На «Войковской»

После трех биопсий вынесен страшный приговор — рак предстательной железы.

Пять лет назад, когда меня расшиб инсульт, взяли кровь на анализы. Обнаружили превышение ПСА — признак онкологии.

Первая биопсия ничего не показала.

Но ПСА рос со скоростью бамбука — с 8 единиц до 30. Норма — 4. Может, ошибка? Сдавал кровь в разных поликлиниках — платных и бесплатных. Все верно — ПСА зашкаливает.

В онкодиспансере на «Войковской» сделали повторную биопсию. С собой надо было принести обезболивающие, антибиотики, пеленки.

Мотало меня тогда по декабрю. Щетинистая родина-мать перестала закупать импортные обезболивающие, назначенные онкологом. Рыскал по всему городу, уминая шарф подбородком и утопая в снегу. Москва в тот год нагрузилась снегом до куполов церквей. Снег шел, «оставляя мир в меньшинстве».

Повторная биопсия ничего не показала. Человек с осенью в сердце начал надеяться. Но МРТ брюшной полости выявило картину «переднего рака». Послали на фьюжен-биопсию. Опять полезли в задницу — уже с экраном в руках. Корчился при каждом движении ножа. Оторвали от тела 12 кусочков.

Результаты «Прижизненного патологоанатомического исследования» подтвердили — рак предстательной железы второй стадии.

Но жизнь продолжалась. Пока.

— Если метастазы залезли в кости — скелет начнет гнить. Мучительный, но быстрый конец, — ободряюще сказал онколог Амосов.

Радиоизотопную диагностику скелета делают в ГКБ № 67. Но туда очередь на три месяца.

— В Москве есть варианты. А в провинции пока дождешься очереди, помрешь. Вот и лезут все в столицу, — онколог Амосов отчаянно, как дог, зевнул.

— А где взять денег?

— Можно оформить инвалидность.

— У меня уже есть. Вторая группа, после инсульта.

Онколог направил в ГКБ № 4. Диагностику здесь делают в обветшалом бараке, который держится на одной электропроводке. В очереди — две тетки с упавшими плечами и четыре мужика. Прямые лысые мужчины сидят, как выстрел из ружья. У одного, видимо, рак горла. Пластырь на шее.

Подошла моя очередь. Загрузили в аппарат. Долбили 40 минут радионуклидами. Скелет оказался чист. Метастазов нет. Но опухоль-то сидит! Паника была чудовищная.

Если делать лучевую — бомбить рак радиацией — лучше в профильном Национальном центре онкологии (институт им. Герцена).

Институт Герцена

В его холле объявление: «Аудио-фото-киносъемка запрещена». Женщины после лучевой терапии лысые, в платках. Хотя с лысым в доме всегда светлее, кому хочется в таком виде на камеру?

Громадная очередь в регистратуру. Одно окошко для прикрепления. Сотни человек сидят часами, боятся отойти. Привычный русский абсурд. Почему не откроют хотя бы несколько окошек? Денег в Центре по уши и выше. Все платное. Недужные и страждущие ползут со всей России.

После нескольких часов ожидания получил талон на платную консультацию. Наслушался жутких разговоров.

— Нас шесть человек в палате лежали. За три года я одна осталась. В прошлом году последнюю похоронили, Надежду Степановну. Сейчас хожу на облучение, — тетка надкусила вареное яичко.

Все старые люди думают об этом. Сейчас каждое новое ощущение в теле — к болезни.

Платный онколог дал список на обследование. Одних анализов 50 (!) штук — от крови на сифилис до пункции органов мошонки. Сдать кровь, например, 4 тысячи. Необходимо также пройти кучу консультаций у их специалистов — по 3–5 тысяч рублей каждая. По врачам нужно бегать несколько месяцев.

Решил не ложиться в Центр.

Агрессия равнодушия

Вернулся в районный онкодиспансер на «Войковской».

— Простите, ради Христа. Когда сестра будет? — высохший от рака больной униженно обращается к онкологу Быстрову.

— Ждите, — грубо отвечает тот.

— Я полтора часа жду. Где ее искать?

— Не надо искать. Ждите, — раздраженно бросает онколог.

В диспансере — агрессия равнодушия.

В узком коридоре, на железных диванах — в основном люди с пробегом. Но есть и молодые. Рак сильно помолодел.

Первым в очереди старик в инвалидной коляске. Онкология его почти дожрала. Перекошенный череп, мутные глаза, проваленный рот. Старик его приоткрыл, а в нем — ничего, черный, как пещера. Ни одного зуба.

Деда сопровождает жена и молодой человек с бойкими веселыми глазами. Когда из кабинета выходил очередной пациент, они поднимали старика и волокли к врачу.

— Подождите! — кричал онколог. Он устал. Ему нужен перерыв.

Дрожащего старика волокут назад, в коляску. Дряблая кожа свисает с костей растопыренных рук, как у летучей мыши.

Суетливая возня пациентов понятна. Очередь в постоянном напряжении. Очередник стоит у порога, чтобы никто не проскочил. Все боятся не попасть на прием. К онкологам невозможно записаться. Ни через терминал — нет свободных дат, ни по телефону — люди не могут дозвониться месяцами. Попасть на прием можно только из живой очереди. Кто в состоянии доехать, ждут в коридоре часами.

— След, щий! — кричит врач, глотая слоги.

В диспансере атмосфера страха, ненависти, обреченности. Сижу уже четыре часа. Читаю «Убить пересмешника». Люди погружены в скорбные мысли. Господи, за что? Но никогда не спрашивай у Бога — за что? Спрашивай — зачем?

В памперсах, в гробу

Засыпал я в 3 часа ночи. Просыпался, вернее, не просыпался, а внезапно заставал себя бодрствующим уже в 5 утра. В голове долбит — рак, рак, рак.

Когда у тебя онкология — ты один на один с болезнью. Близкие, конечно, переживают, но они здоровы. И рады, что здоровы. Мысль подлая, но правдивая.

— Попробуем гормональную терапию, — сказал онколог Амосов. — Но может подскочить давление. А у вас инсульт.

Вкололи гормоны. Давление прыгнуло за двести.

Я пал духом, совсем ослаб. Все, что мог — дойти до двери и снять задвижку. Сколько осталось — ну год, ну два… В ту пору я так далеко не закидывался. Чтобы успеть, так сказать, «до того, как умрешь», начал приводить в порядок дела. Гадал — химиотерапия или лучевая? Лапароскопия или робот Да Винчи? Платно или бесплатно?

И не придется ли после операции ходить до гроба в памперсах?

— Вам решать, — сказал онколог Быстров.

— Вы врач. Если бы раком заболели, что выбрали?

— С ума сошли! — онколог посмотрел на меня, как на Карабаса Барабаса.

Ну, да — я сошел с ума, сорвал башню, поехал головой! В листе «Амбулаторного приема» наш чудесный диалог был отражен так:

Позвонил в программу «Жить здорово» (выступал у Малышевой после инсульта). Просил их что-то рассказать. Они что-то рассказали. Малышева рассказывала про какой-то Хай фу, нанонож. Радионуклидах, подсаженных в опухоль.

— Очень сложно или очень дорого? — спрашиваю.

— И очень сложно, и очень дорого, — отвечают. — Кто может, режет рак у Пушкаря — Главного онколога России.

Но к нему не подступиться — операция до 750 тысяч.

Я тогда объехал чуть не половину онкологов Москвы. Операция в среднем — от 150 тысяч. Есть бесплатные квоты, но… Будешь ждать очереди, пока не помрешь — таково общее мнение.

Онкологическая больница № 62

Больница — в парке с фонтанами (бывший Дом отдыха Союза писателей СССР). Лужков забрал его у писателей, когда его мама заболела раком. Прелесть, что за мэр.

— К Широкораду на платную консультацию можно записаться?

Но я ужасно упрямый. Поднялся в отделение, сел у двери с табличкой: «Заведующий отделением урологии, доктор наук, Широкорад В.И.». Прочитал в интернете, что он Бог в лечении рака. К нему громадная очередь (как говорится, жатва обильная, а жнецов мало).

Мимо провозят голых людей на каталках. До подбородка накрыты простынями. На их лицах — февраль. Глаза пришедших на консультацию с ужасом провожают каждую каталку — скоро на их месте окажемся мы.

По холлу бродят «выздоравливающие» в халатах. С пакетами в руках. В пакеты идут длинные разноцветные трубки, торчащие у больных из животов, паха, гениталий. В основном рабам божьим под семьдесят–восемьдесят. Но много и молодых. Рак, повторяю, сильно помолодел.

Солнце сползает к горизонту. Недавняя гроза омыла парк, пригретая трава, краснеющая земляникой, испускает из себя дурманящий запах. На лавочке трое больных вдыхают освеженный грозой воздух. Веревки через шеи уходят под майки. Один откинулся, майка натянулась — под ней проявились очертания бутылки с мочой.

— Будем до конца жизни протертые персики кушать, — говорит больной.

Мимо бредет человек с отрезанной по локоть рукой. Она туго забинтована на срезе, на котором выступило большое красное пятно.

Рак руки? Такое бывает?

В России 13 миллионов людей с ограниченными возможностями — 9 процентов населения. Многие из них в этой больнице.

Тренированное очко

Очередь почти не движется. Заведующего то и дело выдергивают из кабинета.

— Опять побежал на операцию, — испуганно шепчет очередь.

При виде этого божества люди, казалось, уходили под землю.

Наконец наступил момент сугубо торжественный — я робко заглядываю в кабинет.

— Проходите, — приглашает живой Бог.

Доктор медицинских наук, на удивление, прост. Показал на цветном муляже член с яичками. Ткнул пальцем в место, где у меня рак. Показал, что надо отрезать.

— Хорошо, — соглашаюсь. — Но только чтобы вы делали. Я отблагодарю.

— Мы и бесплатно делаем не хуже.

Профессор листает блокнотик в поисках свободной даты. Оформили квоту «Высокотехнологичной медицинской помощи». Оказывается — бесплатные квоты есть.

Поехал домой ждать звонка.

Палата № 220

Спустя месяц — звонок из больницы.

— Приезжайте на госпитализацию. Успеете до обеда?

Успел — ровно к середине четверга.

В углу 2-го этажа телевизор, как в фуфайке, в толстом слое пыли. И надпись в завхозовском стиле: «Телевизор не включать».

У входа объявление: «За нарушение больничного режима — немедленная выписка из больницы. Администрация». Рядом висит «Расписание богослужений в храме». Страшна именно его администрация — заведует выпиской на тот свет.

В урологию везут в инвалидной коляске, как американского президента Рузвельта. Так положено.

— Принимайте, — нянечка вываливает меня из коляски.

Сестры урологического отделения отводят в палату № 220. В ней сильно несет мочой. Захотелось закурить сигарету для чистоты воздуха.

Оказывается, все нужно было привозить с собой из дома (кроме продуктов). На время дали железную кружку в ободках губной помады, алюминиевую ложку и бумажное полотенце.

— У кого обычная? — нянечка тащит многоярусную телегу, заставленную подносами. — У кого щадящая?

Ходячие тащат подносы с разными диетами одной рукой. Другая — держит мочеприемник. Он неотделим от больного шлангом, воткнутым в член.

Лежачим еду разносит нянечка.

В туалете объявление:

Чуть пониже другое:

— В тюрьме лучше кормят, — ворчит, как голодный пес, сосед по койке. У него злые глаза, едва видны из-под густых, нависших бровей. — Где триллионы на онкологию, о которых болтают по телевизору?

После обеда ходячие бредут к холодильнику, возле которого фронтовые носилки из зеленого брезента. Больные достают стеклянные банки с куриным бульоном (врачи рекомендуют после операции белок). Аппетитное чавканье и выражение голодной жадности на всех лицах. Губы, подернутые маслом, лоснятся, как листья глицинии.

— Мне!.. Мне!.. И мне! — кричат мужики с коек.

В палате — пять человек. Все люди из запчастей. Одному тазобедренный сустав поменяли. Другому — коленный. Кому хрусталики глаз. Кому роговицу. Всем — зубы. У двоих вырезали желчный пузырь, одному — почку.

— Я в Звенигороде лежал, — рассказывает 68-летний Лёша. — Какой там воздух!

Лёша — астматик. Все время задыхается. Лежит с раком мочевого пузыря. От безмерного страдания голова его бела. Гнилые дыни легких не дают уснуть ни Лёше, ни палате. Бухает кашлем всю ночь.

Первым не выдерживает 72-летний Женя, включая под утро верхний свет.

— О, кровавые сгустки пошли, — радуется он.

Женя поднимает длинный шланг. Одним концом он вставлен в член старика, другой — прикреплен к мочеприемнику. Близко подносит шланг и пакет с кровавой мочой к глазам. Рассматривает, как драгоценность.

Все поздравляют Женю. Ему недавно сделали операцию. Поначалу дренаж не работал.

— Целый мешок налился, — одобрительно говорит 81-летний Витя, отрываясь от телефона (здесь все называют друг друга только по имени).

Вите в прошлом году заменили роговицу. Теперь он читает в телефоне сквозь лупу, зажимая ее глазом, как часовщик.

Спит лишь глухой Анисим. Во сне он покоен, как лежачее бревно. На тумбочке лежит слуховой аппарат и специальное приспособление для захвата предметов (у Анисима плохо работают обе руки).

Я видел подобные штуки в соцзащите «Беговой» — приспособления для одевания-раздевания, градусники с речевым выходом для слепых, специальные трости. Дают бесплатно — но раз в 5–7 лет.

В 6.30 — утренний обход… Сестра… Пистолет ко лбу… Уколы… Мочеприемники…

— Сколько сегодня?

Четыреста.

— А у тебя?

— Два сто.

Столько мочи из животов пациентов набежало за ночь по трубкам в мочеприемники, лежащие под кроватью. Ирина записывает в тетрадь для врачей, которые придут позже (мочеприемники с делениями по 100 миллиметров — не ошибешься).

Затем приходит нянечка и сливает мочу лежачих. Ходячие выливают мешки сами в туалете. Они без задвижек (чтобы онкологические не примерили горло к петле?).

Но даже в собственной квартире нужны задвижки. Тем более, здесь, с нашими диагнозами. Больные все время торчат в туалете — сливают мочу, меняют обоссанные памперсы, какают, умываются, чистят зубы.

Неприятно, когда дверь все время распахивается, а ты стоишь с торчащим из члена шлангом, держась за поручень, и промываешь кровавый мешок.

Танцы на платке

В палату положили новенького. Приехал тоже пустой. Нянечка принесла ложку.

— Грязная. Наверное, у кого-то изо рта вынула, — бормочет новенький, ковыряя кашу. — Кислятина. Что ел — непонятно. Надо каждые полчаса есть, чтобы ноги не протянуть.

Новенький брезгливо отодвинул тарелку.

— Разве компота, — прибавил он рассеянно. И, разглядывая стакан на свет, нет ли мухи, стал пить. — Какая здесь чистота! — воскликнул, брезгливо косясь на пол.

Новенький открыл окно на проветривание. Его пыльная борода, похожая на белую портянку, затрепетала.

— Благодаров? Пойдемте со мной, — анестезиолог выходит в коридор.

Анестезиологи беседуют с нами с глазу на глаз. В среднем им предлагают 5–8 тысяч за операцию. От них многое зависит. Можно и не проснуться после наркоза. Деньги дают после операции (раньше врачи не возьмут).

— Завтра операция. В этот день — не есть, не пить. Ваш рост? Вес? — врач рассчитывает дозу наркоза. — Чулки, бандаж купили?

Господи — не купил!

Бегу в аптечный пункт. Он на первом этаже хирургического корпуса.

— Два дня назад купила три капли, сразу протекли, — слышу загадочный разговор в очереди.

— Купи десять. Они держат.

— Лучше одноразовые урологические трусики. У меня такие, показывает полная дама, которую не обхватить, урологические марлевые трусы под спортивными штанами имбирно-красного цвета.

Толстуха меня не стесняется. Она наверняка давно рассматривает половое сношение как противную процедуру, вроде клизмы. Живот у нее был вот такой вот, нереальный. Все вот эти вот складки, обвислости. Баба стояла жаркая, с потом в складках горла.

— Дешевле есть? — старуха тощая, как карандаш, перебирает красивые коробочки с силиконовыми протезами грудей разных размеров.

Аптечный пункт крохотный, с платок (раньше была аптека, но ее снесли, построив на этом месте магазин «Магнит»).

А на платке не потанцуешь. Старушонка трется об меня, перебирая лифчики с внутренними кармашками для протезов.

Нашла подходящий, повернулась спиной. Но я боковым зрением вижу ее отражение в зеркале. Оно удивительно. Снизка дешевеньких бус болтается на единственной груди, висящей посередине живота.

В очереди многие с одной грудью (рак груди у женщин на первом месте).

…Продавщица хирургически точно обмерила мои ноги и талию, выдала по размеру чулки с бандажом. И выгнала из бабьего царства с шестью грудями на шестерых.

Ночь перед операцией

Последний день не протекаю, осознаю это отчетливо.

Утром — операция.

— Пойдем, — говорит нянечка, уводя вечером на клизму. — Почему плохо побрился?

Она осматривает мое голое тело. Нашла несколько волосков на яйцах и груди.

— Дай, сама, — Ирина скребет между моих ног сухой бритвой.

Отблагодарю при выписке.

— Я проклизмился, — кричит кому-то по телефону 82-летний Сергей.

Молодящийся старик цепляется за свое драгоценное здоровье изо всех сил. Смородиновый чай из фляжки пьет громкими глотками. Как часы отбивает. Он не ест, а питается, поглощая углеводы и калории. Вид имеет всегда озабоченный, словно телефон выдумывает.

— Опять протек, — 69-летний Гриша семенит в туалет, зажимая член.

Ему утром вынули катетер из пениса. Он метит пол, вызывая брезгливость лишь у новенького.

Ему 48 лет. Рак 4-й стадии. Обе почки отказали. Моча течет напрямую в бутылки, привязанные к бокам. Раздевается он осторожно — весь в каких-то трубках с цветными утолщениями, в краниках, колбочках. Они закреплены на теле лейкопластырем.

…Четыре утра. Я не сплю. Понимаю — моя последняя ночь перед операцией. Когда я нормальный, как все. С простатой, семенниками. Сухой, не протекающий.

— Сегодня такие операции, как аппендицит вырезать. В 62-й руку на них набили, — успокаивал районный онколог Амосов, отводя глаза.

Я всю ночь думаю, думаю… Раскаяние мучит мою душу. За что всю жизнь терзал близких людей? Зачем издевался?

Светает. Видения уплотнились. Проступают кровати, на которых спят люди со шлангами. Шланги, как разноцветные змеи, спускаются из их членов в пол, в мочеприемники. Больные — словно собаки на поводках судьбы.

В тишине слышны тяжелые шаги — кого они по лестнице несут? В окне, отвечая, отражается лампочка, горящая всю ночь над моей кроватью, и, отражаясь, как бы висит в воздухе за окном.

Я вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю. И каюсь, каюсь перед тяжелой операцией. Господи, прости мя грешнаго!

Ты не любишь грех, но любишь грешников — на это уповаю.

Операция

Насилу рассвело. На золоте зари вспыхнули черно-белые клавиши берез. Ночь была съедена. Ночь ушла. Палата просыпалась.

Первым на операцию увезли 74-летнего Гришу — рак мочевого пузыря. Если стадия не запущена, внутри пузыря ведут раскаленной нитью, убирая злокачественные образования. Операция считается несложной — наркоз местный.

Гриша разделся догола, стыдливо прикрыв маленький сморщенный член ладошкой. Санитарки помогли ему улечься на каталку, накрыв простыней до подбородка.

Затем увезли 69-летнего глухого Анисима. Ему уже чистили пузырь, но за два года наросли новые полипы.

Анисим никого не стеснялся. Не спеша прошелся голым по палате. Улегся на каталку и помахал нам с нее, как Гагарин из ракеты.

Прибор у него был вот такой вот, типа отдельной колбасы. Свисал набок, как батон, надломленный посередине.

— Прикройся, хулиган! — смеялись санитарки.

Глухой улыбался, не спеша натягивая простыню. Хвастун!

Я напрягался, каждый раз слыша в коридоре голоса санитарок — теперь за мной! Жутко боялся операции (нам привычнее ждать от будущего плохого, а не хорошего).

Через три часа привезли Гришу.

— Начал чувствовать, — радуется он, шевеля пальцами ног.

Отошел местный наркоз.

У меня история тяжелее — наркоз общий.

Наконец, приехали за мной.

— Как Цезаря везем! — смеется нянечка (в операционную катят в инвалидной коляске, все каталки уже заняты — конвейер).

Из одежды на мне — только белые эластичные чулки «для родов и в послеродовой период» (как написано на коробке).

Коляску завезли в операционную. Огромный сверкающий аппарат, словно спрут, раскинул блестящие сочленения-щупальца под потолок. Три прожектора-солнца полыхают на громадном диске. Разноцветные огни переливаются, будто в летающей тарелке.

Удивило только, что не увидел в операционной ни хирурга, ни ассистента, ни анестезиолога.

— Они позже будут, — сказала красивая, как они все здесь, медсестра.

— Заведующий станет оперировать?

— Да, Валерий Иванович.

Я лежал, распятый на операционном столе, словно Христос. Легкое, как крыло бабочки, прикосновение пальцев сестры, успокаивало.

Она нашла вену в раскинутых руках, вколола укол, низко склонившись надо мной красивым молодым лицом.

Я провалился в глубокий наркоз.

Пожелайте мне удачи!

Реанимация

Проснулся в реанимации. Сводит рот. Три с половиной часа, пока бригада «стояла раком», как выразился доктор наук, в рот была засунута специальная трубка, чтобы не проваливался язык. Я мог им подавиться. Ведь контроль под наркозом, так сказать, блистательно отсутствует.

Через дырку в животе закачивали воздух в брюшную полость, чтобы свободнее оперировать. Через другую дырку ввели видеокамеру. Через третью — свет. Насосом подкачивали в легкие кислород.

Всего в животе — мама моя! — четыре дырки. И разрез у пупа, через который ввели нож-манипулятор.

Из меня теперь торчат три трубки — одна из члена, две из живота. Мочевыделение и дренаж.

Из шеи тоже торчит трубка — в центральную вену закачивают какие-то растворы.

— У моей сестры ребенок раком болеет. Они в Кирове лежат, в детской онкологической. Палата на шесть человек. Мать с сыном спят в одной кровати. Нет мест, — слышу я тихий разговор.

Сознание путается. Откуда голос? Сестры разговаривают?

Они, как тени, бесшумно скользят в зеленом полумраке.

Глубокая ночь. Я не сплю. Каждые три минуты раздается резкий щелчок (чтобы пациенты не уснули и не сорвали трубки?). Гудят мониторы, пищат медицинские комплексы.

— Дедушку отключим пока, — слышу я тихий голос. — Титовой нужнее, ей перекинем.

…Утром в реанимацию стремительно ворвалась группа врачей. Дежурный докладывал главному врачу о состоянии Титовой, которой ночью «было нужнее».

— Как ваши дела, голубушка? — Главный откинул простынь, склонился. Его волосы — соль-перец, упали на голый живот женщины.

Та готова была ему омыть ноги слезами и отереть их волосами, как блудница Христу. Это видно по выражению лица.

— Хирургический край чистый, — успокоил главврач.

Свита в белых халатах перешла на мужскую половину. Широкорад приобнимал за талию красивую медсестру с глазами, похожими на цветы. Из всей медицинской толпы я заискивающе улыбаюсь только ему. Ментально кручусь где-то в районе его ботинка.

Осмотрев всех, свита двинула во вторую реанимацию.

В 11 утра меня отвезли в палату.

Встань и иди!

В палате кровать с электрическим приводом подняли на уровень каталки. Сравняв две поверхности, санитарки перетянули меня на простыни в кровать. Резко рванули простынь из-под тела. Оно осталось в кровати. Ловкость, граничащая с колдовством.

Сам я не мог даже пошевелиться.

— Мы двигаем неподвижное, — смеялись санитарки.

Теперь — три капельницы в сутки. Антибиотики, прочее.

— Встань и иди! — приказал я себе на третий день.

Подтянулся на ручке, свисающей над каждой кроватью. Перекрутил в воздухе ставшее легким тело. Спустил ноги. Иначе не получится — низ живота располосован, напрячься нельзя.

Ползу в туалет выливать три пакета — один с кровавой мочой, два с дренажом. Держу пакеты за шланги, торчащие из меня. Качаюсь, но держусь (не все падает, что качается).

Помогла надеть трусы, просунув торчащие из меня шланги в дырки для ног.

Моча после операции бежит, не переставая. Катетер вставлен в член до самого мочевого пузыря. Моча, не задерживаясь в нем, течет напрямую в мочеприемник.

— Почему бандаж на груди? — сердится С.В. Корецкий, мой лечащий врач. — Спусти на живот.

В семь утра он готовит больных к врачебному обходу.

Обход этот очень торжественен. В восемь утра из коридора, словно гул океана, нарастает топот многочисленных ног. На пороге стремительно возникает заведующий отделением В.И. Широкорад. За ним огромная толпа — врачи, ассистенты, медсестры. Тихо переговариваются (при заведующем принята интонация с придыханием).

— пэтв Сергей Владимирович. Поступил пять дней назад. Вчера сделана лапароскопическая операция простаты. Моча и дренаж отходят. Состояние удовлетворительное, — докладывает С.В. Корецкий.

Заведующий склоняется над моим животом. Я готов — одеяло откинуто, бандаж расстегнут, трусы спущены до колен, мочеприемник под кроватью.

Он осматривает мой выбритый пах. Что-то записывает в блокнот. Испытываю к Валерию Ивановичу почти религиозное чувство.

— Три литра в день.

— Хорошо, пей больше.

Пить надо много — промывать после операции. Неработающий пузырь обвисает. На подоконнике — огромная бутыль. Прикладываюсь к ней каждые пять минут.

Сорок восемь

Ночью Сергей все время бегал на улицу. Длинный, костистый, курил под звездами.

— Че шляешься? — ночная медсестра недовольна.

Сергей мешает ей спать. Сам он спит днем. Его не будят даже на утреннем обходе, вникая в особое положение. У него не работают обе почки и мочеточники. Рак 4-й стадии.

— Ей какое дело? — злится Сергей, приступая к ночным процедурам. Он не на шутку осерчал.

Я сам стал бояться, глядя на него. После инсульта шестой год подряд глотаю по восемь таблеток в день. Какие почки выдержат?

Если откажут почки, посадят на диализ. Каждую неделю придется ездить в больницу. Прогонять кровь через аппарат. Я, когда в Боткине с инсультом лежал, насмотрелся на этих бедолаг — ужас!

Сергей аккуратно отсоединяет мешки, привязанные к телу справа и слева под неработающими почками. Сливает мочу, крепит пластырем пустые мешки к бедрам. Засовывает покосившуюся трубку, заменяющую мочеточник, поглубже под почку.

— Ты можешь это делать в туалете? — возмущаться кроме меня некому, все спят.

— И что делать? — спрашиваю. Мне уже неловко.

— Ну что — выйдешь из вагона, встанешь за колонну, поправишь. Особенно после химии я вонял. Жена ворчала, что очень пахнет? Запах смерти, говорю. Привыкай.

Сергей сует в член катетер. Трубка на глазах постепенно скрывается в мочевом канале. Трубка тонкая, но Сергей кривится. Больно. Тонкие быстрее забиваются, но их легче засовывать в член.

— Инвалидам-колясочникам, — говорит Сергей, — вообще катетеры надо засовывать в член постоянно.

— Зачем? — удивляюсь я.

— А как ты пописаешь из коляски в унитаз? Достаешь член со шлангом и опускаешь в унитаз. По-другому струей не достанешь. В России ведь нет специальных туалетов для инвалидов.

Засунув трубку в член, Сергей начал промывать мочевой пузырь содой (где-то прочитал о лечении рака гидрокарбонатом).

До этого Сергей лечился лазером. Жулик водил лучом по животу.

— И так пробьет, — уверял он.

— А надо было изнутри облучать, — говорит Сергей.

Опухоль пробила лишь семейный бюджет на 400 тысяч. За время «лечения» опухоль выросла на три сантиметра.

Сергею теперь удалят и мочевой пузырь. До конца жизни будет ходить с трубкой в животе.

— А ведь мне всего 48 лет. Детей нет, жена не смогла вымолить ребеночка.

— Я раньше в хирургическом работала, — утешает Сергея ночная нянечка. — Ковыляет на костылях половинка человека. Голова в одном месте, а таз на метр вынесен в бок. Но ползет в туалет!

— У меня туалет всегда собой, — говорит Сергей больным голосом.

Васечка

Хуже Сергея разве что Васечка. Ему 78 лет от роду.

— Каждый день прошу Бога забрать меня. Не забирает, — старик, лежа в кровати, плачет ребенком, навзрыд.

Васечка, кончаясь в постели, постоянно протекает. Из его угла несет мочой. У него два рака — простаты и мочевого пузыря. Опухоль перекрыла мочеточники, почки отказали. Интоксикация задела мозг. Оказывается, фраза «моча ударила в голову» имеет буквальный, физиологический смысл.

Васечка с трудом поднимается с постели. По полу, на длинных шлангах, за ним волочатся три пакета — с мочой и лимфой.

— Оторвутся, дед, — Гриша, сам обвитый разноцветными шлангами, подхватывает Васечкины пакеты.

Спина старика в дырах. Некоторые заклеены пластырем, из других торчат трубки.

После обеда приходит жена.

— Как себя чувствуешь, Васечка?

— Уйди! Жить, не хочу! — слезы катятся по его щекам, давно требующим бритвы.

Лицо Васечки ужасно — серое, словно грязная наволочка, в уголках губ блестит слюна и медленно, как ледник, сползает в глубокие ущелья по обе стороны щетинистого подбородка. На щеках бурые пятна от старости, в мутных глазах усталость. Руки узловатые, ногти срослись с пальцами.

Жена бежит к заведующему отделением.

Некая трактирная задушевность доктора наук вызвала согласие Васечки на капельницы. Лицо его порозовело.

Но старик начал ловить крыс на потолке.

— Держите! — кричал Васечка ночью. — Вон, вон!

Гриша тревожной кнопкой вызвал сестру. Собравшийся у ног Васечки врачебный консилиум, спросил, какое сейчас время суток.

— День, — отвечал Васечка, глядя в ночное окно.

Впрочем, в его голосе не было уже той плотности зла, что раньше. Васечка рассказал врачам, как встречался с Путиным. Те не стали добиваться правды.

Богиня процедурного кабинета

— Почему так дорого?

Продавщица поглядела на меня с таким изумлением, словно голос подал комод.

Картины в хирургическом корпусе, повторю, жуткие. Бабка, опираясь на ходунки, ползет в туалет. За ней с грохотом волочатся банки на длинных шлангах, вылезающих из-под зеленого халата.

Старуха ползет мимо меню дня. В нем общий стол, диета и зондовое кормление. Последних кормят протертыми супами через шланг, продетый в ноздрю.

— Я, когда в хирургическом работала, у некоторых даже горла не было. Кормили через живот, по трубке, — говорит нянечка, — но это не самое страшное.

— А что?

— Когда мамы с раковыми детьми лежат. Месяцами. — У Ирины выступают слезы. — Много, много рака сегодня. Спроси — у каждого или знакомый, или родственник.

Ирина замолчала с мокрым светом в глазах.

— На кладбищах одни молодые на памятниках, — бухнул 81-летний Витя. Он разгадывает через лупу кроссворд — тренирует мозги, как все старые люди.

Я вышел, не желая слушать эти разговоры.

Но такое уж, видно, это место — сидит на скамейке женщина и плачет. Мимо бредет парень с модными зелеными волосами и торчащими из живота трубками. Мы знакомы — парень лежит в соседней палате. У него радость, жена недавно понесла, хотя до этого не могли утешиться ребенком много лет. Успели до операции.

— Привет! Привет! — мы расходимся по парку дальше.

Я вышел к проходной. Дождь кончился, и на коре деревьев появился такой мокрый блеск. Лоснящаяся после дождя листва солнечно искрила. Дымное месиво наверху прекратило вариться, горячее солнце било уже сильно, чисто и радостно. В парке светился, расходился и таял душистый туман.

Прокладка в моих трусах набухла от мочи, скоро начнет протекать. Спешу в корпус.

— Благодаров, бегом в процедурную, — Маша встает из-под иконостаса (красный угол на посту сестер заставлен иконами).

Высоко задрав руку, она обрызгивает дезодорантом углы процедурной.

— Хоть бы раз подмылся, — зло говорит Маша, провожая взглядом предыдущего пациента.

Я ее понимаю: каждый день возится с нами, немолодыми, протекающими мочой мужиками. Резиновые перчатки, в которых она обрабатывает наши члены и яйца, защищают от тактильного контакта, но не от запаха.

Я спускаю трусы. Маша обрабатывает дырки в паху, откуда недавно вынули шланги.

— Тебе бы моделью работать, — заискивающе говорю я.

— Свободен, — улыбаясь, говорит красивая Маша.

Выписка

…Полночь. Стрелки на часах стали на караул. Не могу заснуть. Из соседней палаты пробивается свет. Заглянул — старик лежит, вытянувшись, словно покойник. Безумные глаза глядят в вечность. Он давно не на этом свете, хотя формально живой.

В голове роятся мысли. А именно: как отблагодарить врача за операцию? Много дать — жалко, мало — обидишь. Строгой таксы нет, все гадают.

Больных «с переполненным ртом» мало. Чаще лежат по полису, старики. Я узнавал в коммерческом отделе — платная операция 180 000 рублей.

Меня выручил друг Юра Сорокин. Человек редкой доброты и щедрости. Спас не одного человека. И, безусловно, уже зачислен в небесной канцелярии.

…Утром пришел лечащий врач.

— Благодаров, сегодня выписка. — Станислав Викторович обнял меня как товарища. Жест был сродни сказке. Я чуть не расплакался. Медики с нами не церемонятся. Мы для них — гудение насекомых.

— Дома ходи без памперсов. Будет капать. Смотри на следы. Включится мозг, научишься блокировать мочу, — учила Маша, снимая последние, не рассосавшиеся швы.

Последний раз продираюсь сквозь очередь на химиотерапию.

— У меня уже все вырезали, ничего не осталось, — бормочет старик.

Бледный, он бессильно закинулся на спинку дивана.

— У мужа третья стадия. После операции выйду в коридор, наревусь. А в палату захожу, улыбаюсь, — рассказывает одна женщина другой. Та, что слушает, — с капельницей в вене. Неожиданно встала, поползла в кабинет «Рентгенохирургия». Муж несет за ней капельницу, волоча шланг по полу.

— После выписки можно к вам обращаться? — спрашиваю заведующего отделением В.И. Широкорада.

— Конечно. Мы своих не бросаем, — успокаивает Валерий Иванович.

Получил на руки эпикриз болезни. Окно палаты № 220 светлым квадратом обнимает моих товарищей. Они смотрят на человека с узелком, выписавшегося из больницы.

Возвращение домой

Я сплю теперь в тугих белых чулках и бандаже. Перед сном иногда ослабляю бандаж, переставляя липучки. Сплю, вообразите, все время обоссанный. Мокрое все: простынь, пододеяльник, одеяло. Чуть повернешься в постели, меняется положение пузыря — порция мочи выливается наружу. Стараюсь меньше шевелиться. Зажимаю между ног одеяло, чтобы моча впитывалась в него, а не растекалась по всей кровати.

Когда бегу в туалет, зажимаю на ходу крайнюю плоть двумя пальцами. Одновременно изо всех сил сжимая очко. Не всегда получается, и за мной тянется мокрый след.

Догадался, что головку нужно зажимать еще в постели. А разжимать — уже на унитазе.

На ночь стараюсь меньше пить. Просыпаюсь от того, что и во сне бессознательно сжимаю очко.

Днем мечу по комнатам, оставляя за собой длинный пунктир капель. Ни капельки этого не стесняюсь — что делать, если «минута» такая. По лужам, вытекающим из меня, можно проследить все мои передвижения за сутки.

Швабра стала главным предметом в доме. Жена весь день бегает с тряпкой. Моча льется при малейшем напряжении: когда чихаю, кашляю, смеюсь.

Я перестал смеяться.

Через месяц научился контролировать пузырь в состоянии покоя. Вперебежку, через раз, доношу мочу до унитаза — когда он на расстоянии вытянутой руки.

Но выходя из квартиры, я все время в памперсах или урологических прокладках. Протекаю, оставляя разводы на брюках. Противно в сырых портах, да и перед людьми неловко. Например, в магазине.

Стал брать с собою запас прокладок. Встану где-нибудь за дерево, спущу штаны, выну мокрую прокладку, засовываю в трусы сухую.

Стараюсь гулять рано утром, пока нет людей. На траве лежит холодное матовое серебро росы, но по дорожкам земля уже отсырела и почернела.

Очередь

Спустя какое-то время нужно было показаться в больнице.

Подъехав к стоянке, крикнул охранника. Стоянка бесплатная, для инвалидов. Но я, инвалид второй группы, пока лежал в больнице отдал охране полтора косаря. Стража делает маленький бизнес — 100 рублей в сутки.

Протиснувшись сквозь турникет, вышел в парк. Осеннее ненастье плевалось дождем. С деревьев, как обугленные груши, падали грачи, сбиваемые ветром.

— Не поедет доктор в такую страсть, — услышал я обрывок разговора на раскисшей тропинке.

— Поедет. Вечером будет, если бог донесет.

Разговаривали две тетки, похожие на серые мешки с картошкой. Ветер парусил их длинные юбки.

У кабинета заведующего — привычная очередь. Подсел в конец, ждать придется долго. Опять забыл сменить прокладку. Она протекла, оставив между ног огромные пятна.

— Когда течь прекращаешь? — спрашиваю у соседа по очереди.

— Примерно через год, — мужик косится на штаны. Через паузу. — Ты прокладки бесплатно получаешь? Наш диагноз позволяет. А лучше купи защип на член, чтоб не капало. У меня такой.

Онкологические на приеме — с женами или мужьями. Психологическая поддержка. Хотя много и таких, что еле движутся. Цепляется, горемыка, за руку жены, на лицах обоих — обреченность.

— У меня полосная была три года назад, почку отняли. Теперь еще рак обнаружили, — снулая тетка заходится кашлем.

— У меня две были: мочевой вырезали и часть желудка, — победительно отвечает другая.

Мне тогда остро захотелось обладать сокровищем, которое вмещает в себя все — мне захотелось молодости!

Главный госпиталь России

Наконец, я — в кабинете заведующего.

— Валерий Иванович, ПСА растет и после операции. Может, не все вырезали?

— Куда больше?! Вам вырезали простату, семенники, тридцать один лимфоузел! — доктор наук возмущен. — Нужно делать ПЭТ-КТ. Я дам направление.

Направил в Главный военный госпиталь им. Бурденко.

Звоню военным. Спрашивают:

— Может, еще доедет?

— Может, и доедет. Но вряд ли. Он умер.

Военный юмор.

Приезжаю. Сбоку от армейской проходной висит большая, как артиллерийская мишень, стенгазета. Стук сапог. Топот приближается, растет и увеличивается. Казалось, вскоре раздастся дружное «Ура!». Показалась толпа солдат с лопатами.

— Где тут ПЭТ-центр? — крикнул я в толпу.

Солдаты, как стадо бизонов, молча пробежали мимо.

— Вон за теми елками ваш центр, — две тетки (одна уродка, другая — ничего себе) пошли дальше.

В центре подписал кучу бумаг (без подписи бумажка — сирота). Позитронно-эмиссионная томография — штука серьезная.

— Скрестите руки на груди, — приказала сестра, загружая в аппарат. Скрестил. Для полного сходства — что в гробу лежит покойник — не хватало только воткнутой посредине рук свечки.

Врачи убежали в соседнюю комнату за бронированную дверь. Стали долбить радиоактивностью.

— Не подходите! — шарахнулась от меня сестра, когда я через час выехал из аппарата. — Вам ввели изотопы. Вы радиоактивный.

Я стал живой атомной бомбой небольшой мощности. Буду фонить сутки.

…Вышел из госпиталя. Грудь дышит холодом ясного и сырого дня. Голуби, поскользнувшись на куполах главного корпуса, неуклюже взлетают, провожая меня до машины.

Через неделю нужно приехать за результатами.

Клиника «Медицина»

Результаты ПЭТ-КТ опрокинули повседневность. В ложе простаты и лимфоузлах после операции остались раковые клетки.

Помчался в 62-ю больницу, за город, мимо полей железобетонных новостроек, оскорбляющих и глаз, и землю.

— Нужна лучевая терапия, — доктор медицинских наук Широкорад откачнулся в кресле. — Дам направление в клинику «Медицина». Там лучшие американские аппараты.

Клиника недалеко от Кремля. Виден белый карандаш Ивана Великого. У входа — огромные электрические нагреватели прямо на улице. Обогревают улицу и входящих пациентов. У крыльца компактный уличный лифт переносит колясочников через ступени.

В холле арфистка играет на арфе, перебирая струны в белых перчатках. Пальцы, словно чайки, взмывают над инструментом. Сладостная и прекрасная музыка льется по всему холлу из разноцветных мраморов в венозных жилах. В кофейне «Венская» пациенты пьют смузи и фреши. Общий тон, как говорят художники, выдержан. Даже в туалетах, сверкающих хирургической чистотой, букеты живых цветов. Американский блюз.

— Хотите пирожки? Яблоки? — сотрудница показала на бесплатный стол.

— Не хочу, разве что немножко, — взял я один пирожок.

Предложили чиколлато. Чиколатто, латте со сливками, ирландский кофе можно пить в неограниченном количестве бесплатно. Автоматы расставлены по всей клинике.

Продумана каждая мелочь — вплоть до плюшевого мишки на диване. Главное теперь — чтобы и медицинская часть соответствовала.

Мне — на минус второй этаж. Здесь изолированные бункеры с лучевыми аппаратами. Вышколенный персонал ведет прямо от турникетов.

— ПЭТ-КТ выявила проблемы с вашими легкими. Нужно срочно делать бронхоскопию. Остальным займемся потом, — огорошила радиотерапевт-онколог.

Метастазы из паха добрались до легких? Через желудок, печень, почки? Да быть того не может! Хотя лимфа могла разнести онкологическую заразу по всему организму.

Врач протянула заключение консилиума онкологов: «Показано срочное проведение бронхоскопии с морфологической верификацией».

От рака легких сгорают моментально.

Бронхоскопия

Все люди сколочены из одинаковых досок. Лишь плотники у них разные. Мой, вероятно, был пьян, когда меня стругал.

Я сам пил по-черному. Гулял пьяный на морозе в халате. Застудил простату. Отсюда, вероятно, и рак. А, может, Бог наказал изъятием мужского органа, отвечающего за эрекцию, из-за слабости к чужим женщинам. Вызывая боль у своих.

…Очередь к торакальному онкологу на несколько недель. Онкологических больных тьма. Из кабинета выходят заплаканные люди (узнают точный диагноз).

Я в очереди четвертый — за каталкой, инвалидной коляской, и двумя ходячими.

— Было две внеплановых госпитализации, — оправдывается торакальный хирург Л. Блинникова, объясняя, почему я просидел лишних четыре часа. — Вскрывать грудную клетку, чтобы поставить точный диагноз, считаю нецелесообразным. А иначе средостение не достать.

— И что делать?

— Сделаем обычную бронхоскопию. Если в легкие пошли метастазы, они выпрут в трахею. Камера покажет.

Приезжаю на бронхоскопию. Из кабинета выползают пациенты. Похожи, как горошины. Заходятся кашлем — до рвоты. Бьются в падучей. Градом слезы из глаз… Прошли тяжелейшую процедуру.

Подошла моя очередь. Усаживают в кресло, засовывают под челюсть пеленку.

— Поднимите голову, — через левую ноздрю в трахею вводят бронхоскоп — длинную резиновую «кишку» с камерой на конце.

Я давлюсь, кашляю, задыхаюсь. Спазмы рвоты (вот почему нельзя было есть со вчерашнего дня).

— Ничего, ничего, — шепчет сестра, поправляя пеленку. Я чувствую слабое тепло ее тела под халатом.

Врач, наконец, попал в трахею. Оторвал от экрана огромную голову, уставился на меня пучками волос, пышно выбивавшихся из его ноздрей. Стал, подбадривая, рассказывать смешные истории.

Ладно, посмеюсь. Только, ей-ей, в первый и последний раз. Честное слово, не до смеха.

Через два дня получил заключение бронхоскопии: «Двусторонний бронхит». Ну бронхит — не метастазы.

— Достоверно судить о природе очаговых изменений в легких все же нельзя. Ведь мы грудную клетку не вскрывали. Посмотрим в динамике, — торакальный онколог помолчала. — Тут вот еще что. Нужно сделать МРТ головы. На диске видно темное пятно.

Рак мозга?

Обламывая толщи грязи, пошел записываться на МРТ. В городе вдруг потеплело. Пошли теплые туманы, дожди, снег распустило и съело за двое суток.

— На рак прямой кишки будем кровь сдавать? — районный терапевт Шмайлова покачалась на стуле. — Он чаще рака простаты.

— Не будем. Я уже сданные анализы брать боюсь. Обнаружат что-нибудь новенькое. Мне нужно только МРТ головы.

— Яйца тебе отрезали? Или оставили?

— Оставили.

— Хорошо, — улыбнулась Римма Амировна. — Не расстраивайся. Думаешь, мы не протекаем? Скажем, после родов. Или при климаксе. Мышцы «там» слабеют, не держат. Постоянно выделяются капельки мочи.

Женщины — эти великие подательницы жизни — не зря носят ежедневные прокладки. У них, в отличие от мужиков, спереди два отверстия. И оба со временем текут.

Конечно, они об этом не говорят. Даже между собой. Тем более с нами, мужчинами. Из одного места и сладостное, и гадостное. Мужики всю жизнь черпают из этого колодца только райское наслаждение.

Линейный ускоритель № 1

После бронхоскопии вернулся в клинику «Медицина».

— Будем облучать ложе простаты и лимфоузлы. С легкими разберемся в динамике, — радиотерапевт Р. Гильманова направила «на рисование».

Мне разрисовали пах и живот черными крестами. Туда станут бить лучами.

— Соседние органы не выжгут? Ведь все рядом — прямая кишка, желчный пузырь.

— Не беспокойтесь. Перед каждым облучением делаем прицельный снимок.

На минус втором этаже громадный, встроенный в стену, аквариум. Двойной стеклянный пол. Внутри стен падает водопад.

Беспрерывно подвозят пациентов на каталках. Многие в инвалидных колясках. Калек поят водой, осторожно поднося бутылочки к губам. Я тоже выпиваю два обязательных стакана воды, чтобы сдвинуть мочевой пузырь, не задев его смертоносными лучами. С той же целью иду в туалет — освобождать капсулу прямой кишки.

По громкой связи объявляют: «Благодаров Сергей Владимирович».

В зале с линейными ускорителями, уходя в стену, откатывается бронированная дверь размером с крепостные ворота. Из бункера появляется голая по пояс женщина. Прикрывает руками облученную грудь. Виден только нарисованный крест у соска. Женщины с раком груди — потоком. Все больше девицы, но есть и пожилые. На глазах уменьшается стопка прозрачных халатов, которыми они прикрывают обнаженное тело. Меня приглашают в бункер.

Ну, это сон! Американский линейный ускоритель взметен под потолок, как космическая станция… Укладывают в ложе. Под голову — подголовник, под колени — валик, под попу — пеленку.

Спускают трусы, обнажая черные кресты-мишени.

Оператор убегает за бронированную дверь с надписью «ОПАСНО! ЛАЗЕРНОЕ ИЗЛУЧЕНИЕ!».

Надо мной, словно планеты, закружились громадные экраны, щиты, лазерная пушка с видеоприцелом. Космическая карусель движется вверх, вниз, вправо, влево, облучая со всех сторон.

Я словно запрыгнул на тронувшийся круг, заплясал, выравниваясь, и, выровнявшись, уехал в неизвестное будущее.

Через три минуты процедура закончилась. Хватать большую дозу радиации сразу нельзя.

Выезжаю из чрева ускорителя № 1.

В соседний ускоритель № 2 на каталке «Для экстренных пациентов» привезли голого старичка. Он с трудом сползает с каталки. На это уходит добрый час (к тому же старик зацепился за толстый костюм, стоящий у стены).

Синие костюмы стоят потому, что внутри набиты специальной массой. Когда из костюмов выкачивают воздух, они жестко фиксируют тело. Не давая пациенту шевелиться под лучами.

Кругом все на английском. На линейных ускорителях, компьютерах, камерах. Из отечественного — бумажный календарь на стене.

Из линейного ускорителя № 1 появляется женщина с белой стоячей грудью. Прикрыла, зараза, голые холмы руками. Хорошо виден только нарисованный крест на правой груди. Я еще по шикарному лифчику на стуле понял, что хозяйка чудо как хороша (сунулся по ошибке в ее кабинку переодеваться, когда та была на облучении).

Продезинфицировав после красавицы ложе, меня кладут на ее место. Раздается тихий, как взведенный курок, щелчок. Заработал линейный ускоритель.

…Выйдя из бункера, вижу у центрального пульта онколога. Смотрят с оператором в мониторы, контролирующие облучение.

— У вас будет 29 сеансов. Нужно сдать кровь на первом этаже, — Раиса Диларовна протянула направление.

Поднимаюсь с минус второго этажа на первый, в процедурную.

— Извините, у вас синячок будет. Венки тонкие, — сестра берет кровь «бабочкой» — тончайшей иголкой. Вены у меня плохие.

Вера, Надежда, Любовь

Есть перед сдачей крови было нельзя, поэтому завтракал в клинике. Здесь тоже неплохо. Даже в туалете канделябры с хрустальными подвесками. Старинные унитазы. Сбоку унитаза кнопка: «Для вызова персонала» (вероятно, для тех, кому самому лень вытирать жопу).

Всяких устройств — такая сила, что, казалось, целые леса вырублены для этого сортира: сменные бумажные накидки на унитаз, бумажные полотенца, туалетная бумага, салфетки.

Вошел в обеденный зал. Здесь кушали евреи в шляпах на затылок (на 9-м этаже Российско-Израильский центр реконструкции позвоночника).

— Миллион, вообрази, дал, — донеслась фраза из-за столика.

— Конечно, лучше заливать деньгами, чем кровью.

— Не согласна. У них продается даже то, что не должно продаваться.

Беседовала еврейская пара. У молодого человека с живыми многоопытными глазами чудесный, мягкий, наигранный голос актера. Его спутница выглядела скромнее, но пальцы купала в жемчугах. Женщина с черными глазами еврейки, хорошо понимающей, что такое страдание, почувствовала мой взгляд.

Я отвернулся.

Позже ехал с ними в лифте, молодые евреи вышли на пятом этаже. На пятом этаже стационар. В палатах двери из красного дерева. Кодовые замки на дверях. Мебель из ореха, огромная плазма, электрические кровати.

Бесшумно скользят посетители в темно-синих шерстяных костюмах от Армани.

Поехал в бункер, на минус второй этаж.

…Жду вызова у стеклянной стены, с падающей внутри водой. Над головой жирно пущено красным во всю стену: «ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ» — девиз клиники.

Что нам еще остается? Верить и надеяться.

Крайняя глава

Боженька милый, помоги!