14 апреля моя жизнь, как это принято говорить, поделилась на «до» и «после».
Сначала был шумный обыск. Меня разбудили после двух часов сна и после вопроса о том, могу ли я связаться со своим адвокатом, стали ломиться внутрь. Наверное, я до сих пор немного застрял в этом ощущении страха, когда толпа людей в неизвестном количестве очень громко выламывает тебе дверь.
Однако за этим последовал очень скучный день. Скука по дороге в Следственный комитет и суд, а потом — скука в ожидании заседания была мучительной. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я каждый раз, перебарывая себя, пытался подумать о чем-то приятном и увлекательном, что могло бы захватить меня с головой. Почему-то тогда я решил, что мне нужно придумать, какое антропологическое исследование я бы мог сделать из этого опыта из обыска, допроса, суда, предположительного тюремного срока и домашнего квази-ареста, под которым я оказался сейчас. Смешно, но меня мучило, что я не могу придумать никакие теоретические тексты, на которые я мог бы опереться в таком исследовании, кроме условного Фуко. Это было одним из моих упражнений, чтобы не думать, что же там снаружи полицейской машины, как там моя семья, был ли у них обыск, — раздумывать над библиографией для своего автоэтнографического исследования.
Многие из тех, кто попадал в жернова какой-нибудь машины политического насилия, описывают ощущение дереализации: вот я жил свою жизнь, шел по улице, строил планы, а теперь я взаперти, я больше не тот свободный человек, меня удерживают стены и границы, которые еще вчера никак не присутствовали в моей жизни.
И пока продолжался этот день, это ощущение только усиливалось. Вот я сижу в одной части коридора в здании суда, а в другой — моя семья и приятели-журналисты. Но я не могу с ними поговорить, потому что нас разделяет живая стена из ментов и приставов. Сначала любую попытку поговорить или обменяться бутылками с водой они очень жестко пресекают грозными жестами и звуками. Но, кажется, со временем и сама эта живая изгородь забывает о том, какой смысл наполняет ее действия и ее присутствие в этом месте. Приставы расслабляются, игнорируют часть контактов между нами.
Символическое насилие и дистанцию поддерживать со временем становится сложнее.
Вот моя мама скандирует «Дайте покормить детей!», и эта дистанция снова подвергается решительному испытанию. А потом завершаются заседания суда, и эта дистанция переформатируется — она теперь не между мной и моими родственниками, а между мной и моими «подельниками» и «подельникессами», с которыми теперь запрещено общаться. В отдельные моменты меня настигает очень сильное чувство абсурда от того, что вот сидят четверо-пятеро незнакомых мне парней в разных довольно уродливых униформах, которые почему-то определяют мой статус как свободного или несвободного человека. Иногда возникает подсознательное желание просто уйти. Почему нельзя уйти?
В «Утопии правил» Дэвид Гребер пишет, что полицейские — это бюрократы со стволами, и этот образ действительно схватывает многое в представителях силовых структур. Один и тот же человек угрозами пытается получить у тебя номер твоего пароля на айфоне, а потом бережно под диктовку записывает твои персональные данные за компьютером. Что его заставляет делать то, что он делает? В какой момент он слушает тебя с интересом и воспринимает информацию, а в какой он — просто бюрократическая машина для записи текста под диктовку? Что делает его ментом (ну или следователем, не суть)?
Возможно, тут есть наметки исследовательского вопроса, а может, это просто шок от столкновения с государственным насилием. Но главное эмансипаторное ощущение, которое я временами испытывал, — это ощущение, что эти структуры символического насилия и господства, как бы власти ни хотелось доказать обратное, крайне подвижны и гибки. Дистанции ослабевают и меняются, эшник может стать собеседником по левой политике, родители покормят детей, а коридор и зал суда могут смениться улицей, где не будет скучающих лиц людей, которые не понимают, что они тут делают, а будут только радостные и любящие лица, скандирующие: «Мы тоже DOXA!»
Я пока только привыкаю к условиям моего «домашнего ареста». Очень трудно, когда вокруг происходит какая-то большая история, а ты обо всем узнаешь последним, если вообще что-то узнаешь. Трудно не видеться с ребятами из редакции, очень грустно вспоминать о проектах, которые, скорее всего, встали без меня. Я в первую очередь очень хочу продолжить свою работу по ним.
Но я, конечно, пытаюсь немного отвлечься чтением, ведь у меня дома «так много книг» (этому факту возмущался полицейский в ходе обыска. — Ред.). В первый день «ареста» я пытался что-то прочесть, в итоге открыл книжек 10, в каждой прочел по 8–10 страниц и ни на одной не мог сосредоточиться. Зато начал перечитывать «Долг» Гребера (Дэвид в очередной раз смог меня затянуть), а также обратился к «Опытам Монтеня — там первое эссе в начале как раз о том, какой настрой сохранять, когда твоей жизни и свободе что-то угрожает, вчера в Следственном комитете весь день его вспоминал. Почитайте!
Допросы — это праздник. Ощущения смешанные: от ироничного «меня, походу, устроили работать в СК» до понимания,
что у меня будто хотят отнять все свободное время, которое я мог бы потратить на работу или на какую-то осмысленную деятельность.
На этих допросах в СК большую часть времени я просто сижу и жду, когда что-нибудь произойдет, поэтому пытаюсь скрасить ожидание за чтением книжек. Моему следователю это, кажется, не очень нравится: он сидит и скучает, а я увлеченно читаю книжку. Вчера он даже сделал мне замечание по этому поводу! На прошлый допрос пришел с книгой «За демократию» Саши Замятина, и совпадение ее содержания и окружающей реальности было впечатляющим. В целом если каждый день будет по допросу, то, наверное, мне нужно каждый день осиливать по одной книжке.
Понятно, что бесконечные повестки — это инструмент давления. Будешь ходить к нам каждый день, пока что-то не расскажешь. Ну окей, буду ходить, я только за ежедневные прогулки.
Поддержка очень важна, когда тебя пытаются вот так изолировать, без нее было бы очень сложно. К сожалению, я не могу сам читать все материалы о том, кто и как поддержал нашу редакцию и биониклов, и могу узнавать об этом только из рассказов родственников. Но семья тоже меня очень поддерживает: моя мама, два брата и сестра делают все, чтобы я чувствовал себя хорошо в эти дни.
Но пока я под «домашним арестом», хочу читать, работать, насколько это возможно, видеться с друзьями и коллегами, которые будут меня навещать. Я провожу большую работу над собой, чтобы не унывать, и пока я скорее, наоборот, слишком навеселе, придумываю всякие приколы. Надеюсь, это состояние не сменится депрессивным.
Поддерживайте DOXA, вместе с вами мы можем что-то изменить. Им не победить молодость.
14 апреля моя жизнь, как это принято говорить, поделилась на «до» и «после».
Сначала был шумный обыск. Меня разбудили после двух часов сна и после вопроса о том, могу ли я связаться со своим адвокатом, стали ломиться внутрь. Наверное, я до сих пор немного застрял в этом ощущении страха, когда толпа людей в неизвестном количестве очень громко выламывает тебе дверь.
Однако за этим последовал очень скучный день. Скука по дороге в Следственный комитет и суд, а потом — скука в ожидании заседания была мучительной. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я каждый раз, перебарывая себя, пытался подумать о чем-то приятном и увлекательном, что могло бы захватить меня с головой. Почему-то тогда я решил, что мне нужно придумать, какое антропологическое исследование я бы мог сделать из этого опыта из обыска, допроса, суда, предположительного тюремного срока и домашнего квази-ареста, под которым я оказался сейчас. Смешно, но меня мучило, что я не могу придумать никакие теоретические тексты, на которые я мог бы опереться в таком исследовании, кроме условного Фуко. Это было одним из моих упражнений, чтобы не думать, что же там снаружи полицейской машины, как там моя семья, был ли у них обыск, — раздумывать над библиографией для своего автоэтнографического исследования.
Многие из тех, кто попадал в жернова какой-нибудь машины политического насилия, описывают ощущение дереализации: вот я жил свою жизнь, шел по улице, строил планы, а теперь я взаперти, я больше не тот свободный человек, меня удерживают стены и границы, которые еще вчера никак не присутствовали в моей жизни.
И пока продолжался этот день, это ощущение только усиливалось. Вот я сижу в одной части коридора в здании суда, а в другой — моя семья и приятели-журналисты. Но я не могу с ними поговорить, потому что нас разделяет живая стена из ментов и приставов. Сначала любую попытку поговорить или обменяться бутылками с водой они очень жестко пресекают грозными жестами и звуками. Но, кажется, со временем и сама эта живая изгородь забывает о том, какой смысл наполняет ее действия и ее присутствие в этом месте. Приставы расслабляются, игнорируют часть контактов между нами.
Символическое насилие и дистанцию поддерживать со временем становится сложнее.
Вот моя мама скандирует «Дайте покормить детей!», и эта дистанция снова подвергается решительному испытанию. А потом завершаются заседания суда, и эта дистанция переформатируется — она теперь не между мной и моими родственниками, а между мной и моими «подельниками» и «подельникессами», с которыми теперь запрещено общаться. В отдельные моменты меня настигает очень сильное чувство абсурда от того, что вот сидят четверо-пятеро незнакомых мне парней в разных довольно уродливых униформах, которые почему-то определяют мой статус как свободного или несвободного человека. Иногда возникает подсознательное желание просто уйти. Почему нельзя уйти?
В «Утопии правил» Дэвид Гребер пишет, что полицейские — это бюрократы со стволами, и этот образ действительно схватывает многое в представителях силовых структур. Один и тот же человек угрозами пытается получить у тебя номер твоего пароля на айфоне, а потом бережно под диктовку записывает твои персональные данные за компьютером. Что его заставляет делать то, что он делает? В какой момент он слушает тебя с интересом и воспринимает информацию, а в какой он — просто бюрократическая машина для записи текста под диктовку? Что делает его ментом (ну или следователем, не суть)?
Возможно, тут есть наметки исследовательского вопроса, а может, это просто шок от столкновения с государственным насилием. Но главное эмансипаторное ощущение, которое я временами испытывал, — это ощущение, что эти структуры символического насилия и господства, как бы власти ни хотелось доказать обратное, крайне подвижны и гибки. Дистанции ослабевают и меняются, эшник может стать собеседником по левой политике, родители покормят детей, а коридор и зал суда могут смениться улицей, где не будет скучающих лиц людей, которые не понимают, что они тут делают, а будут только радостные и любящие лица, скандирующие: «Мы тоже DOXA!»
Я пока только привыкаю к условиям моего «домашнего ареста». Очень трудно, когда вокруг происходит какая-то большая история, а ты обо всем узнаешь последним, если вообще что-то узнаешь. Трудно не видеться с ребятами из редакции, очень грустно вспоминать о проектах, которые, скорее всего, встали без меня. Я в первую очередь очень хочу продолжить свою работу по ним.
Но я, конечно, пытаюсь немного отвлечься чтением, ведь у меня дома «так много книг» (этому факту возмущался полицейский в ходе обыска. — Ред.). В первый день «ареста» я пытался что-то прочесть, в итоге открыл книжек 10, в каждой прочел по 8–10 страниц и ни на одной не мог сосредоточиться. Зато начал перечитывать «Долг» Гребера (Дэвид в очередной раз смог меня затянуть), а также обратился к «Опытам Монтеня — там первое эссе в начале как раз о том, какой настрой сохранять, когда твоей жизни и свободе что-то угрожает, вчера в Следственном комитете весь день его вспоминал. Почитайте!
Допросы — это праздник. Ощущения смешанные: от ироничного «меня, походу, устроили работать в СК» до понимания,
что у меня будто хотят отнять все свободное время, которое я мог бы потратить на работу или на какую-то осмысленную деятельность.
На этих допросах в СК большую часть времени я просто сижу и жду, когда что-нибудь произойдет, поэтому пытаюсь скрасить ожидание за чтением книжек. Моему следователю это, кажется, не очень нравится: он сидит и скучает, а я увлеченно читаю книжку. Вчера он даже сделал мне замечание по этому поводу! На прошлый допрос пришел с книгой «За демократию» Саши Замятина, и совпадение ее содержания и окружающей реальности было впечатляющим. В целом если каждый день будет по допросу, то, наверное, мне нужно каждый день осиливать по одной книжке.
Понятно, что бесконечные повестки — это инструмент давления. Будешь ходить к нам каждый день, пока что-то не расскажешь. Ну окей, буду ходить, я только за ежедневные прогулки.
Поддержка очень важна, когда тебя пытаются вот так изолировать, без нее было бы очень сложно. К сожалению, я не могу сам читать все материалы о том, кто и как поддержал нашу редакцию и биониклов, и могу узнавать об этом только из рассказов родственников. Но семья тоже меня очень поддерживает: моя мама, два брата и сестра делают все, чтобы я чувствовал себя хорошо в эти дни.
Но пока я под «домашним арестом», хочу читать, работать, насколько это возможно, видеться с друзьями и коллегами, которые будут меня навещать. Я провожу большую работу над собой, чтобы не унывать, и пока я скорее, наоборот, слишком навеселе, придумываю всякие приколы. Надеюсь, это состояние не сменится депрессивным.
Поддерживайте DOXA, вместе с вами мы можем что-то изменить. Им не победить молодость.