«Уважаемый админ, я бывший муж собаки Нины, у меня есть еще больше инфо, которая поможет ее привлечь к уголовной ответственности, — написал Магомед, бывший муж Нины Церетиловой, в комментариях под постом в дагестанском паблике (орфография и пунктуация сохранены. — Ред.). — Свяжитесь со мной надо добить это отродие собак и свиней».

Травля Нины в соцсетях началось после того, как она, жительница Махачкалы, стала одной из героинь фильма «Снявшие хиджаб», выпущенного телеканалом «Дождь» в ноябре 2020 года. Фильм был про нескольких дагестанских девушек, которые порвали с традиционным укладом жизни.

Мы попросили Нину рассказать о событиях, которые привели к такой развязке. В разговоре стало понятно, что нам придется вернуться на тридцать лет назад.

«Опозорила Дагестан»

— Фильм разошелся по всем дагестанским пабликам через день-два после выхода. Сработало название «Снявшие хиджаб», хотя лично я говорила не совсем об этом. Мне начали писать сообщения с угрозами, оскорблять, призывали разобраться со мной, «порешать» меня: «Думаешь, мы с тобой не разберемся? Сейчас все утихнет немного — и разберемся». Было страшно, жутко. Я ходила с охраной, надевала парик.

Меня тут же возвели в ранг женщины, которая «опозорила Дагестан». Вместо того чтобы задать вопросы моему бывшему супругу — почему он избивал беременную жену, почему не зарабатывал деньги, — все вопросы были обращены ко мне. Потому что я сняла хиджаб, «оставила свою религию» и посмела об этом сказать на камеру.

Люблю яркие и несуразные вещи — комбинирую разные стили. И меня не интересует, как к этому будут здесь относиться. Это мое самовыражение.

Свое первое тату, на бедре, я сделала несколько лет назад. Сейчас их уже восемь, и больше мне пока не хочется. Это был возврат себя, дорога к себе. Я красила волосы всеми цветами радуги (думаю, так проявлялся подростковый бунт, который сильно задержался). Красила ресницы цветной тушью. Конечно, я очень отличалась от большинства женщин в Махачкале.

У меня есть свой круг общения. Это художники, дизайнеры, молодые люди, которые хотят что-то поменять в республике и сформировать какую-то терпимость в обществе, понимание, что люди могут быть разными и самовыражаться по-разному. У них есть внутренний запрос на свободу, на то, чтобы быть более открытыми. Друг в друге мы находим поддержку, взаимопонимание и ощущение, что мы не одни. Многие из таких людей уезжают из Дагестана, потому что тут реально сложно быть свободным, это такие тернии, через которые нужно проходить постоянно, чуть ли не ежедневно — конфликты с родственниками, просто с людьми на улице.

Из своих тридцати трех лет восемнадцать я прожила в Дагестане, говорю на аварском (я наполовину аварка (1)), но не считаю Дагестан своим местом. Из-за определенных обстоятельств я оказалась здесь, и мой бизнес тоже начинался здесь. Дагестан прекрасен, тут много талантливых людей, много потенциала. Но прожить здесь всю свою жизнь я не готова. Знаю, что наступит время, когда все сложится, и я покину это место. Но не хочу убегать — хочу сделать это спокойно, уверенно и по-взрослому.

Чтобы было понятнее, надо все же рассказать, как я здесь оказалась.

«Всегда знала, что я нежеланный ребенок»

— Зовут меня Нина Церетилова, мне 33 года. Я родилась в 1987 году в Тверской области, в Вышнем Волочке.

Папа мой из аварского села Тиви на территории Грузии, а мама — гремучая смесь: болгарка, татарка, русская и украинка. Но считается, что русская. Она родилась в Бердянске, потом они с бабушкой жили в Тамбовской области, где с ней познакомился отец. Отец забрал маму, еще четырнадцатилетней, в свое село в Грузии. В шестнадцать лет мама родила моего старшего брата. У нас разница с ним чуть больше года. Мама уходила от отца, будучи беременной мной. Она чуть ли не убегала с братом на руках, я смутно помню эти рассказы: у них пропали деньги и документы, но как-то они добрались до Вышнего Волочка. Мама долго не понимала, что снова беременна. А когда поняла, стала таскать тяжести, пить какие-то таблетки, пыталась все сделать, чтобы у нее случился выкидыш. Но у нас в семье у всех хорошее женское здоровье. Я всегда знала, что я нежеланный ребенок, нелюбимая дочь. У кавказского мужчины должно быть семеро сыновей и ни одной дочери. Отец и его родня навязали это отношение маме, которая сама еще была практически ребенком.

Меня назвали в честь бабушки по маминой линии. Все думали, что родится ребенок с отклонениями из-за маминых таблеток. Но бабушка сказала: «Пусть хоть инвалид, я буду воспитывать». Через несколько месяцев приехал папа, уговорил маму вернуться. И они с братом уехали обратно в Грузию, а я осталась с бабушкой в Зеленогорском, это поселок в десяти километрах от Вышнего Волочка.

«Когда на заклание ведут — тоже, наверное, понимаешь, соглашаешься и идешь»

— Родители вернулись в Зеленогорский в 1993-м, когда мне было шесть лет. Из-за конфликта с ними бабушка в конце концов уехала, и я осталась жить с папой и мамой. Помню, как они били моего брата. Я была в шоке, никогда раньше такого не видела. Потом взялись и за меня, и это стало моей повседневностью. Били и мать, и отец. Били жестоко.

У папы у самого такое воспитание было. Его отец рано умер, семья сильно нуждалась, все братья были в интернате. Папа не знал, что такое любовь.

Вскоре после приезда родителей родился мой младший брат Асильдар, а меня отец отправил к своей матери в Грузию: побыла с бабушкой Ниной, теперь побудешь с другой бабушкой. О своей жизни в селе я помню немного. Помню свою бритую голову, потому что у меня завелись вши. Помню, что меня не купали, началась чесотка и появились болячки на ногах огромного размера. Болячки прилипали к колготкам и отрывались, когда я их снимала. Я смотрела за детьми тетки, была нянькой. Помню, как ходила на речку за водой, мыла посуду в ледяной воде. Вокруг говорили на аварском, и я научилась. Просто закинули — и учи. Помню, как заболела желтухой, но никто меня не лечил. Кто-то из родственников пришел и говорит: «Что у вас тут происходит? Ребенок умирает, глаза посмотрите!» Помню глаза свои в зеркале, они были ярко-желтого цвета. Всем было все равно. Там мне имя поменяли на мусульманское Саат, но кто-то продолжал Ниночкой называть, такое мягкое имя.

Не думаю, что та бабушка меня любила. Она брата моего любила, Джамала. Ужасно так говорить, но там очень жестокие женщины, какие-то отстраненные. Они учили меня намаз делать, будили по утрам, я это ненавидела. Я была слишком маленькой, чтобы понимать, нормально это все или ненормально. Все так жили. Были, правда, хорошие отношения с моими тетками и их дочками. Только от них я чувствовала заботу.

Потом мама вымолила, чтобы меня привезли обратно в Зеленогорский, потому что пора было идти в школу. И перед моим отъездом из села родственники спохватились, что надо бы мне сделать эту операцию — обрезание (2). Не помню, как они мне это объяснили. Говорили, что надо куда-то пойти, что-то проверить. Плохо помню, что там произошло. Только свое недоумение и ужас от того, что кто-то снял с меня нижнее белье и вторгается в мое… Резала одна старуха. Меня держали — я вырывалась, довольно сильная, верткая была, — и она ножницами что-то отрезала. Что именно, сказать не могу. Все это было каким-то кошмаром. Но я жила там давно и привыкла, что постоянно происходит что-то странное, непонятное, не поддающееся никакой логике. И для меня, ребенка, это было в рамках допустимого. Всем же это делают. Когда на заклание ведут — тоже, наверное, понимаешь, соглашаешься и идешь. Как-то так.

«Сорок человек в одной комнате, каждый занят своими делами»

У нас в семье все терпимо относились к чужому вероисповеданию. Я крещеная, мы ходили с мамой в церковь, святили куличи и яйца на Пасху. Но отмечали и Ураза-Байрам, и Курбан-Байрам (3). Папа держал уразу (4). Мама ислам не принимала, сказала: у меня есть своя религия, почему ради кого-то я должна ее предавать? Но позже отец стал требовать, чтобы мама надела хиджаб. Мама отказывалась, и в конце концов они развелись. А еще до этого папа решил отправить меня в Дагестан, в исламский университет в Буйнакске (5). Мне только исполнилось двенадцать, я закончила четвертый класс. Наверное, боялся, что я его опозорю, не дай боже, выйду за какого-нибудь русского парня. Для меня это не было каким-то потрясением, я привыкла, что меня куда-то вечно кидали.

Таких маленьких, как я, там больше не было. Наверное, из-за неразберихи меня записали как Марьям. Избавиться от русского имени там считалось нормальным, хотя в исламе нет такого, чтобы меняли имена. Мне, получается, навязали имя, чтобы я не чувствовала себя посторонней, чужой. А я сказала, что мне Марьям не нравится, буду Умукусюм. И меня одно время звали как попало: кто Марьям, кто Умукусюм, кто Ниной. А потом прямо на занятии просто кинули жребий. Выпало Зайнаб, и стала я Зайнаб.

Все носили имена, не похожие на русские, все ходили в хиджабе. Чтобы влиться в эту среду, я приняла правила и надела хиджаб. Поначалу мне ничего не говорили насчет коротких платьев, я ведь была самая маленькая, но со временем платья становились все более длинными и закрытыми. Самого перехода в ислам — момента произнесения шахады (6) — я не помню. Все получилось как-то само собой.

Нас выпускали в город по расписанию, отпрашиваться гулять надо было в письменной форме, но все равно я чувствовала себя довольно свободно. На меня никто не давил, не наседал. Сорок человек в одной комнате, каждый занят своими делами. Некоторые девочки были из очень религиозных семей, а некоторых родители отдали, потому что финансово не справлялись. Мы даже дискотеки устраивали, хотя по исламу музыка и танцы — это харам. Тогда был модным Таркан (7). У меня были короткие волосы, я рисовала себе бороду и была Тарканом.

Директором у нас был устаз, духовный учитель, гуру. Когда он строил дом, девочки к нему ходили и бесплатно убирали там, считали за честь убраться, чтобы притронуться к баракату (8). Может, кто-то действительно считает, что стал духовно выше, если своему наставнику драил кухню целый день. Это его выбор. Но не мой, я не ходила.

Многие девочки еще во время учебы выходили замуж. Бывало, ученик со стороны мальчиков говорит: я такой религиозный, что мне все равно, как будет выглядеть моя невеста, найдите мне такую, чтобы она была верующая, с крепким иманом (9), и я готов на ней жениться. Меня тоже засватали. Мой будущий (ныне бывший) муж Магомед был имамом мечети в Буйнакске. Точнее, имамом был его дед, но из-за возраста и здоровья тот отправлял вместо себя внука. И все девочки млели, глядя на него и слушая его голос, а у меня с ним переписочки начались всякие. Странно на самом деле — 18-летний парень заметил вдруг 13-летнюю девочку. Наверное, потому что я все-таки выделялась, у меня даже прозвище было — «Москвичка». Хотя я из Тверской области приехала. Но в Буйнакске разницы не видно.

В общем, началась любовь-морковь. Я позвонила маме, она повлияла на отца. Он приехал меня навестить и говорит: вот они хотят тебя засватать. Ты хочешь? Я скромная, глаза потупила: делай, папа, как хочешь. И пришли меня сватать, с кольцом и подарками, как положено. В тот момент я была у дяди в Махачкале. Еду для гостей готовила сама. Овощи терла, плов варила, было неудобно: пальцы порезанные, от морковки желтые. Но гостей я встретила достойно. Четырнадцать лет мне было.

«Если будет вторая жена, то меня здесь не будет»

— Проведя три года в Буйнакске и окончив университет, я вернулась домой в Зеленогорский. Год промаялась без дела, а потом пошла в школу, в девятый класс, хотя было тяжело — четыре класса же пропустила.

Тут я оказалась среди людей, которые не соблюдали исламские установления. И в этой среде пыталась отстаивать постулаты, которые усвоила в университете: делала намаз, держала пост, носила хиджаб, считала себя мусульманкой. Впрочем, это не мешало мне ходить на нашу сельскую дискотеку, участвовать в КВН, в постановках. В школе никого особенно не заботило, что я хожу в платке. Кто-то думал, что я из монастыря приехала. А когда учителя говорили, что в головных уборах ходить не принято, одноклассники за меня вступались. Тогда по телевизору шел «Клон» (10), и они говорили: это ее религия, не имеете права запрещать.

У отца с мамой тогда уже начались проблемы в отношениях, и вскоре он уехал в одну сторону, она в другую. А я осталась за главную с двумя братьями. По дагестанским традициям девочка в семье должна слушаться и обслуживать мужчин, в том числе братьев, даже младших. Весь быт, финансы, огород, готовка еды, уборка — все было на мне. Все как в обычном дагестанском доме. И я очень сильно устала: от ответственности, от того, что никто этого не ценит. Тогда я решила: раз я засватана, лучше выйти замуж и жить в своей семье, где будут мои законы. По крайней мере, слушаться придется только мужа. И вот после десятого класса я приехала в Махачкалу, а свадьбу сыграли в Буйнакске, в октябре 2005-го.

Родители мужа сняли нам дом. Работы мой супруг не имел, какое-то время нас содержали его родители. Особых проблем из-за той операции, что мне сделали в детстве, не было. В какой-то степени она сказалась на чувствительности (если считать, что у обычной женщины чувствительность 100%, то у меня 60%), но мы с мужем были молодые, и для меня это не имело большого значения.

Вообще, у него мягкий характер, он поддается влиянию.

Это была моя жесткая позиция. Были еще некоторые условия. Я не была послушной женой, которая по любому желанию мужа должна с ним возлежать. Если я не хочу, значит, не хочу. И муж это принимал, если я говорила «нет» — не настаивал. Но внутри было тяжелое ощущение, что я делаю что-то неправильно, маячок такой мигал: если я не буду спать со своим мужем, когда он захочет, ангелы меня проклянут (11).

«Тебе надо чуть-чуть потерпеть»

— Проблемы начались после рождения первого ребенка в августе 2006-го. Думаю, тут не обошлось без его матери. Все учила его: можно ее и ударить, если перечит. Даже нужно, у нее же такой сложный характер.

И вот мы живем. Деньги кончаются, а нам нужно покупать какие-то вещи, нужно что-то есть. Он не зарабатывал, деньги по-прежнему брали у родителей, помогала его бабушка. Когда родился сын, я стирала памперсы. А когда ребенку исполнилось десять месяцев, вышла на работу. За сыном смотрела свекровь, мне привозили его раз в день покормить. Я торговала одеждой, зарабатывала копейки. Магомед ездил за товаром, но в основном сидел дома. За три года я раскрутила бизнес, обеспечивала продуктами нашу семью и семью его родителей. Одевала мужа, одевала ребенка.

Когда он в первый раз залепил мне пощечину, я собрала вещи и попыталась уйти, но куда я с ребенком пойду? Моих родителей рядом нет. После этого он стал периодически поднимать на меня руку — тычки, толчки, удары. Я ни с кем не делилась своими проблемами. Синяки никто не видел: я их замазывала и шла на работу. А Магомед на неделю-две уходил из дома после того, как меня побьет. Жил у бабушек, у родственников. Тогда его родня стала что-то понимать. Собрали совет. Его родители, бабушки отговаривали меня уходить, говорили: вот есть пример такого-то, тот в тридцать лет одумался. Тебе надо чуть-чуть потерпеть, он возьмется за ум. Ну, думаю, ладно. Есть же женщины, которых бьют, а они не уходят.

Магомеду его отец тогда сказал: можешь уходить, мы сами с твоей женой все решим. Тогда впервые муж столкнулся с проблемой — его не поддерживали. На какое-то время успокоился. Вскоре у нас родилась дочка, Марьям.

Через три года я нашла хорошего продавца и решила, что хочу еще одного ребенка, чтобы, наконец, побыть матерью, а не бежать сразу после родов на работу. И когда я была беременна третьим, муж снова сорвался. Случилось это, когда он пришел ко мне на работу и начал хвастаться, что потратил деньги, которые я собирала на покупку магазина. Забрал деньги из кассы, купил себе шмотки и пришел передо мной красоваться. Я ему высказала все. Он разбил полки, избил меня. Я написала заявление в полицию, было освидетельствование побоев, дело должно было идти дальше.

А месяца через два все уже было очень жестко. Я кричала так, что охрипла, а он продолжал бить, при детях. Бил по животу, по почкам и по голове, был сильный удар в висок. С тех пор у меня, когда нервничаю, выходит вена из места, куда он меня ударил. Я пыталась понять, почему он это делает. Как-то он мне признался, что чуть ли не кончал, когда меня избивал. Он был уверен, что ему все сойдет с рук: мне некуда идти, придется это принять. Я тогда поняла, что он так выплескивает свою нереализованность, свои внутренние противоречия и получает из этого большой ресурс. Он переступил все границы, и это никогда не прекратится. Он не «одумается» и не изменится.

Через неделю после этого случая, в марте 2012-го, мы с детьми собрались и уехали в Махачкалу.

«В какой-то момент я сняла хиджаб навсегда»

— У нас началась новая жизнь. Родня мужа не предпринимала попыток помочь мне финансово или хотя бы узнать, где внуки. Некоторое время спустя я сама приехала в Буйнакск, пришла к имаму, сказала — так и так. Он вызвал Магомеда, нас развели. Также имам разделил деньги от бизнеса. Одна часть свекру, у которого мы брали в долг на покупку магазина, одна свекрови за то, что смотрела за детьми, одна Магомеду и одна мне — миллион триста. Магомед дал слово, при свидетелях, что отдаст мою долю. Но мне так ничего и не отдали.

Я начала бизнес с нуля, но не справлялась с детьми: они все время были со мной в магазине, они хотели есть, пить, чего только не хотели. Пришлось отправить их в Буйнакск, к матери Магомеда: старший, Мухтар, прожил там три с небольшим года, Марьям — неполный год, а Ибрагим дольше всех — с десяти месяцев лет до шести. Но мы постоянно виделись, я приезжала. Потом купила в Махачкале квартиру и забрала детей.

С Магомедом мы общались. Я понимала, что это его дети, и он никогда не перестанет быть их отцом. Слышала, что он женился, у него родились дети, потом взял вторую жену. Мои дети на каникулах бывали не только в лагерях, но и у бабушки с дедушкой. Им никто не запрещал общаться с отцом — но он сам их забросил. Я встречалась с ним как-то, попросила звонить. Они уже подростки, и им нужно внимание отца.

Я никогда не говорила детям, что они будут христианами, неверующими или еще кем-то. Всегда считала, что дети вырастут и сами выберут свой путь. Они даже ходили в школу с исламским уклоном. Мой старший сын совершает намаз. И если я рядом, ищу ему мечеть, чтобы он сделал намаз, ищу комнату для намаза. Думаю, у него есть детские травмы. Марьяша не помнит, она была слишком маленькая, а у него, наверное, стоит перед глазами картина, как папа избивает маму. Он ушел в религию, потому что в религию часто уходят люди, у которых есть сильный запрос на справедливость, на какие-то правила.

Сама я сменила имидж не из-за того, что разошлась с мужем. Все происходило постепенно. Я видела, что люди, которые транслируют, что они мусульмане, не ведут себя как мусульмане. Каждый раз, натыкаясь на эти грабли, я испытывала неприязнь. А уезжая в Питер или Москву, просто снимала хиджаб. В какой-то момент поняла, что это тоже лицемерие: снимаешь, потом надеваешь. И тогда сняла его навсегда.

Для меня это стало шагом к свободе. Когда я приходила за детьми в исламскую школу в татушках и с короткой стрижкой, мне казалось, что все на меня посмотрят и привыкнут. Это станет чем-то обыденным. Кто-то должен прокладывать этот путь, чтобы в дагестанском обществе начали, наконец, оценивать человека за поступки, а не за внешность.

«На заседание суда надо снять пирсинг»

— Конфликт с Магомедом начался в 2018 году, после того как я подала в суд иск о возобновлении выплаты алиментов (я его подавала сразу после развода, но Магомед тогда собирался в хадж и упросил иск отозвать). На тот момент он жил в Москве, платить начал только в 2020 году. Но сначала приехал в Махачкалу и выкрал у меня детей. Дождался, когда я ушла на тренировку, и забрал их даже без курток, а дело было в январе. Я вернулась домой — детей нет, телефоны их молчат. Сразу позвонила в полицию. Они все сделали, и Магомед привел детей в отделение. А дальше началось: он в любое время мог забрать их из школы, мне об этом не сообщал. Однажды отпустила детей к нему на выходные, вечером мальчики вернулись, а дочери нет. Пошла ее искать, нашла в районе школы с незнакомыми людьми. Меня уже всю трясло к тому моменту. Я не применяю физическую силу к детям, но тут три раза ударила ремнем дочке ниже попы. И на следующее утро она сбежала к отцу, в пижаме. Вечером меня с работы встречали органы опеки. Я их впустила домой, они говорят: а мы думали, здесь притон. Оказалось, Магомед написал на меня заявление. Целый месяц Марьям была у него, не ходила в школу. Он говорил, что у нее психологическая травма. Я караулила у школы, чтобы с ней хотя бы поговорить. Папа ей рассказывал какие-то страшные вещи: если ты вернешься, мама тебя побьет, запрет и всякое такое. Но она вернулась.

После этого я подала в суд иск об определении места жительства детей и порядке общения. Каждый раз перед заседанием суда, который шел в Махачкале, Магомед забирал детей к себе и накручивал с религиозной точки зрения. Говорил им: «Вы должны вернуться ко мне, и тогда мама вернется к истине». В суде он говорил, что я нефор (12), ношу на шее лезвие (на самом деле это просто кулон), имею суицидальные наклонности.

В суд я принесла все документы: чеки оплаты, грамоты, все, что меня характеризовало как родителя, чтобы показать, что я все это время обеспечивала своих детей. А Магомед принес видеоролик, который смонтировал из моих сториз в инстаграм, и пояснял: вот тут Нина под чем-то с какими-то ребятами… А мы тогда просто собрались у меня, записывали клип. Читали стихи Бродского, играли на гитаре. Хотя в тот момент дети были на каникулах у бабушки и дедушки, на судью это произвело большое впечатление.

Мне кажется, он ждал, что я буду на него снизу вверх просительно смотреть. Адвокат тоже говорил, что на заседание суда надо снять пирсинг. Я отказалась, потому что это мое право, и это меня никак не характеризует. В суде я просила приложить к делу освидетельствование побоев с фотографиями, которые у меня сохранились с 2011 года, но судья сказал, что данное обстоятельство отношения к делу не имеет. Суд вынес решение в пользу Магомеда. Я это решение обжаловала, то есть оно пока не вступило в законную силу, и дети оставались со мной. Рассмотрение жалобы несколько раз откладывалось, сейчас назначено на 1 марта.

В декабре дети неожиданно пропали из школы, а мне в директ пришло сообщение от Магомеда, что они решили остаться у него. В школу на следующий день он их не привел. Я написала заявления в органы опеки, в комиссию по делам несовершеннолетних, в РОВД, администрацию, прокуратуру. Уже несколько месяцев я не знаю, где мои дети, с кем они.

«Из меня будто уходят силы»

— Дома все напоминает о детях. Я не чувствую себя в реальности, из меня будто уходят силы. Я устала, потому что каждый раз стучусь в закрытую дверь. Во всех этих органах мне задают дурацкие вопросы, совершенно не относящиеся к делу, расспрашивают о личных вещах. Почему ты за него вышла замуж? Сейчас живешь одна? Почему снова не вышла замуж? Я в разводе уже девять лет. Я не хотела, чтобы моих детей воспитывал абы какой человек. Не хотела быть ни второй женой, ни десятой. У меня есть четкое понимание, какой человек мне нужен, — пока я его не встретила. В последние годы я была полностью занята работой и детьми, и просто не было времени на новые отношения. В Дагестане, когда узнаю́т, что ты разведенная, да еще с детьми, — считают, что ты готова на все. А я не готова.

Рано или поздно общество должно принять тот факт, что право на собственную жизнь есть у разных людей. Я буду продолжать бороться, хочу добиться своих прав не где-то в Москве, а здесь, в Дагестане. Хочу, чтобы другие девочки понимали, что есть такая Нина, которая все-таки смогла, у которой получилось отстоять свое право.

Текст: Светлана Анохина

Фотографии: Светлана Булатова

Редактор: Ольга Боброва

Авторы и продюсеры проекта: Юлия Счастливцева и Павел Каныгин

«Разные», совместный проект «Новой газеты» и издания «Гласная».

(1) Аварцы — самый многочисленный народ Дагестана (около 850 тыс. в 2010 г.); живут также в Азербайджане, Турции (более 50 тыс. в каждой из стран), в других регионах России и многих других странах. Традиционно исповедуют ислам.

(2) Женское обрезание (калечащие операции на женских половых органах) — частичное или полное удаление внешних женских гениталий (головки клитора, больших и малых половых губ), проводимое без медицинских показаний и практикуемое в некоторых традиционных, обычно мусульманских, сообществах — в основном в странах Африки. В России практика наиболее распространена в сельских районах Дагестана.

(3) Мусульманские праздники.

(4) Мусульманский пост.

(5) Религиозная организация Исламский университет имени Сайфуллы Кади в г. Буйнакске.

(6) Свидетельство о вере в Единого Бога Аллаха и посланническую миссию пророка Мухаммеда. Искреннее произнесение шахады считается официальным принятием ислама.

(7) Турецкий поп-исполнитель, популярный (в том числе в России) в 2000-е годы.

(8) Баракат (барака) — в исламе божественное благословение, которое, в частности, можно получить от прикосновения к святыне или святому человеку (в некоторых течениях ислама).

(9) Иман — буквально «вера» (в шесть основных «столпов» ислама).

(10) Бразильский телесериал начала 2000-х годов, в котором девушка-мусульманка, выросшая в Рио-де-Жанейро, переезжает в Марокко и учится традиционному мусульманскому укладу жизни.

(11) «Если муж приглашает свою жену в постель и она отказывает ему, то ангелы будут проклинать ее до утра, потому что он злится на нее» — хадис, то есть высказывание Пророка, переданное одним из его сподвижников и вошедшее в Сунну — священное предание мусульман-суннитов.

(12) «Неформал», то есть человек, принадлежащий к молодежной субкультуре.