против строительства свалки на Шиесе, выступавшего на антимусорных митингах и вдохнувшего жизнь в местный штаб Навального, полиции понадобился засланный казачок, или, на милицейском жаргоне, «торпеда». В этой роли выступил местный грузчик Дурынин, который, обвешанный видеоаппаратурой, явился в штаб, где раньше был волонтером. Он попросил Боровикова показать ему заветный клип, причем, когда Андрей не понял, о чем речь, сам помог найти запись среди сохраненных в его аккаунте видео. А после просмотра высказал предположение, что за такое могут и привлечь, мол, порно это. Боровиков удивился, но видео на всякий случай тут же удалил.

Полицейским это не помешало возбудить против него уголовное дело по тяжкой статье.

Любопытно, что, как рассказывал Боровиков журналистам, «спецоперации» предшествовали некие проблемы в жизни самого Дурынина: якобы он оставил в интернете комментарий под записью о самоподрыве террориста Жлобицкого в здании архангельского ФСБ (история, за комментирование которой в стране возбуждено больше полутора десятков уголовных дел по оправданию терроризма). «Дурынина за это поймали и сказали, мол, либо будешь отвечать за экстремизм, либо надевай камеру и микрофон и иди в штаб Навального. Но у меня нет документов, чтобы на сто процентов это утверждать», — цитирует Боровикова DW.

Нашлась еще пара свидетелей, которые якобы случайно увидели клип именно на странице незнакомого им Боровикова (у записи сотни репостов) и морально травмировались. Один из них в суде признал, что полицейские сами вышли на него и предложили дать показания, и что такое в его биографии было не единожды.

Есть в деле и экспертиза, признавшая творение немецкой группы порнографией и не обнаружившая в нем художественной ценности.

На основании этого прокурор попросил для Андрея три года строгого режима, ведь к началу рассмотрения дела за плечами у активиста была непогашенная судимость по «дадинской» статье. В рамках того дела Боровиков был признан «Мемориалом» (мы вынуждены указать, что организацию Минюст считает «иностранным агентом») лицом, преследуемым по политическим мотивам.

Суд тогда назначил активисту обязательные работы. Они подходили к концу, как вдруг нашелся новый повод для уголовного преследования. К тому времени Андрей был привлечен еще и к ряду административных статей: за пропаганду наркотиков и демонстрацию нацистской символики, например, и все это за не запрещенные судом ролики в «ВКонтакте».

В день приговора прокурор попросил возобновить судебное следствие, чтобы огласить еще одну экспертизу, сделанную в Екатеринбурге. Ее авторы также признали клип не художественным произведением, а порно. Диски с записями, приложенные к ней, оказались во вскрытых кем-то конвертах. Правда, гособвинение вдруг смягчило свои требования, и вместо строгого режима попросило отправить Андрея на общий.

Даша бледнеет. Три часа она стояла у суда в своем тонком белом пальто, обнимая руками живот. Она не плачет до последнего. Она просто не понимает. Автозака у суда перед оглашением не было, и на условный срок все же надеялись, хоть Боровиков и пришел с вещами.

Люди возмущаются. За годы борьбы за Шиес 70 его защитников были привлечены к административной ответственности, трое — к уголовной. Сейчас, когда главным защитником природы выставляет себя новый архангельский губернатор, эти дела не пересмотрены, а репрессии фактически продолжаются.

Мы долго стоим у решетчатого коридора, откуда выведут Андрея. Автозак встает на газоне у суда. «Бандитам столько не дают!» — с поморским оканьем говорит бабушка на обочине.

— Разошлись, кто вам разрешил снимать здесь? — кричит мордатый прапорщик.

— Закон, — отвечает журналистка.

— Закон! — хмыкает прапор и требует, чтобы Даша убрала руки с решетки.

С мужем попрощаться ей не дали.

«Не бойтесь, друзья!» — успевает крикнуть Боровиков.