— Вы сочинили эту историю или вычитали ее в газете?
— В каком-то смысле это про мое любопытство. Лет в 12–14 находил в газете картинки с рекламой интимных услуг по телефону. Меня страшно это интересовало. Но я понимал: если позвоню, то родителям придет счет. Этот сюжет догнал меня позже, когда в скайпе стал приходить спам с похожими предложениями.
— Ваши герои — обычные маленькие люди, с которыми случаются необычные истории, сдвиг из обыденности. В Sheena667 механик по зову чувств эмигрирует в интернет-пространство. Ныряет в эту нору, как Алиса, обнаруживая там для себя восхитительный мир.
— В ГИТИСе, где я работаю на курсе Олега Львовича Кудряшова, был семестр Гоголя. На уроках режиссуры мы разбирали «Невский проспект». В истории художника Пискарева я увидел историю нашего Вадима, очарованного виртуальным миром.
— В описании того, что со всеми нами происходит сегодня, более всего подошел бы Гоголь.
— И мне так кажется.
— Вы говорили, что профессия актера требует прежде всего внимания и сосредоточенности, а мы уже привыкаем к скроллингу, не успевая зафиксировать что-то важное, тихое.
— Именно так. Все неважно, все можно смахнуть. Это смахивание делает нас нечуткими.
Вспоминаю детство, когда были взрывы в Волгодонске. Я впал в оцепенение и не мог из него выбраться. Или убийство Влада Листьева. Мне было лет девять, я шел и оглядывался — казалось, это преступление кричит отовсюду. Сегодня восприятие притуплено. На нас из каждого монитора агрессивно движется «как бы мир». Этому натиску невозможно противостоять.
— При этом сама реальность, впадающая в массовую истерию по поводу эпидемии, курса валют, все больше похожа на антиутопию.
— Ощущение, что все это — контролируемые вещи. Как будто кто-то проверяет, насколько человеком можно манипулировать, насколько можно его запугать.
— Почему, имея в багаже такой опыт: жизнь на Камчатке, занятия хореографией, погружение в жизнь Церкви адвентистов, к которой принадлежат ваши родители, — вы не используете все это в своем кино?
— Не знаю. Либо все это тоже притупилось в информационном потоке, либо прорастает в фильмах незаметно.
— Было смешно, когда на «Кинотавре» приз «Искусства кино» за лучший дебют получили два экс-танцовщика: вы — за «Sheena667» — и Борис Акопов — за фильм «Бык». Я надеялась, что вы вдвоем будете крутить фуэте во время получения наград.
— С фуэте я завязал. Вот Борис, судя по его форме, еще может.
— Удивительно, что пока лента «Sheena667» консервировалась в карантине, на «Кинотавре» показали «Китобой» — новый фильм со схожим сюжетом про влюбленность в виртуальную женщину.
— Ну да; наверное, идеи, как вирусы, летают в воздухе. Думаю, различие в фильмах существенное.
В «Китобое» это подростковая любовь, у нас история пострашнее — она про кризис другого возраста.
— Есть в ваших картинах размышления о природе одиночества. В обласканном Берлинале фильме «Как я провел этим летом» ваш стажер Павел внезапно оказывается перед труднейшим моральным выбором. Они там вроде вдвоем на краю света. Но оба одиноки.
— Во время съемок «Sheena667» я проводил параллели между Павлом и Вадимом. То, что ты не сказал однажды, промолчал, в один момент может тебя задавить. Признайся Вадим жене: «Вот такая ситуация»… Но молчание втягивает в себя, оно разрушительно.
— А еще у обоих фильмов странное место действия. На первый взгляд — просто метеостанция или автосервис. Но при приближении возникает мистическое поле: в одном случае край света — Чукотка, в другом — ледяная дорога смерти, по которой едут Вадим и его жена Оля.
— Может быть, в силу моего образования и воспитания для меня у слова «мистический» отрицательная коннотация. Мой герой голоден до вопросов. Он останавливается возле странной мачты-церкви в поисках ответов. Эта мачта-церковь не придумана. Я жил в 40 километрах от съемочной площадки, мне нравилось проводить время в дороге, чтобы подумать перед съемкой. После ночных смен пару раз засыпал за рулем.
— Значит, у вас тоже была своя дорога смерти?
— Пару раз ловил себя на том, что мчусь по этой белой гололедице и просыпаюсь от того, что почти ударился о руль.
Так вот, церковь-мачта находилась на середине пути. Я был уверен, что это баптисты.
— Кстати, я прочитала, что баптистов и адвентистов у нас десятки миллионов, хотя эти церкви признаны сектами.
— В слове «секта» не вижу ничего отрицательного. Секта — это всегда меньшинство. Первые последователи Христа — меньшинство, по существу — секта, появившаяся в Новом времени. Так вот, едем мы с оператором Михаилом Кричманом мимо этой «церкви», я предлагаю: «Давайте остановимся». Подходим к сторожу. И случается тот диалог, который есть в фильме. Я был уверен, что они баптисты, а сторож не понял, о чем вообще речь: «Да нет, мы люди нормальные…»
— Вы снимались у Антона Корбейна в шпионском триллере «Самый опасный человек» со звездами первого эшелона. Что вы вынесли из этой совместной работы?
— Скорее всего, вынес себя. Изменения в понимании процесса. Наблюдал за работой группы. Видел, как режиссеры и продюсеры формируют команду. Это стало моим маяком; хочу, чтобы в моем кино люди между собой так общались.
— Как?
— Негромко. Ощущение, что у нас на съемочных площадках люди заняты прежде всего демонстрацией: «Мы снимаем кино!» Артисты показывают, как они играют, какие у них возможности, как здорово они владеют своим ремеслом.
Режиссер кричит, потому что нужно показать, кто главный, и продемонстрировать, что он руководит сверхважным процессом. Вся индустрия вовлечена в этот громкий процесс создания национального достояния!
Там люди спокойно и увлеченно делают дело, и оно важно всем, начиная с водителя и заканчивая продюсером.
— А если говорить о профессиональных тонкостях в работе выдающегося актера…
— Там люди не стесняются своего интереса к профессионализму другого. Когда мы снимали финальную сцену и Филип Сеймур Хоффман был в кадре, вся команда — от гримера до Даниэля Брюля и Дефо — стояла за плейбэками и смотрела, как он работает.
— И потом они щедрые. Как легко Уиллем Дефо отозвался на ваш призыв и снялся за пару дней в короткометражке «Mind the gap!» Как это было?
— Уиллем увидел сборку моей первой короткометражки «Измена» и сказал: «Давай что-то сделаем вместе».
— Вы сделали запоминающиеся короткометражки «Измена», «Верпаскунген», «Mind the Gap». Но не обидно растрачивать время, энергию на «крошки»? На анекдот про мусор «Верпасгунген» с Сергеем Маковецким?
— Эти «анекдоты» мне были необходимы, чтобы понять, какие инструменты у меня есть и что из этого работает. Хронометраж неважен, если есть история и желание ее рассказать.
— Вы открыли в своем фильме другую Юлию Пересильд. Как создавался образ женщины офлайн — телесной, земной, теплой — на контрасте с его виртуальной любовницей?
— Хотелось, чтобы на экране были не артисты, а люди — незащищенные и в чем-то слабые.
— Как вы пережили карантин?
— Со студентами в театре «Практика» выпустили стендап-концерт «Приоткрытый микрофон»: пытались освоиться в непростом для драматического артиста жанре. Ребята сами писали себе тексты на тему «Я и моя семья в карантине». Узнал много нового о поколении, которое по-другому видит наше время. Юмор помогает говорить о серьезных вещах. Разобраться в жанре на этапе работы с текстом нам помогал Артур Чапарян, на выпуске — Антон Курильчик.
— В отличие от многих кинематографистов вы не отмахиваетесь от реального мира: ах, политика меня вообще не интересует. Вы участвовали в ролике о «московском деле», в котором известные актеры произносили монологи от лица обвиняемых. Вы стояли с плакатом у администрации президента. Почему вы этот делаете?
— Есть важный принцип — говорить за безмолвствующих: за сироту, вдову, за тех, чье слово не может быть услышано.
— Вам достался Чирцов. Вы его сами выбрали?
— Сказать честно, в тот момент мне было абсолютно все равно, за кого из осужденных говорить, будь то Синица или Чирцов.
— Вы следили потом за процессом, знаете, что Чирцову год присудили?
— Знаю, но в какой-то момент я отпустил ситуацию.
— Не только вы, почти все участники той громкой акции остыли. Возможно, они думали: мы выйдем сейчас — яркие, талантливые — на площадь, и нас услышат. Но ничего не произошло, и люди сразу сникли.
— Конечно, было разочарование, что ролик, пикеты, митинг не достигли поставленной цели, желаемого результата. Мне показалось в один момент, что режим отступает, но сейчас есть ощущение, что это была подготовка к разбегу. Мы видели это в «деле Сети» (организация признана террористической и запрещена в России — Ред.). Действительно,
когда система становится жестче, твой голос похож на мяуканье котенка.
— Что делать в ситуации, когда твой голос почти не слышен? Замолчать?
— Продолжать говорить, используя возможности, которые есть. Микрофон — не самая слабая вещь. Как здорово с ним обращаются западные коллеги, которые понимают, что у них есть эта минута!
— Или даже секунды на оскаровской церемонии.
— Они знают, что в этот момент камеры мира смотрят на них.
А мы почему-то разбазариваем такие моменты; даже когда у нас есть шанс сказать громко, мы громко говорим какую-то ерунду.
— Тогда я желаю вам получить «Оскар», чтобы вы сказали о несправедливо осужденных, об умирающих детях с диагнозом СМА…
— Да, какое-то мутное, страшное время нам досталось. Но мы сами делаем его еще безнадежней.
— Вы сочинили эту историю или вычитали ее в газете?
— В каком-то смысле это про мое любопытство. Лет в 12–14 находил в газете картинки с рекламой интимных услуг по телефону. Меня страшно это интересовало. Но я понимал: если позвоню, то родителям придет счет. Этот сюжет догнал меня позже, когда в скайпе стал приходить спам с похожими предложениями.
— Ваши герои — обычные маленькие люди, с которыми случаются необычные истории, сдвиг из обыденности. В Sheena667 механик по зову чувств эмигрирует в интернет-пространство. Ныряет в эту нору, как Алиса, обнаруживая там для себя восхитительный мир.
— В ГИТИСе, где я работаю на курсе Олега Львовича Кудряшова, был семестр Гоголя. На уроках режиссуры мы разбирали «Невский проспект». В истории художника Пискарева я увидел историю нашего Вадима, очарованного виртуальным миром.
— В описании того, что со всеми нами происходит сегодня, более всего подошел бы Гоголь.
— И мне так кажется.
— Вы говорили, что профессия актера требует прежде всего внимания и сосредоточенности, а мы уже привыкаем к скроллингу, не успевая зафиксировать что-то важное, тихое.
— Именно так. Все неважно, все можно смахнуть. Это смахивание делает нас нечуткими.
Вспоминаю детство, когда были взрывы в Волгодонске. Я впал в оцепенение и не мог из него выбраться. Или убийство Влада Листьева. Мне было лет девять, я шел и оглядывался — казалось, это преступление кричит отовсюду. Сегодня восприятие притуплено. На нас из каждого монитора агрессивно движется «как бы мир». Этому натиску невозможно противостоять.
— При этом сама реальность, впадающая в массовую истерию по поводу эпидемии, курса валют, все больше похожа на антиутопию.
— Ощущение, что все это — контролируемые вещи. Как будто кто-то проверяет, насколько человеком можно манипулировать, насколько можно его запугать.
— Почему, имея в багаже такой опыт: жизнь на Камчатке, занятия хореографией, погружение в жизнь Церкви адвентистов, к которой принадлежат ваши родители, — вы не используете все это в своем кино?
— Не знаю. Либо все это тоже притупилось в информационном потоке, либо прорастает в фильмах незаметно.
— Было смешно, когда на «Кинотавре» приз «Искусства кино» за лучший дебют получили два экс-танцовщика: вы — за «Sheena667» — и Борис Акопов — за фильм «Бык». Я надеялась, что вы вдвоем будете крутить фуэте во время получения наград.
— С фуэте я завязал. Вот Борис, судя по его форме, еще может.
— Удивительно, что пока лента «Sheena667» консервировалась в карантине, на «Кинотавре» показали «Китобой» — новый фильм со схожим сюжетом про влюбленность в виртуальную женщину.
— Ну да; наверное, идеи, как вирусы, летают в воздухе. Думаю, различие в фильмах существенное.
В «Китобое» это подростковая любовь, у нас история пострашнее — она про кризис другого возраста.
— Есть в ваших картинах размышления о природе одиночества. В обласканном Берлинале фильме «Как я провел этим летом» ваш стажер Павел внезапно оказывается перед труднейшим моральным выбором. Они там вроде вдвоем на краю света. Но оба одиноки.
— Во время съемок «Sheena667» я проводил параллели между Павлом и Вадимом. То, что ты не сказал однажды, промолчал, в один момент может тебя задавить. Признайся Вадим жене: «Вот такая ситуация»… Но молчание втягивает в себя, оно разрушительно.
— А еще у обоих фильмов странное место действия. На первый взгляд — просто метеостанция или автосервис. Но при приближении возникает мистическое поле: в одном случае край света — Чукотка, в другом — ледяная дорога смерти, по которой едут Вадим и его жена Оля.
— Может быть, в силу моего образования и воспитания для меня у слова «мистический» отрицательная коннотация. Мой герой голоден до вопросов. Он останавливается возле странной мачты-церкви в поисках ответов. Эта мачта-церковь не придумана. Я жил в 40 километрах от съемочной площадки, мне нравилось проводить время в дороге, чтобы подумать перед съемкой. После ночных смен пару раз засыпал за рулем.
— Значит, у вас тоже была своя дорога смерти?
— Пару раз ловил себя на том, что мчусь по этой белой гололедице и просыпаюсь от того, что почти ударился о руль.
Так вот, церковь-мачта находилась на середине пути. Я был уверен, что это баптисты.
— Кстати, я прочитала, что баптистов и адвентистов у нас десятки миллионов, хотя эти церкви признаны сектами.
— В слове «секта» не вижу ничего отрицательного. Секта — это всегда меньшинство. Первые последователи Христа — меньшинство, по существу — секта, появившаяся в Новом времени. Так вот, едем мы с оператором Михаилом Кричманом мимо этой «церкви», я предлагаю: «Давайте остановимся». Подходим к сторожу. И случается тот диалог, который есть в фильме. Я был уверен, что они баптисты, а сторож не понял, о чем вообще речь: «Да нет, мы люди нормальные…»
— Вы снимались у Антона Корбейна в шпионском триллере «Самый опасный человек» со звездами первого эшелона. Что вы вынесли из этой совместной работы?
— Скорее всего, вынес себя. Изменения в понимании процесса. Наблюдал за работой группы. Видел, как режиссеры и продюсеры формируют команду. Это стало моим маяком; хочу, чтобы в моем кино люди между собой так общались.
— Как?
— Негромко. Ощущение, что у нас на съемочных площадках люди заняты прежде всего демонстрацией: «Мы снимаем кино!» Артисты показывают, как они играют, какие у них возможности, как здорово они владеют своим ремеслом.
Режиссер кричит, потому что нужно показать, кто главный, и продемонстрировать, что он руководит сверхважным процессом. Вся индустрия вовлечена в этот громкий процесс создания национального достояния!
Там люди спокойно и увлеченно делают дело, и оно важно всем, начиная с водителя и заканчивая продюсером.
— А если говорить о профессиональных тонкостях в работе выдающегося актера…
— Там люди не стесняются своего интереса к профессионализму другого. Когда мы снимали финальную сцену и Филип Сеймур Хоффман был в кадре, вся команда — от гримера до Даниэля Брюля и Дефо — стояла за плейбэками и смотрела, как он работает.
— И потом они щедрые. Как легко Уиллем Дефо отозвался на ваш призыв и снялся за пару дней в короткометражке «Mind the gap!» Как это было?
— Уиллем увидел сборку моей первой короткометражки «Измена» и сказал: «Давай что-то сделаем вместе».
— Вы сделали запоминающиеся короткометражки «Измена», «Верпаскунген», «Mind the Gap». Но не обидно растрачивать время, энергию на «крошки»? На анекдот про мусор «Верпасгунген» с Сергеем Маковецким?
— Эти «анекдоты» мне были необходимы, чтобы понять, какие инструменты у меня есть и что из этого работает. Хронометраж неважен, если есть история и желание ее рассказать.
— Вы открыли в своем фильме другую Юлию Пересильд. Как создавался образ женщины офлайн — телесной, земной, теплой — на контрасте с его виртуальной любовницей?
— Хотелось, чтобы на экране были не артисты, а люди — незащищенные и в чем-то слабые.
— Как вы пережили карантин?
— Со студентами в театре «Практика» выпустили стендап-концерт «Приоткрытый микрофон»: пытались освоиться в непростом для драматического артиста жанре. Ребята сами писали себе тексты на тему «Я и моя семья в карантине». Узнал много нового о поколении, которое по-другому видит наше время. Юмор помогает говорить о серьезных вещах. Разобраться в жанре на этапе работы с текстом нам помогал Артур Чапарян, на выпуске — Антон Курильчик.
— В отличие от многих кинематографистов вы не отмахиваетесь от реального мира: ах, политика меня вообще не интересует. Вы участвовали в ролике о «московском деле», в котором известные актеры произносили монологи от лица обвиняемых. Вы стояли с плакатом у администрации президента. Почему вы этот делаете?
— Есть важный принцип — говорить за безмолвствующих: за сироту, вдову, за тех, чье слово не может быть услышано.
— Вам достался Чирцов. Вы его сами выбрали?
— Сказать честно, в тот момент мне было абсолютно все равно, за кого из осужденных говорить, будь то Синица или Чирцов.
— Вы следили потом за процессом, знаете, что Чирцову год присудили?
— Знаю, но в какой-то момент я отпустил ситуацию.
— Не только вы, почти все участники той громкой акции остыли. Возможно, они думали: мы выйдем сейчас — яркие, талантливые — на площадь, и нас услышат. Но ничего не произошло, и люди сразу сникли.
— Конечно, было разочарование, что ролик, пикеты, митинг не достигли поставленной цели, желаемого результата. Мне показалось в один момент, что режим отступает, но сейчас есть ощущение, что это была подготовка к разбегу. Мы видели это в «деле Сети» (организация признана террористической и запрещена в России — Ред.). Действительно,
когда система становится жестче, твой голос похож на мяуканье котенка.
— Что делать в ситуации, когда твой голос почти не слышен? Замолчать?
— Продолжать говорить, используя возможности, которые есть. Микрофон — не самая слабая вещь. Как здорово с ним обращаются западные коллеги, которые понимают, что у них есть эта минута!
— Или даже секунды на оскаровской церемонии.
— Они знают, что в этот момент камеры мира смотрят на них.
А мы почему-то разбазариваем такие моменты; даже когда у нас есть шанс сказать громко, мы громко говорим какую-то ерунду.
— Тогда я желаю вам получить «Оскар», чтобы вы сказали о несправедливо осужденных, об умирающих детях с диагнозом СМА…
— Да, какое-то мутное, страшное время нам досталось. Но мы сами делаем его еще безнадежней.
