Уроки восстаний

Однако надо еще продраться через дебри оперативной аналитики — социологии цифр, политологии слива и эксклюзива. Конспирология тем более податлива на провокации. Хватило двух подозрительно своевременных выкриков — партийца и режиссера, чтобы полемическая пурга замела крыши, как никогда за всю историю наблюдений.

В здравом смысле особенно подкупает отчаянная решимость оценок и выводов. Эти упражнения забивают головы потоком «очевидности» с постоянным рефреном «на самом деле». В мелькании мгновенных снимков «истина» опознается до всякого анализа, из уже занятой позиции. Но здравый ум обычно подводит нетвердая память. Разглядывание в упор искажает больше, чем виды через призму исторических параллелей и иносказаний. При всей условности аналитических метафор это строгая техника: она не скрадывает, а проявляет, «иллюминирует» накал конфликтности. С такой подсветкой видно, как страна все более вписывается даже не в «белорусский сценарий», а в куда более рискованную драматургию.

Россию давно соблазняют возвратом в осветленный, дезодорированный СССР — без довоенных кошмаров, будто заново рожденный Великой Победой. Но

Страну опять наводняют иностранные агенты в самом прямом смысле этой криминализации; повсюду рыщут враги народа и изменники Родины, продавшиеся не тем спецслужбам. Триумфы правления опять вызывают обострение классовой борьбы, саму породу несогласных уничтожающей как класс, который не сдается.

Считается, что революции 1917 г. спровоцировала политическая неповоротливость царизма. Хуже только поворотливость назад — попытки воссоздать в XXI веке «Россию до декабристов», заново воспитав поротое поколение. Но за решимостью «не миндальничать» стоит не столько наступательный порыв, сколько ужас перед собственными паническими атаками. В иллюзиях расчета проступают травмы и страхи, типовые психические защиты. Чистая «психоистория» по Демозу — деструктивная и рискованная, в том числе в плане задач самосохранения режима.

Строго говоря, царизм подвел империю даже не столько к революции, сколько к Гражданской войне, в которой октябрьский переворот был лишь детонатором. Но побоища с рейдами конармии, тачанками Махно и психическими атаками каппелевцев остались в прошлом. Столыпину нужны были «20 лет покоя, внутреннего и внешнего». Но даже если сейчас просидеть 20 лет на штыках и на пороховой бочке, мы в итоге и в самом деле «не узнаем нынешней России» — того, что останется. Вялотекущий кризис на фоне подавленного гражданского конфликта убивает не великими потрясениями, но хроникой регулярных. Все как в обычной физиологии: привычно повышенным давлением эта политическая гипертония незаметно разрушает «целевые органы», начиная с мозга и зрения. Сила взаимного отторжения растет по экспоненте, и раскол в данной конфигурации уже выглядит необратимым.

Ритуалы и правила

В гражданских конфликтах нет регламента объявления войны, но у нас линия фронта с внешним врагом прочерчена внутри государственной границы. Плацдармы неприятеля, действующего через иностранных агентов, дислоцированы прямо в столицах. Поэтому: на войне comme à la guerre. Послы и посольства отозваны, оставлены лишь каналы оперативной коммуникации. Нормальные контакты с оппозицией заморожены до начала переговоров о полной и безоговорочной капитуляции, а это уже вряд ли.

В гражданских конфликтах нет писаных норм обращения с мирным населением и пленными. Эти правила и в обычных войнах в основном распространяются на живую силу противника. Со своими даже в мирное время можно не стесняться, будь то маккартизм в США или искоренение диссидентства в СССР. Фабрикация дел, избиения, пытки, карательная психиатрия и моральное издевательство — обычная практика точечного нелетального террора, постепенно переходящего в террор фронтальный и системный, включая летальный. Знаком времени становится слово «концентрация». Уже сейчас сосредоточение «космонавтов» и спецтехники на нынешнем политическом космодроме кратно превышает все прошлые опыты.

Если не хуже: в условиях пандемии иногда хватает и этого сжатия, без газа. Власти по якобы медицинским показаниям запрещают митинги (хотя плотность толпы в них меньше, чем в метро), но непринужденно прессуют людей еще до выяснения меры вины и самой причастности. Убийственный аргумент: сами вышли. Осталось распылять вирус над скоплениями всех не вписавшихся в эпидемиологические запреты.

Войны объявляют как прямым текстом, так и знаковыми умолчаниями. «Президента всех россиян» в России больше нет даже в риторике. Теперь предел мечтаний — гордая слава «маршала победы», над своими и безоружными.

История войн…

На этом фоне даже «лихие 90-е» выглядят не так воинственно — при всех известных срывах. Хотя радикалы войну с «оккупационным» и «фашистским» режимом Ельцина тут же объявили «народной» и «священной», симметричного ответа не было. Свободу политического самовыражения Ельцин считал главным завоеванием и ради этого был готов терпеть что угодно.

Относительны даже прямые боестолкновения того периода. Эпизод, вошедший в анналы как «расстрел парламента», был именно метафорой, незаметно приобретшей буквальный смысл, как если бы депутатский корпус и в самом деле всем списком поставили к стенке. Но постепенно метафора бессознательно материализуется и начинает восприниматься практически буквально. Танкисты на мосту в 1993-м могли рапортовать, что в ходе съемок триллера с обстрелом Белого дома ни одно депутатское живое существо физически не пострадало. Более того, «расстрелянный» парламент еще долго пил соки из президентской ветви, пока к середине 2010-х парламента в России, по сути, не стало — без всяких расстрелов.

На фоне нынешних реалий иначе выглядит даже постсталинский период. Оппозиция как таковая тогда только отслаивалась и боролась не столько с режимом, сколько с его конкретными деяниями. Одновременно это была борьба с реакцией в самой власти в защиту сил доброй воли, здоровых и прогрессивных. Инакомыслящие философы тоже были марксистами не за страх, а за совесть. Даже фронда пыталась цивилизовать власть через глобальные проблемы.

Этот парадокс апологетически-критической включенности отличал и культуру. При всех зверствах идеологии и цензуры советское искусство (кино, монументализм и пр.) производило и добротную середину, и подлинные шедевры в конфликтном напряжении, но не в войне с системой. Сейчас разлом проходит одновременно по линии политики и качества. Прикормленный официоз не может прыгнуть выше широкоформатных аналогов компьютерных игр — побеждалок с мячиками и стрелялок с танками. Монументальная скульптура и вовсе то смешит, то пугает неподготовленных.

И наконец, собственно политика. Уже в зрелом СССР образ внутреннего врага не так культивировали в качестве объяснительного принципа всех бед. Диссидентов удобнее было удалять из расклада как душевнобольных. В долгой истории гражданской войны в России всего XX — начала XXI века был и период деэскалации. Колчак, Врангель или Навальный даже в шутку не могли бы заявить, что их разногласия с властью «чисто стилистические». Еще труднее представить себе нового Сахарова не просто на трибуне Съезда народных депутатов, но и в трансляции центрального телевещания в пикировке с президентом.

…и войны с историей

Во всем этом нет ни капли забывчивой ностальгии по эскимо за 11 копеек. Но надо понимать, что исторические сравнения всегда работают в обе стороны: они правят образы и будущего, и самого прошлого. И это надо контролировать. Дело не в реабилитации игристой советской диктатуры, а в понимании, откуда и куда мы движемся сейчас и как далеко зашли.

Книге Эриха Соловьева «Прошлое толкует нас» не зря предпослан эпиграф из Гельвеция: «Всякая новая мысль — это новое сравнение». Или — удаление старых сравнений. В идеологии умолчание часто важнее того, что говорится. Не зря из нашего идейного обихода напрочь исчезли революции 1905 и 1917 годов, действительно взорвавшие страну и изменившие ход мировой истории. Теперь эта тема токсична, ее боятся и стесняются, хотя подражающая самодержавию власть и пытается спасать себя под лозунгом «Мы пойдем тем же путем!». В отличие от тоталитарного канона, новая свободная Россия методично стирает из коллективной памяти все связанное с борьбой против угнетения и диктата, с самой историей российской свободы. Народные войны и их вожди признаны идеологически несуществующими. После тотальной зачистки в отечественном пантеоне осталась лишь особая порода реабилитированных злодеев — бывший образцовый греховодник кн. Владимир с политическими садистами Иваном IV и Сталиным. Плюс Махатма Ганди, с которым уже не поговоришь, и это удобно (а то бы он ответил). Зато это история без диссидентства Пушкина, Герцена и Толстого, без европеизма Петра I и Екатерины II, без анархизма Бакунина, марксизма Плеханова и либерализма Б.Н. Чичерина… ХХ век России вообще без Ленина — это смело!

Диагноз тот же: страх перед будущим вытесняет из оперативной памяти все о дворцовых интригах и переворотах, подушках и табакерках, о революциях и гражданских войнах, о внутренних репрессиях и номенклатурных чистках, выборочных и секторальных. Забыть, чтобы больше не снилось в кошмарах как вновь случившееся. И не подсказывало лишнее кому попало.

По тем же причинам из политической памяти вытесняются хрущевская оттепель и даже умеренность брежневского застоя, антикоррупционный дух андроповщины, горбачевские ускорения, перестройки с перезагрузками и разрядками. Исчезла нормальная аналитика реформ 90-х, сама память о небывалой в биографии страны ельцинской свободе. Зачищаются даже старты институциональных реформ начала 2000-х, лозунги модернизации и «смены вектора». Не вышло в идеологии с махровым традиционализмом и агрессивной моралистикой… и уже пора искать достойную смену нанотехнологиям, искусственному интеллекту и поголовной цифровизации.

«Унесенные нефтью». Гражданский мир как неподвижность

Все эти начинания и провалы, затмения и просветления выглядят так, как если бы идеология официоза постоянно находилась в состоянии войны с самой собой. Диалектика «отрицания отрицания» воспринята буквально, как руководство к действию. Но срабатывает и другое правило: вычеркнутые слова остаются. Или так: пытаться забыть человека, которого ты знал, равносильно тому, чтобы вспомнить человека, которого ты никогда не видел. Отсюда это ощущение идеологической шизофрении.

В наших устоях принято сводить гражданские войны к конфликтам власти и оппозиции, то есть к голой политике. Все гораздо глубже. «Материальный» пункт раскола — отношение к проекту «смены вектора развития с сырьевого на инновационный», снятия с «нефтяной иглы», преодоления зависимости от экспорта сырья и импорта товаров и технологий. Выход из колеи ресурсного социума — главный посыл всех российских цивилизационных стратегий десятилетней давности — сейчас стыдливо торпедируется. Что понятно: еще опыт институциональных реформ начала 2000-х показал, что

Если не какой-нибудь маловероятный при нынешнем правлении героический прорыв, «партия нефти» в этой войне всегда будет побеждать «партию реформ», и так будет до самого обвала сырьевой экономики, когда несырьевая альтернатива вдруг понадобится сразу и в готовом виде, то есть когда будет уже поздно. Поэтому холодная гражданская война сейчас — это еще и война за будущее, которого страна может просто лишиться. Если не уже.

Исторические аналоги часто работают по принципу «чем дальше назад, тем глубже по смыслу». Прообразы нынешнего конфликта проступают в нашей Гражданской войне и в… войне Севера и Юга в Америке 1862–1865 годов. «Энергетической сверхдержаве» не мешает помнить, что тогда Конфедерация тоже мыслила себя именно прогрессивной сырьевой державой, производящей хлопок как основу экономики и цивилизации в противовес вторичности отсталых промышленных штатов Севера. Исход конфликта известен — в отличие от нас, до сих пор импортирующих всю отечественную современность и цивилизованность на деньги от сырьевых продаж.

Нефтедобывающей цивилизации также не мешает помнить, как целую «цивилизацию маиса» (майя) погубили затяжные засухи, а относительное пересыхание потока нефтедолларов подорвало базис коммунистической цивилизации в СССР и мире.

Хлопок и рабство, нефть и холопство, впитанное Россией еще со времен экспорта льна, пеньки, леса и меда, — все это вещи взаимосвязанные. Не всегда видно, что гражданская война в России идет именно за выход из этой колеи, превратившей само население в род возобновляемого ресурса. Но зато очень хорошо видно, что это война политической реакции против «креативного класса», без которого немыслима не только несырьевая альтернатива, но и сама сырьевая экономика XXI века, включая разведку, добычу, транспорт, сервис и маркетинг.

Сейчас власть должны бы пугать обе эти фракции: не только обновленческая, но и реакционная, фиксированная на «стабильности любой ценой». И то и другое раскачивает лодку, но в разных длительностях. Тупая реакция в итоге лодку просто переворачивает. Это проблема хронополитики — политики скорости. Уже буквально навяз в зубах образ Алисы и Черной Королевы, бегущих «изо всех сил», чтобы остаться на месте. Но в состоянии ступора власти ближе другая символика — знаменитая Мраморная ладья, озерный павильон ансамбля Летнего дворца в Пекине. Называется «Корабль Чистоты и Мира», никуда не плывет, но и не тонет, как все самое ценное. Канцлер Вэй Чжэн, славный своими честными советами, однажды сказал императору Тай-цзуну: «Воды, которые несут лодку, могут и поглотить ее» (речь шла о взаимоотношениях народа и императора). Ответный жест в камне стал символом стабильности империи и династии Цин. Здесь всё как мы любим в нашем российском карго: деревянная надстройка покрашена под мрамор, по бокам — имитация пароходных гребных колес. Императрица Цыси, любившая здесь обедать, спустила на это чудо деньги, собранные на строительство военно-морского флота (30 млн лян серебра — 937 500 кг). Нам должна быть особенно мила эта китайская стабильность: сиди в роскошной недвижимости и жди, когда на самолете пролетит труп твоего врага.

История все же учит. Становится понятнее, что должно в природе повториться, а что вряд ли, хотя казалось бы. Избавляет от наивных ожиданий, что режим падет завтра, но и напоминает, как в одночасье вопреки всем ожиданиям буквально на наших глазах падали несокрушимые твердыни. Это к особой логике рисков с неприемлемым ущербом. Можно утешать себя тем, что в ближайшее время гражданский конфликт по-настоящему в России не рванет, но на такие шансы не имеет права закладываться никакая сколько-нибудь ответственная политика.

И наоборот: чем строже и тревожнее прогноз, тем ближе национальные стратегии к тому, чтобы начать двигаться в правильном направлении. Или хотя бы сесть по направлению движения.

Цена вопроса — будущее страны, прямо сейчас определяемое на основе правильного или ложного исторического выбора в условиях жесткого цивилизационного вызова. Гражданские конфликты менее всего способствует адекватности таких решений.