Кожа времениКультура

Год сурка

К юбилею карантина

Этот материал вышел в номере № 26 от 12 марта 2021
Читать

Плоть опечалена, и книги надоели.

Бежать…

Стефан Малларме

Петр Саруханов / «Новая газета»
Петр Саруханов / «Новая газета»

Ни один катаклизм не оставил столько свидетельств, сколько ковидный год. Отчасти об этом позаботились два университета, в Коннектикуте и Род-Айленде, которые с первых дней карантина организовали проект «Дневник пандемии». 6500 записей 750 участников — это рентгеновский снимок больного общества. Собранные материалы можно разделить по временам года, ибо каждому сезону соответствует свой эмоциональный регистр.

Весной, когда все началось, напуганные болезнью американцы благодарили бога и удачу за то, что умирают другие. Дневники, как у Робинзона Крузо, пестрят списками добытых благ, с которыми можно пережить карантин, как-то: туалетная бумага, мешки риса, непитьевой спирт и, конечно, маски.

К лету, однако, к осаде привыкли и от нее устали. Теперь общей эмоцией стал гнев. Расовые беспорядки в четырехстах городах Америки привели к открытому отчаянию. А когда и оно стало повседневным, лесные пожары в Калифорнии приняли обличие еще одного всадника Апокалипсиса. Многим тогда казалось, что вирус стал катализатором реакции, выдавливающей истерику из людей и страшное из природы.

Но осень заставила забыть даже об этом — из-за президентских выборов. О чем бы ни спорили кандидаты, борьба велась на фоне той самой пандемии, которую президент Трамп пытался не заметить, а его соперник обещал победить. Ни поражение Трампа, ни Рождество, ни провал вашингтонского путча не смогли утешить страну зимой, когда вторая вспышка ковида наполнила дневники угрюмым пафосом.

Полмиллиона жертв — приговор проигравшему президенту, который ровно год назад обещал, что через неделю в стране не останется больных.

Только новая весна вернула надежду: показалось, что конец уже виден, и свет в туннеле — не от встречного поезда. В дневниках наконец сменился тон. Из апокалиптического он стал сварливым: вакцину раздают медленно и не тем, очереди огромные и нам не хватает, кругом бардак и толку не добьешься. Мартовские жалобы на начальство, сменившие зимние претензии к мирозданию, служат сигналом — как подснежники, которые если и не предсказывают скорую весну, то указывают на ее неизбежность.

Я об этом сужу еще и по тому, что вернулась реклама путешествий. Заманчивые круизы, дешевые перелеты, отели с видом и скидками — лишь бы это лето не пропало, как случилось с прошлым, которое и за лето не считалось.

Готовясь к предстоящему, я отправился на прививку, которую в наших краях почему-то делают на ипподроме. За сорок лет в Америке мне еще не доводилось стоять в такой могучей очереди. Даже тогда, когда я получал водительские права или пособие по безработице, ожидания хватало на свежий номер «Нью-Йорк таймс». Но тут больше бы подошло что-нибудь эпическое. Очередь пропадала в весенней дымке, завивалась на парковке и возвращалась к началу, как уроборос — змея, кусающая себя за хвост.

С трудом отыскав конец, мы занялись тем, что и все женатые — переругивались, чтобы скоротать время. Устав, проверили телефоны, потанцевали, прошлись вдоль очереди, погрелись солнцем в зените, замерзли, когда оно склонилось к еще заснеженному горизонту, посмотрели на часы в тысячный раз, убедились в том, что они идут, и наконец, полдня спустя вошли на ипподром.

Внутри всем распоряжались военные, которых я увидел впервые после 11 сентября. И тогда, и сейчас, они были расторопны, участливы и так эффективны, что саму прививку я не заметил.

— Вопросы есть? — спросил уколовший меня медбрат.

— Конечно, — сказал я, — куда вы дели лошадей?

Он не знал, и я отправился домой, где впервые за год взглянул на простаивающие чемоданы. На любимом привольно устроился паук, но я его предупредил, чтобы не засиживался.

Годовщина карантина подбила Америку подвести итоги самым необычным 12 месяцам, выпавшим на долю не воевавших поколений.

Ковид, как всякое сильное потрясение, оказался бесценным инструментом познания. Благодаря ему мы узнали много нового — о себе, стране, детях, взрослых, стариках, о страхе, о времени и — больше всего — о скуке.

Правда, четверть работающих продолжает заниматься своим делом, сидя дома. Но и это не всегда помогает. Страдая от скуки, люди пустились во все тяжкие. Одни пьют (на треть больше, чем раньше). Другие выпекают хлеб, из-за чего начались перебои с дрожжами. Третьи растят детей и все, что можно: продажа удобрений увеличилась на 30 процентов. Четвертые не только работают из дома, но и по дому: удвоился оборот магазинов «Сделай сам». Пятые, одержимые потребительской страстью, без конца покупают странное (свечи) или рискованное (акции). Но больше всего нам, одичавшим от одиночества, не хватает друзей, поэтому мы их покупаем или берем даром. За первые девять месяцев карантина 13 миллионов американских семейств обзавелись питомцами. За первые четыре недели карантина удвоилось число приемных собак, и так продолжалось весь год, пока не опустели приюты для бездомных животных.

Так или иначе, год взаперти, хоть многие и считают его прожитым зря, не может кануть в лету, ничему нас не научив. Мне он дал могучий урок монотонности.

Каждое утро я просыпался, как в фильме «День сурка» — проверяя, не приснилась ли мне эта повторяющаяся до одури ситуация. И это при том, что, в сущности, мне не на что жаловаться. Все любимые со мной: жена, коты, работа. Одна библиотека ждет на первом этаже, вторая — на экране, третью я сам пишу, потихоньку добавляя странички к уже вышедшим томам. Каждое утро «Нью-Йорк таймс» рассказывает о преступлениях прежнего режима и делится свежими сплетнями о новом. Каждый день я выдумываю обед, непохожий на предыдущий. Каждый вечер телевизор предлагает детектив на экзотическом пленэре и редком языке. И каждые сутки все равно не отличаются от других, если не считать снов, надежно защищенных от пандемии. Об этом говорят все: пандемия наградила нас обильными, богатыми, а главное — многолюдными сновидениями, которые хоть отчасти компенсируют скудость нашего окружения.

Проводя так из недели в неделю, я почувствовал, что они теряют смысл: будни не отличаются от выходных, а ты — от кошек, которые живут по солнцу, а не по календарю, и всякий день начинают с чистого листа, не жалея о вчерашнем и не надеясь на завтрашний.

Чтобы найти смысл в этом колесе сансары, я — по привычке — вычитал его из классики. Бродский не только снабдил карантин гимном «Не выходи из комнаты», но и описал его в квазиантичной пьесе «Мрамор». Из двоих героев, запертых навечно в тюремной башне, один не может примириться с судьбой, а другой не может ей нарадоваться. Публий — это мы, простые люди, жаждущие свободы и разнообразия. Тулий — это Рим, достигший пределов пространства и готовый обменять его на время. Единственное, к чему Тулий стремится в своем пожизненном заключении, — использовать его по назначению: «уподобиться Времени, сделать свое бытие чуть монотонней, менее мелодраматичным», ибо это позволит ему при жизни подглядеть, как будет там после нее. Одержимый этим экспериментом, Бродский видел в монотонности ответ на вызов метафизики. Если мы потеряем счет времени, оно перестанет быть снаружи и будет тикать только внутри.

Такая монотонность действительно учит многому, но я, в отличие от того же Тулия, уже пресытился уроками в школе стоиков. Генри Торо, другой учитель одиночества, описал с изумительными подробностями год, проведенный в уединении на озере Уолден, и завершил свой дневник и книгу одной короткой фразой: «Второй год ничем не отличался от первого».

Нью-Йорк

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow