Семья

Отец Виктора Георгий Пестов был военным врачом, со своим батальоном дошел до Берлина. После войны их перебросили на станцию Маритуй Ледянского района Иркутской области. Здесь в семье Пестовых родился первенец — Виктор. Прошло около года, и батальон передислоцировался в Серов Свердловской области. На Урале родились еще два сына — Валера и Вова. В 1957 году Хрущев сократил армию, и глава семейства демобилизовался.

Пестов-старший продолжил работать врачом, часто бывал в разъездах. В одной из своих многочисленных командировок в поезде познакомился с Клавдией Лебедевой, сотрудницей КГБ. Вскоре развелся и зажил с новой женой.

— Мне было лет десять, уже тот возраст, когда тебе предлагают выбрать, с кем из родителей жить, — рассказывает Виктор Пестов. — Мама, жена офицера, многие годы просидевшая в декретах и нигде не работавшая, мне сразу сказала, если останешься со мной, сдам тебя в детдом, мне вас троих в одиночку не прокормить. Перспектива мне не понравилась, и на суде я выбрал отца.

Так Виктор переехал в Свердловск. Окончив 9 классов, поступил в ремесленное училище при Уралмашзаводе на слесаря-сборщика. Там ему дали красивую форму, хорошо кормили. Жаловаться было не на что.

Получив профессию, устроился на завод МПС.

— Мужикам я по душе пришелся, — смеется Виктор. — Прыткий шестнадцатилетний гонец, еще и водку не пью. Они меня через забор постоянно гоняли в магазин. На три рубля покупал бутылку водки и один плавленый сырок «Дружба».

Первые сомнения

Через пару лет Пестова призвали в армию на Тихоокеанский флот. Во Владивостоке сначала отправили в учебку, а тут и осень подоспела — время убирать картошку. Разбили палаточный лагерь на территории колхоза, и началась битва за урожай.

— Система была такая: мы картошку собираем, а сзади идет мичман, проверяет, насколько хорошо мы работаем. Увидел, что матрос Ухин оставил, заставил его подбирать, а тот вдруг отказался.

После строевой матросов отправили на ужин. Все расселись по местам, на длинных столах стояли миски с давно остывшей едой — никто не притронулся. Опять выгнали на улицу, опять муштра, вернули в столовую, снова никто ложку в руки не берет… И так несколько раз.

Зачинщиков протеста вызвали «на ковер».

— Мы зашли в командирскую палатку, а они там картошечку жарят, опять ужинать собираются. Нам же целую речь подготовили о восстании на броненосце «Потемкин», что трибунал нам светит, если завтра моряки завтракать откажутся.

Утром жизнь потекла, как прежде. Но Виктор понял: не все готовы безропотно терпеть несправедливость.

Через несколько месяцев службы Пестова перевели на Черноморский флот.

— В Николаеве двое парней, с которыми я служил, решили бежать. Мне тоже предложили, но я отказался. Смысл в Союзе бежать? Я понимаю, если бы они за границу нацелились… В общем, ребята сбежали, а нас на допросы в особый отдел КГБ таскать начали. Повезло, что отец с мачехой приехали в отпуск, заодно и меня навестить.

Клавдия Васильевна поговорила с коллегами, и Виктора отправили в одесскую психушку на обследование, а потом и вовсе комиссовали. В содействии дезертирам его больше не обвиняли.

— Я прилетел в Свердловск 30 декабря 1966 года. На улице минус 30, а я в легком бушлате и тонких ботинках. Ох, как я бежал до здания аэропорта.

Рабочий протест

Виктор устроился на кондитерскую фабрику, в цех, где делали ирис «Кис-Кис». Работал и гулял. Потом женился и родил сына. На этом история могла бы закончиться, но наступило 20 августа 1968-го. Чехословакия…

— У нас на работе приемник «Латвия» ловил «Голос Америки» (Мы вынуждены указать, что эта радиостанция считается властями России СМИ-иноагентом, хотя во времена СССР, о которых идет речь, об этом и не догадывались. — Ред.), после смены мы прямо на фабрике слушали новости про Сахарова. Но больше всего потрясла публикация «Двух тысяч слов» (Манифест «Две тысячи слов, обращенных к рабочим, крестьянам, служащим, ученым, работникам искусства и всем прочим» был опубликован 27 июня 1968 года в пражской газете «Литерарни новины». — И. Д.).

Тогда же Пестов подружился с Николаем Шабуровым. Они доставали чешские газеты, язык хотя и не знали, но все равно можно было понять, о чем речь. Читали, обсуждали прочитанное. Почему в Чехословакии стал возможен социализм с человеческим лицом? Почему в СССР правит только одна партия и нет выбора?

— Встречались мы после работы в кафе «Серебряное копытце». А так как я жил в семье с сотрудником КГБ, то у меня зародилось подозрение: а вдруг в кафе стоит прослушка? Спросил аккуратно у мачехи, она подтвердила: во всех ресторанах и более-менее значимых кафешках предусмотрена прослушка. И мы перешли в неприметную пельменную.

Парни горячились: надо что-то делать. Решили выпускать листовки. Всего успели сделать пять выпусков. Первая листовка запомнилась навсегда — «Меч тяжел, необходимо единство сил». Намеренно сделали такой абстрактный текст.

— Мы же выступали против коммунистов, а с нашим народом так в лоб нельзя, поэтому мы и разъясняли, что власть свергать не призываем, но сменяемости и возможности выбора хотим. Мы ее, скажем так, желаем улучшить. Помню, еще была листовка «Нота трудящейся молодежи советскому правительству», где мы выставляли общие требования по улучшению качества жизни.

Печати библиотеки КГБ на 17-х страницах в каждой книге сыграли потом свою печальную роль. Когда антисоветчиков арестовали, Клавдию Васильевну чуть ли соучастницей не сделали. Судимости она избежала, но работы лишилась.

— Мы старались не привлекать внимания и не оставлять следов. Бумагу покупали в разных магазинах по 2–3 пачки, не больше. Так же и с копиркой. А вот с приобретением печатной машинки пришлось здорово повозиться. Я опять к жене отца с вопросами. Она рассказала, что каждая пишущая машинка под контролем. При продаже продавец набивает буквы на листочек, а потом его передает в КГБ. Так они составляли свой архив оттисков проданных машинок. Это как отпечатки пальцев. Также фиксировалось, кому машинку продали. Стало понятно, что в магазине покупать нельзя. Потом я увидел на улице 8 Марта мастерскую по ремонту печатных машинок. Коля, изображая студента, зашел в мастерскую и благополучно купил машинку, в наличии была лишь одна — немецкая «Рейнметалл» 1933 года выпуска, отдали за нее 45 рублей.

В то время Виктор жил в Пионерском поселке в двухкомнатной квартире с женой и ребенком. Парни принесли к нему домой машинку и бумагу. Но надо было помнить о соседях, слышимость-то хорошая. Поэтому днем провели эксперимент: включили телевизор, пустили воду в ванной, машинку поставили на подушку… Виктор вышел на улицу под окна. Коля в это время печатал — машинку слышно не было. В подъезде у двери квартиры тоже тихо.

Печатали одновременно по четыре листа. Пробовали по пять, но пятый слепой получался. Коля плохо печатал, поэтому в основном приходилось Вите листовки набивать вечером после работы.

Парни несколько раз разбрасывали листовки в разных местах города, чтобы сложно было вычислить, где они живут. Но стало понятно, что нужно расширять географию протеста. Коля вспомнил, что в Латвии на фабрике работает Игорь Калмыков, его хороший приятель со времен учебы. Решили, что Коля поедет к нему в Лиепаю. От него на первомайскую демонстрацию в Питер на электричке, там разбросает листовки и вернется обратно.

— А у нас уже взносы были в нашу тайную организацию — по пять рублей в месяц. Накопилась приличная сумма, которой как раз хватило на поездку. Коля уехал. Но мне без дела тоже не хотелось сидеть.

26 апреля была Пасха. В Свердловске праздничное богослужение проходило только в одной церкви — Ивановской. Чтобы попасть в нее, нужно было пройти сквозь плотное кольцо милиционеров, чекистов и дружинников, но людей все равно собиралось много.

— Помочь мне решил Валера, мой средний брат, который после армии обосновался в Свердловске. Он разделял мои взгляды, поэтому тоже вступил в нашу организацию. Кстати, нас уже шестеро было: я, Валера, Коля Шабуров, Володя Берсенев (учился в техникуме вместе с Колей) и две студентки из сельскохозяйственного института — Ухабова и Куликова.

Войти в кольцо и разбросать листовки в толпе — одно дело, а вот как выйти из милицейского оцепления потом? Поразмыслив, братья купили дымовую шашку, чтобы успеть выбраться, воспользовавшись паникой и плохой видимостью.

— Шашку положили в небольшую сумочку и отправились к церкви. Мы прошли сквозь все заслоны, не останавливаясь, — никто на нас внимания не обратил. Внутри оцепления осмотрелись, обошли вокруг церкви. Рядом стояли бабушки — божьи одуванчики, за их спинами оказалась возвышенность — самая удобная позиция для выбрасывания листовок.

Начался крестный ход. Прямо на Виктора шел старенький отец Михаил в окружении церковной свиты и прихожан. «Господи, затопчут же», — мелькнула мысль. Виктор что есть сил размахнулся и швырнул под ноги священника дымовую шашку. «Валера, давай!» — прокричал старший брат. В свете прожекторов красиво закружились высоко подброшенные листовки.

Арест

Братья Пестовы, воспользовавшись паникой, поодиночке ушли через кладбище, примыкавшее к ограде церкви. За Валерой гнались чекисты, но ему удалось убежать. После этой акции решили листовки больше не раскидывать, а расклеивать на остановках, подъездах и бросать в почтовые ящики. Накануне Первомая клеили всю ночь, только в пять утра по домам разошлись. В этот же день впервые заметили за собой хвост. Удалось уйти.

— Все было тихо до 20 мая. В этот день начальник на работе меня попросил съездить на вторую площадку, получить ремни. Сказал, что можно переодеться и сразу после получения отправиться домой. Выезжаем с предприятия на его «Запорожце», а напротив ворот стоит «Волга».

Сидя на стуле с прикрученными ножками в комнате для допросов Виктор впервые увидел Уголовный кодекс.

— Видишь, что тебе грозит, — кричал чекист, — от трех до семи!

— Высшей меры по этой статье нет?

— Нет.

— Фууух… — выдохнул Виктор.

Потом в комнату зашли человек пять, начали его стыдить: «Как ты мог? У тебя мать тут работает!» Группа следователей уехала на обыск к Пестову домой. Там они, конечно, нашли и бумагу, и печатную машинку — все улики были на месте.

Задержанный просидел на стуле с 12 дня до 12 ночи. Ему ничего не говорили, вопросов не задавали, но вставать, есть или пить не позволяли.

— Я помню, как мачеха рассказывала, что у них в здании есть тюрьма, в ней еще сбитый американский летчик Пауэрс сидел, в третьей камере. Думал, меня туда отведут, но нет, что-то у них там поломалось. Поспорив немного, куда меня теперь девать, снова посадили в «Волгу» и увезли в СИЗО-1.

Машина чекистов сквозь открывшиеся большие ворота заехала на территорию следственного изолятора на Репина. Но на входе в тюрьму небольшая дверка с глазком.

— Чего надо? — неприветливо спросили за дверью, в глазок рассматривая прибывших.

— Вот, задержанного привезли.

— Это вы при Берии возили ночь-полночь, то время кончилось. Приезжайте, как положено, утром, — окошко со скрипом закрылось. В наступившей тишине гэбисты растерянно слушали удаляющиеся шаги тюремщика.

Опомнившись, чекисты побежали в сторожку у ворот, стали куда-то звонить. После нескольких звонков прокурор распорядился принять арестованного. Калитка открылась, Пестова впустили.

Следствие

В пустой камере стояли две деревянные лавки, старый умывальник. На стенах — цементная шуба, чтобы ничего нельзя было написать или нацарапать. Дверь захлопнулась. Виктор лег на лавку, но ненадолго. За ним снова пришли, и начались обычные тюремные процедуры для новичков: оформление, сдача ремня, шнурков, личных вещей, мытье в душе, бритье наголо.

— Здесь Амальрик (советский писатель, диссидент Андрей Амальрик — автор книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». — И. Д.) сидит, — с едва скрываемой гордостью шепнул Виктору парикмахер.

— Потом допросы, конечно, начались. Дело вел капитан КГБ Маматов Геннадий Алексеевич. Помню, сижу перед ним на стуле, вдруг в комнату заходит прапорщик, кладет на край стола стопку серых папок и уходит, не обращая на меня внимания. Капитан эти дела открывает, что-то в них пишет. Я спрашиваю: «Геннадий Алексеевич, а это что?» Он мне: «Это в сталинские времена столько народу невинного расстреляли. Вот проводим кампанию реабилитации». Я на него посмотрел и говорю: «Придет время, и нас будут реабилитировать». Капитан вспыхнул: «Вас? Никогда не реабилитируют!»

Было и заявление от старого коммуниста, которому в почтовый ящик листовка попала. Но главное, почему антисоветчиков так скоро взяли, — помог донос Игоря Калмыкова, Колиного сокурсника из Лиепаи.

— В камеру ко мне подсадили профессионального стукача по прозвищу Князь. Он все выспрашивал, для чего мы листовки делали. Я объяснял, что просили повысить уровень зарплат, улучшить качество жизни, быть открытыми к диалогу с другими странами. Князь мне на это: мол, работал на оружейном заводе, могу помочь с оружием для вашей организации. Но я отказался, мы же выступали за мирный путь.

Позже Виктора перевели в другую камеру, на шесть человек. В тюрьме правило: заходишь в новую камеру, называешь свою статью. Когда сокамерники услышали, что он политический, сразу стали дружелюбнее, освободили верхние нары. Почему такое отношение? Для обычного криминала — ни угрозы, ни конкуренции.

Суд

В конце ноября 1970 года в Свердловском областном суде началось слушание по делу партии «Свободная Россия».

— Нас в деле пять фигурантов было. После ареста мы впервые в суде встретились. Обнимались, радовались… Анекдотов много в тюрьме новых узнали. Сидим, ржем… Пацаны же еще были, чуть больше двадцати каждому.

— Вовка Берсенев вместо последнего слова зачитал в суде свое стихотворение «Что лучше: пальто или шинель?», сравнивая Ленина и Сталина. Ну мы не поэты, а Вовка — да, удивил всех. Последнее слово подсудимого ведь нельзя прерывать, так что это был его поэтический бенефис.

Прозвучал приговор. Николай Шабуров — 5 лет лишения свободы, Виктор Пестов — 5 лет, Валерий Пестов — 4 года, Владислав Узлов — 3,5 года, Владимир Берсенев — 3 года.

Тюрьма

— Завели меня с матрасом и вещами в камеру на осужденке, а там — трехэтажные нары, и все матерыми зэками заполнены. Я сел на лавку, а сверху уже орут: «Статья?! Срок?!» Отвечаю: «70 и 72, пять лет строгого режима». Они удивились: как строгого, если ходка первая? Но как узнали, что я политический, все вопросы отпали. Позвали меня сразу на верхние нары, где воры в законе расположились.

Зэки напоили его чифирем, предложили наколку сделать. Виктор отказался: «Не, мужики, наколка — это особые приметы».

— А мы с ребятами, пока в суде сидели, договорились, что если нас к криминальным посадят, то напишем заявление с требованием политических посадить вместе, если они не хотят, чтобы мы антисоветскую агитацию среди аполитичных зэков вели. Так мы и сделали, и уже утром нас перевели в другую камеру.

Пять подельников по делу «Свободной России» перевели в одну камеру на шестерых. Перезимовали в ожидании кассации, которая, конечно, ничего не изменила, но часть срока прошла в компании друзей.

В марте парней развезли по местам отбытия наказания. Пестовы попали в Дубравлаг в Мордовии. А в июне 1972 года их перевели в лагерь «Пермь-36». Здесь сидели только политические.

Вернувшись из колонии, Виктор «антисоветчину» не бросил. В 1988 году с друзьями начал подпольно выпускать политический журнал «Слово Урала». В 91-м они ликовали: «Свобода!»

— Такое ощущение, что сегодня мы возвращаемся в Советский Союз, ко всему тому, с чем мы боролись. Свободы почти не осталось, а новая борьба еще жестче, чем наша.