— «Перед восходом солнца» — книга, равная жизни, и, по сути, стоившая автору жизни. Личная, почти интимная история и в то же время научный трактат, антропологическое, психологическое исследование, которое, кажется, невозможно перенести на экран. Но ты придумал какую-то жанровую эквилибристику.

— Я не специально. Получилось расследование или исследование чертогов мозга, психоаналитический детектив. Не знаю, бывает ли такой жанр.

— С высокой степенью театральности.

— Я бы сказал, декоративности. Все сложилось, когда прочитал воспоминания Эйзенштейна. Оказывается, декорации для «Ивана Грозного» строились из циновок камыша. И образ фильма сложился. Мне не хотелось снимать кино в Питере или Полтаве, буквально-вещественно воспроизводить «как это было». У нас это воспоминания не самого Зощенко, а воспроизведенные через призму воображения второго героя. А он мог представить себе что угодно. И раз уж мы оказались в камышовом мире из декораций «Ивана Грозного»,

— Кажется весь мир — легковоспламеняющиеся осоковые декорации. В окружении горящей войны. Острое ощущение шаткости жизни. Таких символов в фильме множество. Один из главных — яблоко, плод добра и зла, и познания, разумеется. Селекционер хочет сохранить редчайший сорт яблок «Маленькая Болгария». На казахском «Алма» — «яблоко», «Ата» — «Отец». И тотальное ощущение хрупкости передается в страхе за эти яблочные зернышки, из которых может пробиться новая жизнь. Откуда сквозная история с саженцами?

— Всю историю Алма-Аты мы придумали, хотя предварительно много читали про жизнь и быт военной киностолицы СССР. Так сочинился отец героя, плодовод, появлялись другие персонажи, втаскивая в сюжет друг друга.

— Ты же дотошный коллекционер: собираешь редкие книги, вещицы, картинки. Наверное, и фильм строился по крупицам?

— Каждый фильм, который делаем, предваряется большой изыскательской работой, историческим поиском. Мы читали много дневников, воспоминаний знаменитых и малоизвестных людей, живших во времена Зощенко. В какой-то момент возникло ощущение, что все они написаны одним человеком.

— Но это состояние душевного кризиса, непреходящее ощущение тревоги связано не только с войной.

— Ну да, это было и до войны, и после войны. Меланхолией проникнуты все воспоминания. Поэтому мы соединили текст Зощенко с фрагментами из дневников, например, Эйзенштейна. Весь этот сюр съемочной площадки произведен практически дословно.

— Я тоже вспомнила сюжет на съемках «Грозного», когда Эйзенштейн заставляет Черкасова выше задирать голову, чтобы на стене ожила паучья тень со зловещей клинообразной бородой. Это увлечение режиссера тенями «разоблачил» и Жданов на проработке Эйзенштейна у Сталина.

— У нас в кадре диалог дословный. И возмущение актера: «Я не саксаул! Я не могу находиться в таком состоянии!» Или когда наш герой — писатель Семен Курочкин — в истерике заливается хохотом, увидев мертвую маму с монетами на глазах. «Она в очках!» Это история Эйзенштейна. Но когда человек вспоминает, даже самый честный невольно что-то скрывает о себе. В дневниках он — другой. Хотелось посмотреть на героя объемно. Увидеть его не только таким светлым, как в книге. Увидеть глазами близких. Сцена, где жена дарит ему абрикосовое варенье, а он ведет себя деспотично — из воспоминаний жены Зощенко. Вот и возникает вдруг несколько утрированный критический взгляд снаружи.

— Книга сама, как сеанс психоанализа. И фильм — не только трагифарсовая история персонажей, но и сеанс психоанализа со зрителем.

— Это же не экранизация. Мы же знаем, что с Зощенко произошло после издания первых глав. Может, ты и права, потому что неожиданно время нас догнало. Кажется, что вокруг начинают происходить те же события, те же кампании,

— В России вообще «вперед» — «назад» очень условные понятия. Но что возможно делать в ситуации этого неостанавливаемого кружения? Фиксировать его?

— В игровом кино я никогда не занимался фиксацией происходящего. Должно проходить какое-то время, чтобы можно было оценить события. Даже мой док «Кино эпохи перемен», криминальную комедию-реквием о судьбе Свердловской киностудии, я снимал спустя 20 лет после ее клинической смерти, чтобы оценить масштаб утраты. И как ни странно, фильм послужил ментальным толчком. Минкульт занялся киностудией, сменили директора, есть шанс, что она выйдет из комы.

— У меня ощущение, что «Последняя "Милая Болгария"», рассказывающая о событиях сороковых, будто про сегодня. Да и архитектура ретрофильма очень современная.

— Рад, что так вышло… непреднамеренно.

— По сути, Зощенко создавал трактат о счастье, пытался научиться управлять собой, научить других быть счастливыми. А в итоге книга оказалась приговором, не подлежащим обжалованию, причиной его трагического одиночества.

— Это все меня и притягивало. Вывод, к которому пришел Зощенко, — он полагал, что нашел причину своей меланхолии, безрадостного состояния — был ошибочным. Он понял это, когда книга вышла, начались гонения, его просто стирали из литературы, из реальности.

— Под ошибочным выводом что именно ты имеешь в виду?

— Он же хотел влиться вот в это все. Думал, что размышления о революции, о России окажутся востребованными. Описывая старый мир, хотел от него избавиться. Всем творчеством кричал: «Я свой!» А он не свой. Офицер Первой мировой с пятью орденами изначально был чужим для этой страны.

— Но он же был уверен, что писал антифашистскую книгу, и она действительно антифашистская. Если фашизм, подпитанный страхом, — поражение в борьбе со зверством, то наука и сосредоточенность на индивидуальных переживаниях человека полны надеждой на будущее.

— Он думал, что честным разговором с самим собой, подробным внутренним разбором можно и с фашизмом побороться. Он же вроде бы нашел «ключи счастья», а оказалось дело в другом.

— Почему, по-твоему, годами мучительно уничтожали книгу, грубо обвиняли и оскорбляли писателя, именуя«пошляком и подонком литературы»? В чем причина этой злобной ненависти дирижера многолетней травли — Сталина?

— Они же назвали причину ненависти — «гнилая безыдейность», то есть, концентрация на личном.

Любое размышление, анализ взаимодействия человека и действительности воспринимаются как фронда, как попытка разрушить единство. Единство, однородность — то, что необходимо государству.

— Когда ты сказал про муравейник, я вспомнила эпизод, в котором муравьи растаскивают зернышки единственного раритетного сорта яблок. Большая часть действия рассыпана на фрагментах полиэкрана. Ты играешь с изображением, какие-то экраны переворачиваешь вверх тормашками, возникает контрапункт. Почему выбрал такую визуальную форму?

— Я попытался увидеть, как думает человек. Он может параллельно думать о разных вещах. Как проникнуть в тайны мозга другого? Полиэкран используют нередко в кино, но в таком виде, кажется, нет. С его помощью можно показать многовариантность психоаналитических размышлений о человеке. Мы снимали с нескольких камер сразу. Каждый экран — это самостоятельное изображение, отдельные дубли. Иногда действие в главном экране отличается от добавочных экранов. Хотелось показать, что человек не фотографически воспроизводит/восстанавливает в памяти информацию. Каждый раз другое представление о событии. История — все-таки субъективное восприятие прошлого, поэтому может быть разной.

— Иногда экраны спорят друг с другом, давая возможность толкования снов и воспоминаний, интерпретаций текстов Зощенко. «Разум побеждает смерть», «разум побеждает старость»… Вы задаетесь вопросом, насколько ошибочны доводы и вывод писателя?

— Зощенко был адептом Павлова, буквально воспринимал его учение, хотя и фрейдизму отдавал должное. Он преклонялся перед наукой. Его попыткам загнать свой разум в рамки научной теории, понять его посвящены повести, трилогии «Возвращенная молодость», «Голубая книга», «Перед восходом солнца». Но мир показал, что он сложнее и мрачнее самых тревожных догадок. То, что произошло с ним после публикации, сломало его теории. Но это не значит, что он или Павлов были не правы. Мне кажется, начинать надо с научных изысканий, но предполагать, что возможна бесконечная многовариантность развития событий.

— Почему ты переименовал фильм и первоначальное название повести «Ключи счастья» превратилось в «Последнюю «Милую Болгарию»?

— Это же не лобовая экранизация повести, а размышление на тему. Не хотелось пригвождать к повести фильм привычным названием. Этим я говорю, что это другое произведение. Оригинальная история внутри картины — это история сохранения живого ростка. И финал фильма дает надежду, а в истории Зощенко надежды нет.

— Социальная депрессия вместе со страхом снова разлиты в воздухе. Как быть: что снимать, что сажать…

— Снимать, сажать. Заниматься своим делом, стараться.

— Может быть, потому что ты работаешь в поле иносказания, не впрямую называя вещи и проблемы, используя образы, аллегории, метафоры.

— Я же кино занимаюсь. Такая профессия. Это не репортаж. Не боюсь символизма — в моих фильмах много аллегорий. Нет желания снимать острую публицистику. Мне кажется, что реальности и так много. Надо анализировать, рефлексировать. Чем и стараюсь заниматься. К тому же, кроме кино, есть и множество других дел.

— Кстати, у Зощенко было с десяток профессий. Ты тоже разносторонняя личность.

— Если считать мои профессии, их не меньше, чем у Зощенко. Одних рабочих специальностей штук десять. Я был и токарем-фрезеровщиком, и машинистом бетономешалки, и кровельщиком… Сейчас днем я снимаю, вечер занят собиранием книг репрессированных авторов. Их надо классифицировать, систематизировать. Ночь — для литературы. Мы с моим соавтором Лидой Канашовой, анализируя книги, пытаемся осмыслять судьбы людей, которые пришли из этих книг. Каждая из них могла бы стать самостоятельным сценарием. В основном это жертвы сталинских репрессий, но есть и послесталинские. Есть уникальные книги, которых не найти и в Ленинской библиотеке.

— Ты не думал о создании музея книг?

— Я боюсь музея книг.

Когда коммунисты вопят: «Да у вас там не 7 миллионов расстреляли, а всего лишь два!» Они считают нули, а не человеческие уникальные жизни, неизлечимые раны близких! Статистика обесточивает боль, ужас от мучений и преступлений. Должен быть музей одной книги. Или музей современный по технологии: каждый день — новая книга, биография, судьба. Но не полка же.

— Желаю, чтобы твоя коллекция репрессированных авторов не прирастала современными изданиями.