На прошлой неделе большинство моих друзей предались комментированию «манифеста» Константина Богомолова и нескольких ответов на него. В основном, как можно было предположить, их реплики выглядели критическими, а порой и уничижительными. На мой взгляд, опубликованный в «Новой газете» текст — это не манифест (который по идее должен что-то прокламировать и куда-то звать), а скорее исповедь, говорящая намного больше об авторе, чем о мире, который он описывает. Как следствие, ответы на него также рассказывают скорее о тех, кто их написал, чем об обсуждаемой проблеме. Я хотел бы, однако, поговорить об окружающей нас реальности, по возможности не касаясь собственных эмоций.

Чаще всего в текстах всех полемистов упоминается слово «ценности». Это не вызывает удивления — «ценности» я воспринимаю как некий субститут ставшего неприличным в последние десятилетия термина «идеологии». Об их упадке начинал говорить в 1950-е годы еще Д. Белл; окончательно они были «прокляты» в годы раннего Ф. Фукуямы — но оказалось, что отказаться от старого подхода выросшим в прежние годы людям крайне сложно. Более того, сейчас заметно, что сложно отказаться от него и представителям более молодого поколения, которые и заменили идеологии ценностями, но вовсе не сбавили накала споров и противостояний.

На мой взгляд, в этом кроется системная ошибка. Ценности сегодня являются столь же пустым понятием, каким к 1990-м годам стали идеологии. В примитивном мире исторических периферий этим словом затушевывается понятие веры — тупого следования догмам и предрассудкам. В более развитых сообществах экономически преуспевающих стран за ним стоят нормы — юридически сформулированные установления, которые могут кому-то не нравиться, но тем менее эффективно упорядочивают жизнь общества.

Это, однако, не означает, что на «ценности» сегодня нет спроса. Он есть. И порождается он именно тем, что (я корректно абстрагируюсь на минуту от подозрений в иных мотивах) побудило К. Богомолова взяться за свой манифест — ощущением потенциальной ненужности. На протяжении столетий, которые сейчас выглядят époque dorée для большинства людей, в любой момент готовых взяться за перо, мир был миром проектов, а миллионы никчемных людишек снизу вверх смотрели на людей, которые считались своего рода maîtres d'esprit.

Люди, которые пытаются свысока смотреть на Европу (Азию, Африку, Марс, Вселенную — нужное подчеркнуть),

Между тем на рубеже тысячелетий политический мир сменился экономическим; цельный — фрагментарным; концептуальный — ситуативным. Сегодня многие до сих пор считают глобальную систему межгосударственной — но на самом деле большинство событий, происходящих в одной ее точке, влияют на массу других, не требуя посредничества институтов и правительств. Людям прошлого кажется, что они готовы предложить концепт, который спасет человечество, — но его не нужно спасать, оно спасается от самого себя и от многого другого каждый день и по несколько раз. Интеллектуалы с трудом могут себе представить, что поиски «потерянной универсальности» бесплодны — ее нет и больше не будет.

Современный нам мир, вероятно, небеспроблемен — но это лучший из миров, в котором жило человечество, и единственным, что может его испор­тить, являются grand projects, безотносительно к тому, под какого цвета флагом их пытаются преподнести. Я не буду приводить статистику, но давайте взглянем на всем известные моменты.

В 1970-е годы самые известные умы человечества были убеждены: планета скоро будет перенаселена, ресурсы исчерпаются, безработица достигнет 40% населения. Прошло полвека: разведанные запасы минерального сырья находятся сейчас на исторических максимумах, за последние 30 лет из бедности выведено 1,6 миллиарда человек, перед началом пандемии многие экономики достигли почти полной занятости. Планета не способна выдержать влияния человека — кричат все кому не лень. Но Британия в свое время преодолела и неизбежный навозный коллапс на улицах Лондона, и страшный смог 1952 года; европейские реки очистились от сбросов, углеродно нейтральная экономика будет построена при жизни тех, кто сегодня поступает в университеты. За последние 75 лет — время самого грандиозного морального упадка человечества, если верить некоторым авторам, — продолжительность жизни в мире выросла на 38 лет или на чуть меньший срок, провести который на Земле могли надеяться счастливцы, пришедшие в жизнь на заре эпохи Просвещения.

Все эти перемены — и это важнейший момент, который я хочу подчеркнуть, —

Раз за разом перед принимающими решения людьми ребром ставились проблемы, требовавшие немедленной реакции. За день до самосожжения Мохаммеда Буазизи арабские царьки считали, что они будут править вечно, а через полгода многие из них были в бегах или в могиле. В субботу 13 сентября 2008 года министр финансов США и глава ФРС узнали, что в понедельник Lehman Brothers не сможет провести операции по счетам клиентов — и через год все ведущие страны почти втрое нарастили балансы своих центральных банков, а большая двадцатка стала собираться каждые полгода. Утром 25 мая 2020-го Д. Трамп был практически уверен в своем переизбрании на новый срок, но тут несколько придурков придушили другого, и Соединённые Штаты узнали, что, оказывается, black lives matter. Сейчас и на отдаленную перспективу миру суждено развиваться именно так, как он развивается в последние 50 лет, а Смитам и Пупкиным придется смириться с тем, что единственный адресат их гениальных манускриптов — ящик письменного стола. А многим — слишком многим — этого очень не хочется признавать.

Но это не все. Есть и гораздо более печальные новости. Одной из книг, которая поразила меня еще в 1990-е — но которая, что для меня удивительно, не стала международным бестселлером, — была книга о человеке XXI века как о sovereign individual (см.: Davidson, James and Lord William Rees-Mogg. The Sovereign Individual, New York: Simon&Schuster, 1997). Написанная фактически до информационной революции и социальных сетей, она во многом предвосхитила происходящее сегодня.

Суть же новейшей трансформации заключается, на мой взгляд, в том, что человеческая индивидуальность становится самоценной в очень многих смыслах. Люди перестают ощущать необходимость плодиться, чтобы обеспечить себя теми, кто будет заботиться о них в старости, — и это ломает и будет ломать традиционные концепты семьи и брака. При этом те, кто принадлежит к «сексуальным меньшинствам», совершенно легитимно просят для себя таких же прав, как и остальные, — и я убежден, что они их добьются. Люди — о ужас! — перестают думать о том, что «художник может лишиться контракта, если поддерживает иную систему ценностей»: те, кто чего-то достоин, должен быть готов не занять некую должность, а сам создать для себя функцию, и в будущем это станет только более актуальным.

Информационная революция, происходящая на наших глазах, показывает, что придуманная Марком Цукербергом игрушка стоит сегодня в 13 раз больше, чем весь собранный усилиями Владимира Путина монопольный «Газпром», — и это при том, что Facebook для всех его пользователей бесплатен, а газовый концерн из последних сил обирает российских пенсионеров. Отличие современного человека от радетеля «ценностей» состоит в том, что последний ищет для себя место, а первый — возможности.

И не одна, а обе противостоящие сегодня друг другу идеологии представляют прошлое, а не будущее. Будущее же — за очередным прорывом к еще большей индивидуализации, который сделает бессмысленным даже развернувшиеся в последнее время кампании очернения и ненавистничества.

Да, в последние годы в жизни человечества появилась масса новых вызовов, которые еще придется осмыслить. Жизнь не стала проще с точки зрения отношений между людьми — но она стала невообразимо удобнее с точки зрения отношения человека к окружающему миру. Этому удобству сегодня подчинено абсолютно все — от технологий до государственной политики, от экономики до общественной морали. Победа утилитаризма над ценностями — черта нашего времени, которую невозможно спрятать ни под какими рассуждениями об истории и нравственности.

Не буду растекаться мыслею по древу, вернусь к вопросу о доминировании тех или иных парадигм — лево-прогрессистской ли на Западе, государственно-охранительской ли в России. Тут каждый из участников дебатов в какой-то мере прав: элементы экстремизма есть и в той, и в другой. Однако я бы отметил в связи с этим два обстоятельства.

С одной стороны, оба экстрима — будь то «обыкновенный фашизм» или «цифроворй тоталитаризм» — в той или иной степени подавляют индивидуальность. Оба действуют от имени и в интересах воображаемого большинства — причем первый от имени большинства консолидированного, а второй от имени большинства рассредоточенного. Оба эти экстрима обречены в мире, где главным трендом выступает раскрепощение индивидуальности.

Сегодня и из Высшей школы экономики, и из Гарвардского университета можно выгнать профессора, который не придерживается «мейнстримовских» взглядов, — но задача не в том, чтобы научить «мейнстрим» толерантности, а в том, чтобы уничтожить его как явление. Современное образование сложилось сотни лет назад, когда его целью было максимально комфортное внедрение в определенные корпорации. Через несколько десятков лет карьера в крупных коллективах, которой служат сейчас помещаемые в красивые рамки дипломы, станет аналогом семи кругов ада. В этом неизбежно наступающем времени всякая идеологическая дискриминация станет анахронизмом — а о том, насколько быстро мы там можем оказаться, говорит скорость прогресса современных технологий. Ожесточенная борьба между правым и левым лагерями — удел людей, не видящих будущего. Или, что намного вернее, не видящих в этом будущем места для самих себя.

С другой стороны, наше сознание сегодня остается в плену иллюзий, связанных с определенным темпом общественного развития. Мы привыкли строить прогнозы, исходя из экстраполяции видимых тенденций, — и мы не хотим строить даже нелинейные прогнозы, не говоря о том, чтобы заметить сломы тенденций. При этом прогнозисты распадаются на два лагеря. Те, кто производит прикладной продукт (например, инвестиционные банкиры или специалисты Международного валютного фонда), выдают исключительно оптимистические рекомендации: с 1990 года ни один (!) прогноз на следую­щий год ни для одной крупной экономики мира, выходивший до начала экономического кризиса, не содержал информации о снижении ВВП. Причина понятна: эксперты говорят то, что хотят услышать клиенты. Те, кто работает на «неограниченно широкий круг лиц» — а проще говоря, публичные интеллектуалы, — устойчиво специализируются на катастрофических и даже апокалипсических прогнозах, которые, как я говорил выше, в подавляющем числе случаев не сбываются. Их тоже можно понять: такие прогнозы читаются настолько же чаще, насколько романы о серийных убийцах привлекают больше внимания, чем повести о героях-комбайнерах. Однако основная проблема остается вне поля внимания обоих:

Золото было основой финансовой системы более трех тысяч лет, и перестало ей быть 50 лет назад — какие экстраполяции можно сделать на основании оценки этих нескольких десятилетий?

Рождаемость превышала семь человек на женщину во всех европейских странах не менее тысячи лет, тренд изменился 80–100 лет назад — уверены ли мы, что навсегда? 500 лет Европа отдавала миру почти по 1% своего населения в год — с 1980-х годов она принимает аналогичное количество мигрантов. Стоит ли утверждать, что мы знаем, чем это кончится?

Наш мир непредсказуем — и он лучше любого другого именно этой его непредсказуемостью. Человечество пытается найти ответы на стремительно возникающие вопросы и заключить в хрупкие рамки текучую современность. Этих вопросов и этой современности можно бояться — но противостоять им нельзя. Мы ушли от Людвига Фейербаха, с его der Mensch ist was er isst, и пришли к Паулю Фейерабенду с его Anything goes! Время манифестов прошло. Настало время жизни. Я вижу в этом основание для оптимизма и ни для чего больше.