«Я думала, живыми мы останемся не все»

Татьяна Винниченко, директорка (именно так она просит себя называть. — Ред.) Московского комьюнити-центра для ЛГБТ+ инициатив:

— Шелтер открыли в 2017 году, когда нам нужно было очень быстро куда-то селить большое количество людей из Чечни. Мы за четыре дня нашли дом, быстренько купили все эти кровати… Кроме этого дома, были еще съемные квартиры, но здесь было постоянно много людей. Были те, кому нельзя было прямо к окну подходить, что называется. Кто-то приезжал в бинтах и крови. А были — кто бежал, потому что взяли друга, подругу, и было понятно, что рано или поздно придут и к ним.

Пару раз мы эвакуировали шелтер целиком, когда родственники приезжали. Охране паспорта показывали: такой тут живет? Страшно было очень. Я думала, что живыми мы останемся не все, что будут потери, потому что это война. Это было уничтожение, и мы ему мешали.

Один парень приехал с пробитой головой, ему здесь, в Москве, ставили титановый имплант. Этого парня мама и сестра отбили у отца и братьев. Очень редко так бывает. Потом он лежал в больнице, и они дежурили около него, боясь, что его добьют. И после выписки к нам отправили.

Так было в течение полугода, а с 15 октября 2017-го мы шелтер открыли для ЛГБТ+ из любого региона России.

Сюда стали обращаться люди отовсюду буквально. Конечно, трансгендерных людей больше — обычно половина от числа здесь живущих. И еще мы принимаем людей, приезжающих в Москву, чтобы пройти медицинскую комиссию, которая нужна для смены паспортного пола и дальнейшей коррекции, если требуется.

Бывает, что помочь могут другие правозащитные организации, о которых человек просто не знает. Бывает, что у нас полный дом, и мы можем принять, только если случай экстренный.

Самая частая причина обращения — выгнали из дома. Вот совсем недавно отчим, как только ребенку 18 исполнилось, выгнал. Есть вопиющие случаи: родители сдают в психиатрическое отделение и платят, чтоб ребенка там держали. У нас был такой случай: полтора года трансгендерный человек находился в больнице в психиатрическом отделении. Мать платила. Врачи держали. Диагноза нет. А как только ему исполнилось 18, мать заговорила о лишении дееспособности и готова была платить за постановку соответствующего диагноза. Хотела добиться поражения в правах. У них квартира была в долевой собственности в Москве… Врач, видимо, попался совестливый, сказал ему: уходи отсюда.

Была у нас трансгендерная женщина, которую родственники сначала выгнали из дома, а потом в суде признали умершей. Наши юристы помогали ей доказать, что она жива, получить документы.

А была другая история: трансгендерный парень, 20 лет, приехал из Хабаровского края, из поселка — его дворовые хулиганы закидывали камнями. И мать ему купила билет в Москву, чтобы спасти. Он там учиться пытался, но не мог из дома выйти — летели камни.

У нас был паренек, которого родители год держали взаперти. Сначала они его отдали в коррекционную школу лет с тринадцати. Хотя я посмотрела документы — психологи не видели показаний для этого. Ну, есть такие матери. Я вообще садистами называю людей, которым нужен тотальный контроль над ребенком. В результате он получил какую-то ничтожную бумажку об образовании. И после этого она его закрыла на год дома, он не мог выходить без нее. У него были с собой такие маленькие рисунки — он их прятал, потому что если он рисовал на обычного размера бумаге, мать находила и отбирала. Он очень хорошо рисует в оригинальной такой графической манере. Первый раз он неудачно пытался сбежать. И после этого ситуация ухудшилась очень сильно: его избили и потом продолжали избивать. И тогда он обратился к нам.

Я вообще к таким случаям осторожно отношусь: может быть, у человека психоз, да и вообще, трудно поверить, что в XXI веке такое можно творить с людьми, и никому нет дела! И тогда он дал телефон учительницы, которая его поддерживала. В общем, все-таки мы решились и приняли его. Он был в очень плохом состоянии. Я, когда первый раз его увидела, он сидел в комнате. Мы разговаривали, и я, жестикулируя, рукой взмахнула, так он закрылся, как собака, которую бьют.

И родители начали искать. В розыск подавали, хотя он совершеннолетний, дееспособный человек. А паспорта у него не было, не удалось взять при побеге, мы восстанавливали.

Сейчас он перестал плакать при упоминании матери. Это были неконтролируемые эмоции. Он все время говорил: не отдавайте меня, они меня убьют. Эта история иллюстрирует, что делают родители со своими детьми из-за трансфобии. И он оставался в шелтере достаточно долго, но сейчас уже самостоятельно живет, построил социальные связи, с кем-то познакомился, помогает какой-то женщине по хозяйству, гуляет с собакой и параллельно ищет настоящую работу.

Мы не берем те случаи, где не помочь за полтора месяца. К сожалению, на всю нашу родину есть только 14 коек, где можно приютить ЛГБТ-человека. Наш шелтер — единственный на всю Россию.

Я считаю, такие шелтеры нужны в каждом крупном городе, и хорошо бы не по одному. Тогда человек живет и понимает: если что, мне помогут.

Эта история чеченская — она ведь про всю Россию. В любой момент где угодно она может произойти: хоть в Татарстане, хоть в Красноярске, хоть где. Просто в данном случае властный ресурс был использован.

«Мама написала: «Я тебя проклинаю»

Дэниз, трансгендерная женщина, 28 лет:

— У нас в Дагестане не так страшно, как в Чечне, я согласна, но на уровне семей, личных отношений, родственников — точно такой же подход. Там меня трансгендерной женщиной никто не считает, я для них «голубой» — они только такое слово знают.

Думаю,

Правда, с сестрой мы немножко отдалились после того, как она надела хиджаб. Религия — это условное название: это мода, веяние с Востока. Люди делают многое напоказ, например, занимаются благотворительностью — и снимают на видео: смотрите, какой я правоверный мусульманин. Это все делается не для Бога, а для людей. Все они лицемеры.

Когда мне было лет пять или шесть, я единственный раз в автобусе видела двух женщин в никабе. Все тогда носили обтягивающие джинсы, мини-юбки. А 10–15 лет назад начались перемены. Многие мои одноклассницы надели хиджаб. Это все от необразованности, никто не пытается разобраться, правильно ли это. И мне аж плакать хочется: это не тот Дагестан, в котором я родилась.

Я сначала не знала, кто я. В 22 года поняла, когда у друга в гостях увидела трансгендерную девочку. То ли узбечка, то ли таджичка была. Я не поверила, что такое возможно. Два года боялась, а потом сама себе гормонотерапию назначила, мне другие девочки посоветовали, препараты же без рецепта продают.

Тогда я уже в Москве жила, закончила колледж.

Я очень мужественно выглядела: щетина, брови, мой акцент ужасный. У меня сейчас второй <трансгендерный> переход. Первый я прервала — мама попросила. Я ей сама сказала. Мне так тяжело было. Я думала: это же мама — человек, который должен тебя в любом случае поддержать. Оказалось, что нет. Что скажут люди — это главное.

В общем, она меня женила. Мы с девочкой этой подружились, я ей все рассказала сразу же. Между нами ничего не было, мы даже не жили вместе.

Последнее, что мне мама написала: «Я тебя проклинаю, чтоб ты сдох!». Я уже смирилась с этим. Пять лет пыталась объяснить, что я необычный человек и не могу поменяться. Был такой период, когда я пыталась сломать себя. Нельзя выделяться — заклюют сразу. Я слабая, наверное. Я очень рада, что я далеко от них от всех.

В прошлой жизни ничего интересного. Проституция, наркотики, менты. Почти 5 лет была в секс-работе в Стамбуле, Москве и Дубае. В Москве клиенты думают: она никому не будет жаловаться. А попробуй у меня похулиганить! Столько драк было!

В те моменты я была рада, что я в мужском теле. Очень помогало, что спортом занималась когда-то — тайским боксом. Помню, один бутылкой по голове ударил, я на секунду потеряла сознание. А потом как встала! Один чеченец хотел заставить меня… Ну, без резинки. Не помню, как драка началась, видимо, слово за слово. Первые три удара я пропустила — а потом началось! У него все лицо было в крови. Я помню его имя — Руслан.

Весело было бы, если б не наркотики. Но я выжила. Что-то меня спасало всегда.

Я пришла в шелтер, когда мне стало страшно. Я тогда пробовала начать работать, но не получалось. Наркотики снова появились. Кроме амфетамина, еще был метамфетамин. В притоне жила. Сбежала в другой город — у меня там был знакомый, он меня спрятал. А номер не сменила, и через два месяца пришли от моего бывшего окружения несколько SMS с угрозами, стало страшно. Писали: по кругу пустим, убьем…

Я стала писать во все правозащитные организации. Пыталась уехать, визу получить, но мне не дали. А потом через полгода сотрудница МКЦ мне написала, мы пообщались. Она мне сказала потерпеть пару дней — чего-нибудь придумаем. И я приехала в шелтер. Это было 5 марта, год назад. А через пару дней объявили о закрытии границ.

Никто не знает, что я здесь, там меня знали под другим именем. Но я все равно очень боюсь.

Я горжусь быть трансгендерной женщиной. Но гармония пока еще не на сто процентов наступила. Наступит ли, не знаю.

«Это как родовая травма»

Даша и Алена, трансгендерная пара, 22 и 25 лет.

Даша:

— Если бы мы, нынешние, отправились в день, когда мы сдружились, и рассказали, что случится, мы, прежние, не поверили бы.

Мы из одного большого южного города. 10 лет дружим, вместе прошли огонь и воду, а последние 6 лет мы друг для друга самые близкие люди. Это как родовая травма, от этого не избавиться.

У нас еще один близкий друг на родине остался, он нормально относится к происходящему, но, говорит, пока мы ему новые паспорта не покажем, не поверит.

Я с собой боролась 12 лет. Подростком искала, как сменить пол. Несколько раз начинала переход и бросала. И по финансовым причинам и из-за неуверенности. Да и Алена относилась к этому скептически, даже иногда враждебно. А когда я наконец начала переход, который у меня продолжается до сих пор, Алена вдруг обратилась ко мне в женском роде — так, как мне этого хотелось.

А потом она меня в лесопарк вывезла. В нашем городе так обычно начинаются совсем другие истории (смеется). А у нас там все началось. Я два года собиралась уехать, а Алена за две недели решилась. И сказала: а может, я поеду с тобой? И вот уже больше месяца ни в чем не сомневается, да?

Алена:

— Да. Неожиданно все закрутилось у нас. Просто что-то щелкнуло. Была такая привязанность большая, как к другу. А потом оказалось, что и я…

Даша:

— Это был какой-то момент счастья. Потом тоже, конечно,

Мы живы, мы любим друг друга. Значит, все идет в лучшую сторону.

Алена:

— Я человек мягкий, порой думала: может, я девочка? Может, со мной что-то не так? С воспитанием не то? Хотя вроде отец меня воспитывал. Но с детства такие мысли возникали, с начальной школы. Только когда Даша открылась, я поняла, что со мной. Сейчас я чувствую комфорт и свободу.

Даша:

— Мы решили уехать. Сели в поезд и начали готовиться к новой жизни. Работу нашли быстро — месяца не прошло. Сейчас работаем на государственных предприятиях, услугами которых каждый день пользуются сотни и тысячи людей. Полностью там мы не открылись. Сложно сказать, сколько мы проработаем, подозреваю, в связи с переходом, когда уже будет комиссия, новые документы, придется сменить место. А еще водительское удостоверение могут просто изъять и не выдать новое. Давно идут разговоры, что транслюдям права не будут переоформлять. На самом деле мы не планируем держаться за эту работу, мы ее быстро нашли, значит, и еще найдем.

Алена:

— Москва более нейтральный город. Здесь всем на тебя наплевать. Наш родной город крупный, но каждому интересны чужие дела, чужая постель. А здесь не так.

Наш дом — не просто временный приют, а место, где можно свободно общаться с такими же, как мы. Честно говоря, мы только здесь сами себя окончательно почувствовали людьми. Осознали, что ЛГБТ-сообщество — это не изгои.

Даша:

— Мы поняли, что ничего страшного в этом нет, что не нужно себя бояться, что нужно стремиться навстречу себе, чтобы жизнь не была болью и не была попыткой постоянно скрываться от себя. Потому что это все произошло еще до нашего рождения, звезды так сошлись, хромосомы — все сложилось, как сложилось. И это не повод ставить крест, не повод сжигать нас. Мы почувствовали, что имеем право на существование…