СюжетыОбщество

Сердце Родины

Монолог старейшего кардиохирурга России о счастье

Сердце Родины
Борис Шабалкин. Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»
Сегодня 90 лет исполнилось старейшему кардиохирургу страны, профессору, доктору медицинских наук Борису Владимировичу Шабалкину. Доктор Шабалкин первым в Советском Союзе начинал заниматься хирургией ишемической болезни сердца, лично знал всех светил отечественной медицины и до сих пор, кстати, работает в Российском научном центре хирургии имени академика Б. В. Петровского, который был его учителем и наставником. Борис Владимирович бодр, счастлив, ироничен, консультирует больных и врачей, и даже охранники центра считают его чем-то наподобие божества. В монологе доктора Шабалкина, который мы записали накануне его юбилея, он рассуждает о судьбе, благородстве, водке… Ну и, конечно, о русском сердце.

— Я родился в Москве в 1931 году. Небольшая семья — папа и мама, я был у них один сын. Они абсолютно не имели никакого отношения к медицине. Самые простые рабочие. Отец работал на Метрострое, когда строили самую первую линию — Сокольническую. А мама по-всякому. Она работала и в парикмахерской, и, когда война началась, в столовой Наркомата.

А я был мальчишкой, и у меня был большой двор между четырьмя деревянными двухэтажными флигелями — на 3-й Мещанской, сейчас она улица Щепкина. Народ жил там самый разный. Например, был у меня товарищ, у него отец и мать были какие-то очень известные инженеры. Мы все вместе гоняли футбол, били стекла на первых этажах. В хоккей играли. Но не в шайбу, шайбы тогда еще не было. Мяч тряпочный. Настоящие мячи для русского хоккея трудно было достать. Так что тряпки какие-то заворачивали, а коньки веревками привязывали к валенкам. Прекрасная жизнь.

В десятом классе я начал как-то интересоваться, куда мне пойти. Думал — или в медицину, или в сельскохозяйственный институт. То есть у меня была какая-то тяга быть ближе к природе. Но чтобы познать, что это такое, тогда не было ничего, никакой возможности — ни кружков, ничего такого. Поскольку мы не очень зажиточной были семьей, мама мне говорила, когда я уже созрел для медицины:

«Борька, ну куда ты идешь?! Врач! Ты же постоянно будешь ходить в штопаных штанах!»

Она была простая женщина и знала цену жизни.

Но тем не менее пошел я и поступил в Первый мединститут. Отличником никогда не был, но тогда, наверное, вообще поступать было проще. Хотя вот мы пошли вместе с другом, и он не поступил. Правда, он не очень-то и хотел, он был спортивный такой парень, хорошо стоял вратарем и потом хорошо пошел по спортивной линии. А тогда он колебался. Я ему говорю: пойдем, Колька, пойдем в медицинский. Он говорит: ну ладно, пойдем. Ему было все равно. А я поступил.

Наверное, я не сразу захотел стать хирургом. В группе нас было одиннадцать человек и мало кто пошел именно в хирургию. Пошли в терапевты, в анатомию. А я на четвертом-пятом курсе начал ходить в институт Склифосовского на дежурства. Приписался там к одному врачу — когда он дежурит, тогда и я ходил. Сначала он меня ставил ассистентом — помогать, смотреть на операции. А потом начал давать мне самые простые вещи — ну там аппендицит. У меня же пока не было диплома.

Во всем этом была какая-то простая и красивая идея: помочь человеку. Болезнь — это же плохо очень. А я понимал: ты можешь помочь.

Советский врач-терапевт Александр Мясников. Фото: Валентин Черединцев / ТАСС
Советский врач-терапевт Александр Мясников. Фото: Валентин Черединцев / ТАСС

И помочь красиво. Помню, например, как профессор Мясников (Александр Леонидович Мясников, советский терапевт, академик, автор работ по проблемам сердечно-сосудистой патологии, болезням печени и инфекционным болезням, создатель школы терапевтов. — Ред.) делал обходы. Это были шикарные обходы. Вокруг него собиралось очень много ассистентов и ординаторов — женщин. И такие они были все красивые! Серьезно. Вот он идет, такой очень эффектный мужчина, расстегнутый халат. Входит в палату, окидывает всех больных широким взглядом, подходит к койке, садится, закидывает ногу на ногу, принимает немножко откинутую позу и рассуждает. И все девушки, конечно, млеют. А мы любуемся. Я уж не помню, профессором или этими самыми девушками.

Ну то есть у меня были прекрасные учителя. Например, академик Петровский (Борис Васильевич Петровский — хирург, ученый, клиницист, Министр здравоохранения СССР, директор Всесоюзного научного центра хирургии АМН, лауреат Ленинской и Государственной премий. — Ред.). В 1956 году я окончил Первый мед, а Петровский как раз пришел туда на кафедру госпитальной хирургии. И я к нему попал в ординатуру. Он к тому времени был уже академиком и имел право завести себе академическую группу, нацеленную на решение какой-то важной проблемы. И я как молодой врач попал в эту группу. Сначала ординатором. Ставка была 60 или 65 рублей. А года через полтора меня перевели на должность старшего лаборанта, и там уже зарплата была на семь рублей больше.

С этого и началась моя жизнь в этом центре, который сейчас называется «Российский научный центр хирургии имени академика Петровского». С тех пор я работал только тут. В Америке говорят, это плохо, когда человек столько сидит на одном месте. А я не знаю, не жалею, потому что этот институт стал для меня вторым домом. Мы проводили здесь очень большую часть времени, особенно в самом начале, когда начиналось развитие сердечной хирургии. Это было нечто.

Советский хирург Борис Петровский (в центре) во время проведения операции. Фото: Лев Портер / ТАСС
Советский хирург Борис Петровский (в центре) во время проведения операции. Фото: Лев Портер / ТАСС

В те годы были только какие-то отдельные потуги, попытки заниматься хирургическим лечением сердца. Самой распространенной операцией была тогда митральная комиссуротомия. Делали сбоку разрез, хирург вводил палец в сердце через предсердие и клапан, сросшийся вследствие ревматизма, вот этим прямо пальцем расширял. Дырочка была там небольшая, а надо было ее как бы расковырять. Причем иногда — с усилиями, потому что на клапанах образовывался кальциноз, становилось все прямо каменным, и было трудно. Но тем не менее были такие операции.

Жизнь, конечно, требовала чего-то нового. В мире началось развитие сердечной хирургии. Появилось искусственное кровообращение, то есть при определенных условиях сердце останавливали, а жизнедеятельность организма поддерживали вот этим искусственным периферическим кровообращением. Теперь мы могли ремонтировать, чинить сердце при помощи более сложных операций, особенно в детской хирургии, когда встречались врожденные пороки, дефекты, множественные поражения. Все это требовало остановки сердца на довольно длительный промежуток времени.

Много было счастья, много было ошибок. Но это был период освоения непознанного. Время появления звезд. Мешалкин. Бакулев. Амосов. Вишневский. Куприянов.

Понимаете? Вот портреты их выставить — и перед каждым можно на колени вставать. Серьезно. И я жил в это время. Время экспериментов.

Мы сидели, дежурили у собак, на которых ставили опыты по искусственному кровообращению. А к утру собака обязательно погибала. Приходишь в клинику — и тебе нагоняй: как так?! Ты упустил! А потом выяснилось, что они вообще не переносят искусственное кровообращение.

Но тем не менее все было новое, все было интересное. Все были молодые, заведенные, могли работать день и ночь. Спорили. Старались друг друга опередить. Как мы рассуждали? Ты подходишь к сердцу как специалист и забываешь о том, что это орган любви, орган каких-то страстей. Ты просто видишь, что это больное сердце. С ним человек не может по-настоящему испытывать ни страстей, ни счастья. Он просто болеет. Особенно если это ребенок. Все идут играть в футбол, а он не может, потому что задыхается. И вот ты подходишь к нему и понимаешь: нужно сделать так, чтобы он тоже мог играть, любить, петь, получать удовольствие или, наоборот, как все, испытать несчастье — дай бог, чтобы их было поменьше. Жизнь. Полная жизнь. Вот ради чего мы все это делали. Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

Мне как молодому человеку конечно, хотелось тогда как можно больше уметь. Делать операции в связи со сложными пороками сердца, которые включают в себя много составляющих. И мне в этом смысле повезло. Помог, наверное, случай, который в судьбе каждого человека играет большую роль. Наш сотрудник, доктор Князев, работал врачом в Нью-Йорке, в советском представительстве при ООН. И вот он вернулся из командировки домой. Борис Васильевич Петровский был тогда уже министром здравоохранения, и он мне предложил поехать врачом в Америку. Мы с семьей посоветовались, определились и решили ехать на три года.

В это время в Америке как раз начиналась хирургия ишемической болезни сердца. Первые, что называется, попытки. Мне очень хотелось увидеть все операции, которые там делают. Я пошел в Нью-Йоркский госпиталь. Мне разрешили присутствовать на операциях. А когда срок моей командировки уже заканчивался, я связался с Петровским и попросил его разрешить мне изучить вопрос глубже. Составил программу, в какие госпитали надо поехать. И эта программа была утверждена. Я проехал за полгода несколько клиник, изучил коронарографию, то есть рентгенологический рисунок коронарных артерий, который позволяет понять, как, где и что поражено.

Американцы оказались очень интересными ребятами. Нормальные такие, простые люди. Один хирург пригласил меня как-то в гости и начал петь дифирамбы нашему здравоохранению.

Оказывается, они с женой путешествовали и были в Москве. Что-то его прихватило тут с желудком, и он не знал, как быть. Ему вызвали скорую помощь, через десять минут она приехала. Забрали его в больницу, разрешили поехать вместе с ним жене. Полежал он пару дней, его вылечили и выписали, денег даже не взяли. Он с такой любовью об этом рассказывал, что я даже после этого еще больше родину полюбил.

Проведение операции на сердце в одном из госпиталей Нью-Йорка. Фото: Three Lions / Getty Images
Проведение операции на сердце в одном из госпиталей Нью-Йорка. Фото: Three Lions / Getty Images

Но вообще все это дало мне огромный заряд. Я коронарографию в Кливленде изучал по ночам, потому что днем был в операционных. А ночью за бутылку водки мне там давали ключ от архива, я брал коронарографии, журналы с их описанием, и для меня это был учебник. Я смотрел пленки, читал, сравнивал, и это была отличная школа.

Когда я вернулся, было ощущение, что хирургия сердца буквально наступает, нужен был прорыв. Академик Петровский выделил в нашем центре отделение коронарной хирургии и назначил меня его руководителем. Мне пришлось забыть хирургию детских пороков сердца, митральные пороки, потому что Борис Васильевич говорил: делай, делай новое. И вроде у меня стало получаться. Ко мне стали приезжать учиться врачи со всей страны. Не думаю, что будет нескромно сказать о том, что кое-что сделать для них мне удалось. Когда мы начинали, в Советском Союзе ничего о коронарной хирургии толком не было известно. Мы слушали пороки сердца стетоскопом — то есть ухом. Были времена, когда я придумывал у обычной вилки выломать два средних зубчика, а двумя оставшимися прижимать миокард, чтобы он не очень колыхался. Всякое бывало. А сейчас аорто-коронарное шунтирование стало массовой, самой частой кардиологической операцией. Изменились диагностика, реанимация, лекарства, инструменты, все стало совершенно другим.

Больных с ишемической болезнью сердца у нас очень много.

Когда-то больной с Дальнего Востока семь-восемь суток добирался до Москвы, чтобы сделать операцию.

Это было безобразие. Во время такой поездки у него и инфаркт мог случиться, и черт его знает, что еще. Поэтому такая хирургия сама должна была ехать к больному домой, а не он к ней в госпиталь. Так в конечном итоге и получилось. И я стоял у истоков этого, и я приложил к этому руку.

Телеграмма, полученная Борисом Шабалкиным в день 90-летия. Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»
Телеграмма, полученная Борисом Шабалкиным в день 90-летия. Фото: Сергей Мостовщиков / «Новая газета»

Скорее всего, я счастливый человек. Не потому, что мне повезло. Не потому, что врач — благородная профессия, хотя это благородная профессия. Просто врачи вообще работают для счастья, для чего же еще? И это не высокие слова. Скажу, может быть, грубо: сволочи вообще не могут быть настоящими врачами. Настоящие врачи любят по-настоящему и делают все по-настоящему. Мне кажется, это высшие создания. Ту радость, которую они могут принести, ни с чем не сравнить. Хочется, конечно, чтобы они делали это как можно дольше. Можно и до 90 лет, как я».

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow