На улице Буженинова на востоке Москвы стоял каменный дом в два этажа, в 10 окон по фасаду. Купеческий сын Хатунцев построил его для себя в 30-е годы XIX века. Маленький, старинный и симпатичный, этот дом никому не мешал ходить и ездить, дышать и жить и к тому же находился в охранной зоне, где ломать нельзя. Мгновенно, за пять часов, грохнули старичка, а на месте, где он стоял, сделали парковку.

Многие старые дома в Москве — живые. Так их воспринимаю я, так их воспринимают многие москвичи, для которых Москва — не точка X на карте, где можно крутить дела и рубить «бабки», а одушевленное прошлым пространство. И поскольку они живые, со своими добродушными фасадами, и окаймленными кирпичными наличниками окнами, и роскошными каменными орнаментами, и витым чугунным декором, потемневшим от времени, то их уничтожение не выходит назвать иначе как убийством.

Убивают не просто дом — убивают одну за другой частицы живой Москвы, разрушают не просто отдельные строения под литерами и номерами — разрушают уникальную совокупность жизни, которая и зовется Москвой.

Дом купеческого сына Хатунцева не один такой, много таких домов. Скорбным рядом они возникают в памяти, потому что за десятилетия жизни в Москве ты почти всех их знал, как старых друзей, мимо них ходил и даже с ними здоровался. Но теперь с ними надо прощаться. Здравствуй, прекрасный дом Шелудякова на Трубной, неповторимо-московский в желто-белом цвете фасада и нарядном обрамлении окон! Летом 2020 тебя убили. Поэтому прощай. И ты, дом в Георгиевском переулке с высокой застекленной лестницей в мелком переплете огромного окна, ты тоже прощай. И еще сотни старых и старинных московских домов, прощайте вы все, убитые за последние годы. Вы остались только на фотографиях.

Масштаб и размах уничтожения мы видим тогда, когда все убитые дома собираются в одном месте и в скорбном параде проходят перед нами. Это место — новое, вышедшее в феврале издание «Черной книги Архнадзора», включившей в себя московский мартиролог 2010–2020 годов. За 10 лет уничтожено 220 исторических домов XV–XX веков.

На Малой Семеновской улице порушили дом Маркова, старинный московский дом с резными наличниками, построенный из бревен и камня (низ — камень, верх — бревна), один из последних домов, еще сохранявших память о Москве купцов Островского и героев Лескова. Раньше таких домиков много было в столице, целые улицы, а теперь их не осталось — ну один, последний, могли бы сохранить? Сделать в нем музей прошлой жизни, клуб для чаепитий, библиотеку в старинных стенах? На Большой Никитской ломают усадьбу графа Разумовского, которая давно уже вросла в эту улицу и стала частью центральной, исторической Москвы. А на Варварке совершенно выдающийся в своем изяществе дом Персица с эркерами — прекрасный московский модерн, которым надо гордиться, который надо лелеять, как то, что создает облик и образ города — его-то уж, конечно, сохранят? Нет, под нож.

Ум — это думать о том, как сохранить город как целостность, город как облик и историю, город как место жизни и души. Дурь — это ломать. Ум — это, глядя на прекрасные московские старые дома, думать о том, как, сохраняя их, дать им новую жизнь, вписать их в новые реалии современного мегаполиса. Дурь — это посылать экскаваторы. И их рассылают по всему городу, эти машины сноса и уничтожения Москвы.

Только что, в начале марта, экскаваторы приехали в Немецкую слободу и учинили там погром. Били ковшами Москву до крови, ломали с размахом. Вошли в такой раж, что повредили, помяли припаркованные автомобили, выбили в них стекла. Снесли здание бывшего училища принца Ольденбургского, а заодно и церковь Александра Невского. И это в то самое время, когда Александра Невского выдвинули в конкуренты Феликсу Дзержинскому на Лубянке… Как у вас в головах там все это умещается одновременно? Нет, а все-таки — вы сдурели?

На Хохловке, в историческом районе, затевают бизнес-кластер с ресторанами. А что такое Хохловка? Эта старая, чудом сохранившаяся, чудесная Москва, по которой можно бродить часами, ощущая невероятное очарование города. Москва, где все времена живут разом, Москва дворов и двориков, перетекающих один в другой и соединяющих тихие переулки, помнящие, как по ним в 1812 году тянулись длинные обозы, вывозящие архивы министерства иностранных дел, помещавшиеся вот в этих милых, старых, косо стоящих на склоне домиках… Не надо лезть туда с бульдозерами и экскаваторами, с бредовыми идеями «барно-ресторанной улицы» и деньги-делающими проектами, вызывающими протест у жителей района. Главный архитектор Москвы назвал их «группой из пяти знакомых»… Но что значит тут «архитектор»? Баженов был архитектор, Бове был архитектор, Шехтель был архитектор… Для этих, убивающих по два исторических дома в месяц, нужно другое слово.

Москва — это не только энергия, напор и скорость. Это еще очарование и самобытность, запечатленные в линиях и формах старой архитектуры.

Невозможно говорить стерильным политкорректным языком, когда на твоих глазах какие-то непонятные люди хулиганствуют в родном городе, выбивая из него целые куски. Часто они делают это методом внезапного нападения. Вчера стоял дом, росли деревья, сегодня — раз, и дома нет, а деревья спилили. А что со старинными дверными ручками, что с дверями, которые представляют собой произведения искусства или хотя бы артефакты былых времен, что с наборным паркетом из снесенного дома, с метлахской плиткой, с лепниной на потолках, с коваными перилами, что со всем этим? Нет ответа. Значит, свезли на помойку. А бывает и так, что покивают головой, для видимости согласятся с тем, что ломать нельзя, даже на время приостановят снос, чтобы люди успокоились, а потом — раз, и наносят мгновенный удар.

Прощайте, тесно прижавшиеся друг к другу особнячки на Софийской набережной, прощай, в камне воплощенное благородство, дом Эггерса на Россолимо, вас больше нет.

И плачет Москва.