_— _ Василий, любимого вами гротеска и бурлеска в «Мещанах» немного. Но ощущение, как после фильмов фон Триера — мощной и глубокой человеческой драмы. Почему все же Горький?
— До этой работы для меня Горький был символом манифеста, чего-то декларативного, и я никогда не смотрел в его сторону. А оказалось, что Алексея Максимовича не обязательно воспринимать именно так. Самое интересное и важное, что спектакль движется, он будто продолжается вместе с нашей жизнью, с тем, что мы наблюдаем вокруг. Василий Васильевич Бессеменов (исполнитель главной роли — Артур Ваха) постоянно в раздумьях и даже когда молчит, все равно будто спрашивает, кто он, для чего живет, почему дети так оторвались от него. Ваха заставляет понять логику этого человека, и мы начинаем сочувствовать ему. Во многом отталкиваясь от личности талантливого, ироничного, вдумчивого актера, я и взялся за такой сложный материал.
— Вы довольны результатом?
— Да. Хотя мне говорили: как можно ставить «Мещан» после Товстоногова? Журналисты часто задают вопрос: для кого вы ставите спектакли? Отвечаю: для самого себя. Я не разделяю себя и зрителя на разные касты. Я и к режиссерской профессии пришел как зритель. Хотел быть юристом, учился в Петербургском университете. А потом поступил в ЛГИТМиК на актерский курс к Вениамину Фильштинскому, затем — в ГИТИС, где учился режиссуре в мастерской Петра Фоменко. Прежде всего для того, чтобы находить ответы на интересующие меня вопросы.
Я был готов к тому, что эти вопросы будут волновать только меня, был готов к одиночеству, но получилось иначе — зритель идет на мои спектакли.
_— _ В ваших «Мещанах» за всеми несчастьями, разочарованием, тотальным непониманием нового времени, безволием героев нет безнадеги. В горьковской пьесе нет ничего революционного, но рождается желание свободно жить и дышать.
— Знаете, что меня обнадеживает сейчас, когда живем уже по Оруэллу? То, что мы еще способны посмотреть на себя со стороны.
_— _ Мне кажется, в спектакле тема конфликта поколений обретает новое звучание на фоне сегодняшних общественных протестов, арестов и посадок.
— Мы вместе с артистами случайно (хотя случайностей не бывает) открыли нужную дверь. И за ней разглядели, что главные общественные политические вопросы соотносятся с проблемами собственного бытия. Уверен, мы начнем выздоравливать, когда начнем мыслить в человеческих категориях, не обожествлять того, кто правит страной, а видеть в нем старого человека и устаревшего лидера.
Нужна сменяемость власти. Иначе — застой и репрессии.
— Персонажи одеты по моде времен позднего СССР. Почему?
— Пьесу, написанную в 1902 году, вместе с художником по костюмам Ольгой Никитиной мы перенесли в середину 80-х ХХ века, когда произошел слом общественной формации и родители моих ровесников переживали мучительный переход. Я не решился со спектаклем перекочевать в наше время, потому что еще нет дистанции, достаточной для холодного отстранения. Необдуманных высказываний и без меня слишком много. Но горьковский текст звучит сегодня актуально — я даже опасался, что из соображений цензуры нас попросят исключить некоторые куски. Например, вот этот:
— В этот момент зал замер, потом зрители начали аплодировать…
— Зрительское соучастие — самое важное в театре. Сегодня я стараюсь поменьше общаться с людьми театра, а больше с представителями других профессий. Зрители четко формулируют то, что они хотят видеть на сцене, зачастую точнее, чем театральные критики. У меня есть знакомый фермер, он когда-то очень любил ходить в популярный московский театр. Теперь он туда не ходит — говорит, там больше про движение, а мне сейчас интересно про слова.
_— _ Вы сказали, что не любите манифестов, а режиссер Константин Богомолов, наоборот, заявил свой манифест. Что вы о нем думаете?
— Коллег стараюсь не обсуждать. Мы с Богомоловым вместе учились. Он талантливый режиссер, и мне нравились какие-то его постановки. Но меня удивляют люди с короткой памятью. Эти же люди могут серьезно обсуждать участие Ксении Собчак в президентских выборах. Но это уводит от реальных проблем. Сегодня закручивают гайки куда покруче, чем год назад.
Честно скажу: когда мне станет невозможно свободно дышать и говорить, я уеду из России. Мне 43 года, я еще могу многое сделать в профессии.
И до своей смерти, думаю, успею слетать в космос. Я не хочу играть ни в чьи игры. Ведь сегодня мы живем в мире, где каждый может придумать себе собственную роль и прожить в полном ощущении, что это не иллюзия.
— В спектакле звучит музыка Леонарда Коэна. Почему такой выбор?
— А в конце звучит Виктор Цой. Эти два поэта ХХ века пели про что-то непознаваемое, всеобъемлющее, что не ограничивается национальными рамками. Их музыка и стихи — про простые и сложные вещи, из которых состоит жизнь.
— Вас не было в Ленсовете лет десять — с постановки «Заповедника» по Довлатову. Как встретили вас артисты и какими вы их нашли?
— Открытие для меня — Светлана Письмиченко. Актриса пришла на кастинг и сказала, что очень хочет играть роль Акулины — жены Бессеменова. Я удивился: что же там играть? Случайные слова, междометия. А Светлана сыграла нечто между строк — то ли ее героиня пьет, то ли глупая, то ли все понимает, чувствует, но молчит. У Светланы парадоксальное обаяние. Они с Артуром Вахой — потрясающий дуэт. Было интересно снова работать с народным артистом России Евгением Филатовым, который сыграл во всех моих спектаклях в этом театре.
Самая главная задача — вновь превратить театр в пространство размышления. В те времена, когда я возглавлял Театр драмы во Пскове, на премьеру спектакля режиссера Виктории Луговой «Четыре картины любви»
пришли губернатор Андрей Турчак и известный оппозиционный политик Лев Шлосберг. Я сознательно устроил так, чтобы они сели рядом.
Считаю, что цивилизованная политическая борьба должна иметь осознанную цель. На мой взгляд, этой целью вполне может стать общественное пространство с равными возможностями и разными мнениями, метафорой которого и является вечер в театре. Об этом я и сказал со сцены в тот вечер. Оба зрителя мирно досмотрели спектакль до конца, потом его вместе обсудили, выходя из зала. Сегодня такой диалог кажется невозможным. Сегодня Алексея Навального после попытки отравления сажают в тюрьму у всех на глазах. Но я остаюсь при своем мнении о взаимоотношениях людей внутри общества и знаю, что эти реалии снова изменятся. Мы их изменим.
— Кстати, о Навальном. Есть ли его прототип в ваших «Мещанах»?
— Думаю, к Навальному ближе всего Нил — он с опытом жизни, с конкретными мечтами и целями, очень плотскими. Как у Алексея, у которого красивая жена, прекрасные дети. Мне довелось встретиться во время путешествия и с Юлей, и с Алексеем, и с их детьми. Очень приятное впечатление производят все. От этого человека лично я черпаю вдохновение. Он негодяям в лицо прямо говорит то, что о них думает. Не каждый это может сделать. Не возьму в толк, почему от него требуют, чтобы он был чуть ли не святым. Проявления слабости или несовершенства как раз и делают человека человеком.
Смешно, когда уважаемые люди спрашивают: зачем он вернулся, зачем пошел на такой риск? Но ведь это поступок мужчины!
Когда тебя реально хотели убить, какие эмоции должны появиться и какие решения родиться? Наше общество и те фигуры, которые вышли вперед, и темы, которые противопоставляются реальным фактам, через какое-то время будет очень интересно анализировать. Я понимаю, что и для меня, как и для Бродского, пережившего «великий блеф» (сегодня не в смысле глубины, а в смысле масштабности), «жизнь оставляет клочок бумаги». Интересно изучать мотивы иррациональности. Вижу ту же иррациональность и в рассуждениях отца Бессеменова: «А вы знаете, что такое любовь? Мне больно — дочка в девках осталась. Мне обидно и даже перед людьми неудобно». Для огромного количества людей вот это и есть любовь. Больно, обидно и неудобно! Всеобъемлющая такая любовь — к детям, к родителям, к родине. Полный антигедонизм.
— Если бы вы ставили спектакль для Путина, что бы это было?
— Так я уже в 2006 году ставил спектакль для Путина. «Мера за меру» по Шекспиру. Выходил актер Олег Федоров в костюме дзюдоиста, игравший наместника Анджело, и рассуждал, позволительно ли использовать власть в личных, очень желанных целях.
Его охранники в костюмах реальных ментов крутили человека за то, что у него «гульфик развязался». Этот Анджело думал о том, должен ли он обуздать свои вполне понятные человеческие страхи, имеет ли право лидер на потайную дверь, за которой находится темная комната со всеми ее секретами, некая параллельная вселенная. Сегодня мы знаем, сколько впихнули в эту темную комнату за потайной дверью, и понимаем, что знаем далеко не всё. И для меня Путин превратился из интересного героя во второстепенного персонажа. У Набокова есть пьеса «Событие», где дочь говорит: «Мама, успокойтесь, вы просто вошли в ритм». То, что сейчас происходит в политике — с преследованием оппозиции, с посадками журналистов, — это и называется «мама вошла в ритм».
Сейчас российская интеллигенция увлеклась подбором терминов типа «политические трансгендеры», «социальная мерзлота», то есть «вошла в ритм», что стало герметичной игрой. Сейчас существует некий общественный договор, который выгоден многим. Если вдруг каким-то чудесным образом наступит прекрасная Россия будущего, то многие критики режима не будут знать, что им делать.
Беседовала Елена Добрякова
