Той далекой зимой 1967 года, когда я начала работать в «Литературной газете», меня включили в группу, которая отправилась в ФРГ. Мы встретились с Вилли Брандтом, новым министром иностранных дел и будущим федеральным канцлером, и он абсолютно покорил меня.

Двойной коньяк

Он спросил гостей, кто что будет пить? И первым делом обратился ко мне. «Я буду то же, что вы, г-н министр». «Я буду коньяк», — улыбнулся он. «Двойной коньяк даме», — сказал Вилли Брандт человеку, который приносил кофе и прочие напитки. «О что вы, г-н министр, — испугалась я. — Я и одинарный-то с трудом осилю» (никогда не была сильна по части спиртных напитков). Брандт засмеялся: «Сейчас вы узнаете, что такое «двойной коньяк» по-немецки».

Мне принесли большой коньячный бокал, на дне которого виднелось грамм тридцать-сорок коньяка. «Ну, это вы, надо полагать, осилите! — весело сказал министр. — Это вам не ваши русские пол-литра». Последние слова он с невыразимо приятным акцентом произнес по-русски.

Это показала позднее ужасающая история с засланным к нему шпионом из ГДР Гюнтером Гийомом, который сумел добраться до высших кресел в секретариате Брандта, в результате чего тот, будучи человеком чести, был вынужден подать в отставку с поста федерального канцлера.

Потом по телевидению я увидела человека, который это все организовал, — Маркуса Вольфа, руководителя разведки ГДР, считавшейся одной из самых эффективных в мире. Он чем-то походил на своего отца, известного антифашистского писателя Фридриха Вольфа (я перевела одну его пьесу). У Маркуса Вольфа было умное и даже симпатичное лицо. Казалось, я должна была бы относиться к нему как минимум с неприязнью — из-за него ушел со своего поста один из самых замечательных политиков современности Вилли Брандт. Но он выглядел и говорил, как разумный, хотя, наверное, и жесткий человек.

Как разобраться во всем этом безумном историческом клубке, в этом море чувств и воспоминаний, как справиться с этим потоком закипающих от несовместимости эмоций и раздумий?

«Сейчас же и контракт подпишем»

Мы побывали тогда и в редакции «Шпигеля». На мой взгляд, это был лучший журнал в мире, я читала его от корки до корки — это был для меня главный источник зловредной независимой информации.

В моих глазах у «Шпигеля» был только один достойный соперник — еженедельная газета «Цайт», которую я любила, быть может, еще более нежною любовью, потому что там было обширное и потрясающее по качеству литературное приложение.

Я знала, что ее близкий человек, участник антигитлеровского заговора 20 июля 1944 года, был казнен, а сама она подверглась допросам в гестапо, и также представляла себе, как юная графиня верхом мчалась из Восточной Пруссии на Запад от наступающих советских войск.

И я с веселым изумлением наблюдала, как графиня в Москве, на спектакле по пьесе Шатрова «Шестое июля», в едином порыве со зрительным залом, стоя, пела «Интернационал». С графиней Дёнхоф я встречалась несколько раз, брала у нее интервью, беседовала с ней «за жизнь» и находила ее достойной восхищения и уважения.

В «Шпигеле» нас встречал Рудольф Аугштайн, знаменитый главный редактор, который имел смелость вступить в схватку с могущественным министром обороны Францем Йозефом Штраусом и одержать моральную победу. Он продемонстрировал редкое гражданское и просто человеческое мужество.

Сначала речь шла о политике, ибо «Шпигель» — политический еженедельник, потом перешли на литературу. Я писала диссертацию о романе ФРГ, внимательно следила за всеми литературными и общественными дискуссиями, все читала, знала всех сколько-нибудь значимых авторов, меня трудно было переплюнуть по степени осведомленности в «литературных делах», как говаривал Гейне.

«А вот такого-то вы читали? — спрашивали Аугштайн и его сотрудники. — Рекомендуем, очень интересный автор». Они рекомендуют! Да я уже сама его открыла и даже о нем в «Иностранной литературе» написала. И об этом тоже, и о том! Я явно знала больше, чем сотрудники «Шпигеля» — все-таки это не литературный журнал.

И вдруг Рудольф Аугштайн говорит: «Фрау Ирина, а как вы отнесетесь, если я вот сейчас, прямо сию минуту, сделаю вам предложение стать штатным работником «Шпигеля» по проблемам современной немецкой литературы? Для начала, скажем, на год! Сейчас же и контракт подпишем. Как отнесется ваш шеф? — И он озорно посмотрел на первого заместителя главного редактора «Литературной газеты». — Надеюсь, он не станет возражать, хотя я, честно говоря, не отдал бы такой ценный кадр!»

У меня от волнения забилось сердце. Господи, как бы мне хотелось поработать в «Шпигеле»! Но я понимала, что это невозможно: какая в те суровые годы работа по контракту за границей, если ты не сотрудник МИДа, Лубянки и еще очень узкого круга учреждений подобного свойства.

Да и первому заму несдобровать, если он сейчас разрешит, а потом в Москве ему дадут по башке!

«Я вам очень благодарна, г-н Аугштайн, — сказала я. — Это для меня большая честь. Получить приглашение на работу в такой замечательный журнал. Но я вынуждена сказать «нет»: во-первых, у меня семья». «Семью вы, разумеется, привезете с собой», — поспешно перебил меня главный редактор. «Нет, снова повторила я. Мой сын не говорит по-немецки, и пока он будет его изучать, уже надо будет возвращаться».

Это был уж совсем глупый аргумент, потому что когда же учиться иностранному языку, как не в детстве? Я это понимала, и все понимали. «Ну, и главное, у меня просто другие жизненные планы… Может быть, когда-нибудь в другой раз», — краснея от лжи и огорчения, сказала я.

Тихонов и Касаткина

Через несколько лет после поездки в ФРГ раздался у нас на литгазетовской даче в Переделкино телефонный звонок. Звонил Сергей Колосов, известный кинорежиссер. Все тогда смотрели его первые советские сериалы: «Вызываем огонь на себя», «Операция «Трест». И вот он говорит моему мужу, Виталию Сырокомскому, что наш спутник по поездке Михаил Сагателян написал об этом путешествии сценарий под названием «Командировка в Бонн».

Далее он сказал совсем уж удивительные вещи: главную мужскую роль, прототипом которой являлся Виталий Сырокомский, будет играть самый обожаемый актер Вячеслав Тихонов, он же Штирлиц. А главную женскую роль, «за которой стоит Ирина Владимировна», поручена жене Колосова Людмиле Касаткиной.

Невозможно описать изумление, которое испытали «прототипы», по очереди внушавшие Колосову по телефону, что ничего особенного в их поездке не было и сами они совершенно не подходят на роль героев. «Вы убедитесь в нашем принципиальном антигероизме», — сказал в трубку Виталий Сырокомский. Колосов вежливо посмеялся и сказал, что, если мы не возражаем, завтра они приедут в гости к «прототипам», чтобы «войти в образ».

И на следующий день к нам приехали Сергей Колосов, Людмила Касаткина, Вячеслав Тихонов и Иван Лапиков. Все разглядывали друг друга с большим интересом. Самыми замечательными собеседниками, веселыми и полными юмора, были Колосов и его жена. Людмила Касаткина своим шармом могла превратить любой пустяк в увлекательную новеллу и, когда была в ударе, рассказывала смешно и азартно.

Так, благодаря графоманскому всплеску Михаила Сагателяна, решившего превратить нашу поездку в киносценарий (да еще с трагическим концом — героиня-журналистка погибает в финале от руки террориста где-то на Ближнем Востоке), мы познакомились с такими выдающимися актерами и очаровательными людьми. Но даже им не удалось влить жизнь в слабый сценарий. Фильм получился средний.

Вишни свободы

Странными, окольными путями попала ко мне хранившаяся за семью печатями в самых строжайших спецхранах изданная в ФРГ тонкая книжечка «Вишни свободы». На белой суперобложке автор Альфред Андерш был изображен в форме солдата вермахта. Книжка, прочитанная за одну ночь, и определила мой горячий интерес к этому писателю, стала основой того «избирательного сродства», которое не так уж часто возникает между читателем и писателем.

Такие книги до меня не доходили, об их существовании я по наивности и невежеству не подозревала. Это был взгляд на жизнь и историю нескольких десятилетий, начиная с двадцатых годов, с каким никогда до того мне не приходилось сталкиваться. Люди более изощренные, знавшие содержимое спецхранов московских библиотек, получавшие сложными и опасными путями книги из-за рубежа, вправе скроить презрительную гримасу в духе ильфо-петровского «Надо было знать!». Конечно, надо было! Но я знала очень мало.

Не стану задним числом изображать себя умнее и прозорливее, чем я была. Скептицизма хватало, в собственной биографии тоже было немало такого, что заставляло думать и сомневаться, и мучиться несоответствиями. Но все же жизнь шла обычным своим чередом: семья, ребенок, работа…

Я читала книги немецких писателей, но главным образом те, которые переводились или продавались у нас или в ГДР. И только получив, благодаря работе в «Литературной газете», доступ к прессе ФРГ, я — воспользуюсь еще раз несвойственной мне высокопарной лексикой — стала другим человеком. Я открывала для себя факты и явления, оценки и суждения, о которых не подозревала.

Бывший солдат вермахта и бывший функционер Баварского коммунистического союза молодежи рассказывал о своем двойном дезертирстве: о разрыве с компартией и о побеге из вермахта в 1944 году на итальянском фронте. Это была книга о свободе и индивидуальной ответственности, о том, что человек лишь тогда бывает свободен, когда принимает свое решение, совершает свой выбор «где-то между Богом и Ничто». Позднее перевод «Вишен свободы» я включила в свою монографию об Андерше.

Договор всегда можно нарушить

Если порядочные люди вынуждены были в те (да и эти) времена играть навязанную временем и историей роль, из которой без тяжелых потерь они не могли выпрыгнуть, даже если бы захотели, то как к этому относиться?

Речь не о палачах, убийцах, не о теx, кто шагал по трупам. А о людях, не желавших зла близким и дальним. И я всю жизнь читала книги людей, которые столкнулись с этими проблемами. Немецкая литература второй половины ХХ века дает самый потрясающий и caмый благодатный материал для размышлений на эту тему.

«Прошлое требует, чтобы я бросил его на дорогу современности и тем заставил ее споткнуться» — выразительная формула, найденная Лауреатом Нобелевской премии Гюнтером Грассом, могла бы послужить эпиграфом ко многим книгам его коллег-соотечественников, осмыслявших жестокий опыт развязанной нацизмом войны, трагические уроки фашистского двенадцатилетия. К вопросу «как это могло произойти?» тесно примыкает другой, не менее острый вопрос «как сделать, чтобы это не повторилось?».

Другого будущего Лауреата Нобелевской премии Генриха Бёлля я впервые увидела осенью 1962 года в Москве, в Малом зале Центрального дома литераторов, куда набилось больше народа, чем он мог вместить; многие сидели на дополнительно принесенных из фойе стульях.

Рядом с Бёллем сидел Лев Копелев, который переводил с немецкого для слушателей и с русского — для гостей. Именно с этого первого приезда Бёлля в нашу страну началась их дружба. Позднее, когда Копелев оказался в опале, а Генрих Бёлль написал послесловие к его воспоминаниям и к тому же стал поддерживать Александра Солженицына и других преследуемых в те годы писателей, отношение к Бёллю со стороны тех, кто официально руководил в Советском Союзе литературой, резко изменилось, и его какое-то время у нас не издавали.

Но в 1962-м еще все улыбались, в том числе руководивший церемонией в Малом зале ЦДЛ и сидевший во главе стола Борис Сучков, известный литературовед, который по долгу службы вступил с Бёллем в идеологическую полемику.

Спорить-то было не о чем. Бёлль и тогда, и раньше, и потом испытывал чувство вины и стыда за то, что — не по своей воле — участвовал в войне, в том числе на Восточном фронте, то есть воевал против Советского Союза. Он этого никогда не скрывал. В своих произведениях и в личных беседах откровенно говорил об этом и искренне. Он вообще был очень искренний человек. Сожалел, что дело было именно так. Он никогда не пытался оправдаться (и не любил, когда это делали его соотечественники), снять с себя тяжелое бремя вины и всегда разделял ответственность за содеянное гитлеровским рейхом, хотя от всей души ненавидел и Гитлера, и его рейх.

Но Борис Леонтьевич Сучков, человек в высшей степени интеллигентный и порядочный, с трагической судьбой — по ложному доносу он провел энное количество лет в советских лагерях. По заведенному порядку считал необходимым затеять с Бёллем бессмысленный диспут.

Когда официальная часть кончилась, мне удалось, протиснувшись к Бёллю, задать ему несколько вопросов и получить от него в подарок, с надписью красными чернилами, только что вышедшую в ФРГ тоненькую книжку — два рассказа: «Когда война началась» и «Когда война кончилась». Дома я немедленно прочитала их, и они покорили меня своей особой искренней интонацией, честностью и горячим отвращением автора к войне. Эту книжку я храню до сих пор. Красные чернила выцвели и почти стерлись.

Потом мы встретились на Съезде немецких писателей в 1970 году. Уже был подписан знаменитый Московский договор, который должен был улучшить отношения между СССР и ФРГ. В подготовке и подписании которого немаловажную роль сыграл канцлер Вилли Брандт.

Я спросила Бёлля, что он думает по этому поводу. Он улыбнулся своей обаятельной улыбкой: «Знаете, я не очень верю во все эти договоры. Если вы в курсе, был некогда договор Молотова–Риббентропа, а чем дело кончилось?! Так что договор сам по себе еще ничего не значит — его всегда можно нарушить». И улыбка его из озорной стала слегка печальной…

Рабочая мораль в Германии

Как-то в Кёльне мне нужно было купить билет на поезд до Бонна — это рядом. Неожиданно я увидела у вокзальной кассы очередь, состоявшую, впрочем, не более чем из пяти человек. Я спокойно встала в конец — привычная к огромным толпам, собирающимся всюду, где что-то «давали»: импортные сапоги или бананы. Я и не считала, что стою в очереди.

Но тут вдруг ко мне повернулась стоявшая впереди дама в меховом манто и с огромными серьгами (впрочем, может быть, это была бижутерия — я никогда не отличала одно от другого). На лице дамы — возмущение и гнев.

«Ну как же, — взволнованно продолжала дама. — У них испортился компостер и из-за этого мы вынуждены стоять в очереди!»

Я робко выразила надежду, что компостер скоро починят. В окошке раскрасневшийся от неожиданно приключившейся беды пожилой кассир призывал на помощь своих коллег. «Пассажиры ждут!» — с ужасом восклицал он. Компостер починили минуты за две, а через три дама с серьгами уже получила свой билет, не преминув сделать внушение несчастному кассиру, которое он выслушал покорно и с извинениями (клиент всегда прав!). Затем дама снова обратилась ко мне, а я как раз протягивала в окошко деньги: «Вы видите теперь, какова трудовая мораль Германии!».

Дама удалилась, а я еще долго думала о столь низко павшей трудовой морали Германии и сравнивала эту никудышную мораль с замечательной трудовой моралью на родине, где подобный эпизод даже не был бы замечен. Массу впечатлений давали поездки на бундесбане — федеральной железой дороге, являвшей собой чудо порядка, чистоты, функциональности после советских прокопченных поездов с грязными туалетами, сырым бельем и нервными проводницами.

Я ехала в купе со стеклянной дверью, где в мягких креслах, помимо меня, расположились еще двое пассажиров: мужчина среднего возраста, читавший газету, и пожилая дама с поджатыми губками. Я села, положив рядом сумочку, в которой были документы, а чемодан поставила наверх, на багажную сетку. Усевшись поудобнее, открыла книгу и стала читать, как говорится, под мерный стук колес.

Я не замечала, что пожилая дама, сидевшая напротив, наблюдает за мной со все нарастающим возмущением. В какой-то миг, оторвав глаза от книги, чтобы взглянуть в окно — о, чудесные рейнские пейзажи! — я с ужасом поняла, что вредная старуха меня за что-то возненавидела.

И та, воспользовавшись моментом — я больше не читаю — сказала: «Майне даме, вы всю дорогу беспокоите своего соседа!». Я изумленно спросила: «Чем?» Старушка укоризненно показала глазами на мою маленькую сумочку: одна ручка сумочки касалась рукава господина, поглощенного биржевыми ведомостями. «Простите, ради бога», — сказала я и придвинула сумочку поближе к себе. «Извините, пожалуйста, майн херр, я вас побеспокоила», — снова сказала я. «О, ерунда, я даже не заметил», — сказал коммивояжер и улыбнулся. Если бы он не улыбнулся, я продолжала бы произносить свои извинения до самой остановки, потому что гневный взгляд моей визави требовал все новых подтверждений моего раскаяния.

«В следующий раз будьте внимательнее, моя милая, я говорю это на правах старшей», — безапелляционно заявила она, напомнив диккенсовскую воспитательницу из сиротского приюта. Я клятвенно пообещала, что непременно буду внимательнее. С тех пор в поездах я внимательнейшим образом проверяла, не касается ли принадлежащая мне вещь какой-нибудь вещи или, упаси боже, части тела соседей по купе…

Завтрак с майором

В одной из поездок моим соседом в купе оказался бравый пожилой господин с седыми висками и отменной выправкой. Принесли чай к завтраку в пакетах. Господин любезно придвинул поближе ко мне чай, поставленный проводником, и развернул свой пакет, улыбкой давая понять, что рекомендует последовать его примеру.

Мы стали пить чай под «смол ток» — «беседу ни о чем», заимствованную у англосаксов. Это было где-то в районе Мюнхена, и я неосторожно упомянула, что я из более северных широт. «Могу ли я поинтересоваться, откуда, мадам? Неужели из Гамбурга? Я ведь сам оттуда.» Пришлось признаться, что я вовсе не из Гамбурга, а из Москвы.

Господин, на мгновение онемев, отодвинул свой чай. «Должен ли я понимать ваши слова так, что вы живете в Москве, то есть что вы не немка, а русская?» «Да, именно так», — подтвердила я. Господин замер.

Он произнес приличествующий случаю комплимент моему немецкому языку. «И вообще никогда не предполагал, что встречу вот так, в купе, молодую даму из самой Москвы. Должен вам признаться, что во время войны я воевал, я был в люфтваффе, в военной авиации, офицер, майор, летал на Восточном фронте. Я мог бы сказать, что бомбил Англию или летал где-нибудь в Африке, но, мне кажется, настало время нам, немцам и русским, быть честными друг с другом. Я очень жалею о тех годах, поверьте, если можете, в мою искренность. Я был убежден, что делаю правое дело. И лишь потом, когда наступила катастрофа, я осознал, что мы были охвачены безумием. Я не пытаюсь оправдать себя и свое поколение, участвовавшее в войне. Чувство вины осталось.»

Чай был выпит, завтрак съеден. «Скоро моя остановка, — сказал бывший майор люфтваффе. — Поверьте, эта встреча была для меня приятнейшим сюрпризом: что мы можем вот так сидеть и разговаривать, более не питая друг к другу злых чувств. Желаю вам хороших впечатлений от Германии.»

Он встал, высокий, с не утраченной офицерской выправкой. Я испытывала двойственное чувство: он явно был искренне взволнован, и все же он воевал против нас…