Уистен Хью Оден пришел к нам в семидесятые, но по-настоящему вошел в сознание читателей в переводах Иосифа Бродского, который считал великого английского поэта величайшим умом ХХ века. Для него предисловие Одена к книге его стихов 1968 года было ценнее Нобелевской премии.

Поэзия не изменяет мир: лишь выживает — как река за счет безлюдных берегов, где мимо смертью чувств известных городов, ферм, издающих хруст от одиночества, она на юг течет посредством уст.
Уистен Хью Оден. «Памяти Йетса», пер. И. Бродского

Оден родился в 1907 году в Великобритании в славном городе Йорке, пережил мимолетное увлечение марксизмом, как и весь напряженно думающий мир, в годы, предшествовавшие Второй мировой, отряхнул его прах со своих ног, прожил большую часть жизни в Соединенных Штатах, но умер в Вене в 1973 году, оставив потомкам много стихов, книги эссе и выступления-лекции, к счастью, записанные и переложенные на бумагу.

— этими словами он начнет разговор в предисловии к вышедшему в «Издательстве Ольги Морозовой» сборнику «Рука красильщика и другие эссе». Как по мне, так это факт радостный, иначе не держать нам в руках эту книгу.

Досада лишь в том, что книга шла к читателю двадцать один год. Но теперь она доступна пытливым умам, для которых неспешное умное чтение-разговор об искусстве необходимо как бензин для машины, солнце для всего живого, любовь, поискам которой и попыткой объяснения этой главной энергетической силы пронизаны все страницы английского мастера.

Оден рассуждает об основных философских понятиях — свободе, истине, красоте, прекрасном и уродливом. Говорит ли он о Дон Жуане, Шекспире, противопоставляя Калибана и Ариосто, о горбуне Ричарде III, Дон Кихоте и Санчо Пансе, «Фаусте» Гете, Жюле Верне, Роберте Фросте, с его кажущейся простотой стиха, Данте (список имен можно множить и множить), он всегда диалектичен, обкатывает мысли со всех сторон, от чего они обретают объем. Искусство, поэзия, сила разящего слова, ритм и музыкальность разбираются дотошно и въедливо, как положено истинно верующему — протестанту, буддисту, мусульманину разбираться в прегрешениях души до мельчайших мелочей, поскольку лишь самосуд дарует очищение и прощение. Оден в своих прозаических, бытовых писаниях всегда поэт, а потому его возвышенные чувства не покидают и читателя, равно как и восхищение его знанием и строгим анализом. Пространные рассуждения равноценны брошенным на бегу, чего стоит мимолетное противопоставление Тургенева и Достоевского. Оден как бы намекает — без Ивана Сергеевича не случилось бы Федора Михайловича; просто в данном эссе он не может развернуть мысль шире, и он дарит ее тем, кому она нужна, как и положено настоящему гению, походя.

«Искусство рождается из нашей жажды красоты и истины, а также из нашего знания о том, что красота и истина не одно и то же», — замечает он, и парадокс не звучит трюизмом, заставляет отложить книгу и, смотря в окно, обдумывать , казалось бы, дидактическую мысль.

Его спокойная и рассудительная интонация близка к разговорной, но, как часто бывает в разговоре, Оден постоянно повышает накал речи. Тогда в ней начинает звучать неприкрытая страсть и нескрываемый восторг или гневное презрение, необходимые для точной передачи оттенков мысли. Почему-то сразу понимаешь, что такое повышение регистра — следствие собственных переживаний. «Мы не безвольные куклы, ведомые судьбой и случаем!» — восклицает он.

Он не рядится в маску мудреца, но нацепляет ее на лицо, подобно актеру античной трагедии, когда следует, и с яростным гневом отбрасывает за кулисы, не стыдясь предстать перед нами самим собой: мятущимся, нежным, горячим, но при этом не лишенным логики и ясности ума. Даже в таком состоянии он находит взвешенные, выстраданные, точные слова. Недаром так много страниц посвящено любимому Шекспиру. Подобно английскому драматургу, Оден постоянно упоминает главную составляющую искусства — воображение, словно представляет себя читающим монолог на подмостках «Глобуса».

Рассуждая о высоком, он находит место поговорить и о «литературных семечках» — детективах, которые Оден привык поглощать неустанно, признаваясь в зависимости сродни алкогольной или никотиновой. По его эссе о детективе впору учиться мастерству лепки развлекательных историй, которым он отказывает в праве считаться произведениями искусства. Впрочем, апология Шерлоку Холмсу скорее говорит об обратном: «Холмс — исключительная личность, пребывающая в благодати, гений, у которого научная любознательность достигла статуса героической страсти».

«Нет свободы без права ее нарушать!» — замечает он. Писатель не смеется, но постоянно улыбается, как и положено мудрецу, следующему заповеди Христа: «Будьте совершенны!» Понимая всю неисполнимость этой заповеди, он пытается разыскать подходы к исполнению завещанного. Он рассуждает о Боге без излишних ссылок, как полагается начитанному теологу, легко оперирует цитатами из Библии, несомненно, хорошо зная Писание. Оден просто убежден: «Теоретически безошибочная возможность достичь счастья существует: она заключается в том, чтобы верить в неистребимое начало в себе и не пытаться постичь его».

Подобно библейскому мудрецу, он постоянно наставляет, но делает это деликатно, с выстраданной ответственностью за сказанное, и ему веришь, принимая его огромный чувственный опыт. Впрочем, наставление обычно уступает место откровению, чем принято делиться только с самыми близкими, которых Уистен Хью Оден видел в своих читателях и которых постоянно вербовал всю свою жизнь. «Поэзия может возбуждать всевозможные чувства, вызывать восторг или грусть, тревожить, развлекать, наставлять, она может передавать все оттенки эмоций и описать любое событие, но есть одно необходимое условие: всякая поэзия должна восхвалять все, что только может, за то, что оно существует, и за то, что с ним происходит». Это кредо и есть стержень книги и, готов поспорить, прочитавший ее чуть-чуть, да изменится, ну хотя бы на время чтения, как бы назло наставнику, утверждавшему, что поэзия совсем не меняет наш мир.

Лицо человека много о нем говорит: изборожденное морщинами, глаза мудрой черепахи, плававшей во всех морях мира, словно иссечено шрамами страстей, переплавленных в слова, — так должен выглядеть памятник Уистену Хью Одену в спроектированном им самим раю, отражающем его эстетические предпочтения. В графе «Общественные статуи» записано просто: «Знаменитые покойники». Надеюсь, он оттуда смотрит на свой бронзовый лик в каком-нибудь типично английском сквере и улыбается, а может быть, даже смеется. Ведь там, где нет ни горя, ни забот уже можно не сдерживаться. Или все-таки нет?

Петр Алешковский