У нас сейчас совершенно уникальное стечение обстоятельств. В результате последних событий, связанных прежде всего с именем Навального, определенные установки и чувства выплеснулись за пределы столиц и распространились на десятки, если не сотни городов, на разные возраста и социально-демографические группы. Мы вдруг обнаружили, что Россия-то — единая, от Якутска до Москвы, от подростков до стариков.

Общественное возмущение попыткой убийства, дворцом, жестокостью полиции стало если не всеобщим, то характерным для очень значительного процента населения, более значительного, чем когда-либо раньше.

Насмешки над ФСБ и дворцом резко снизили не только уважение к власти, но и страх перед ней — люди не боятся того, что смешно, они это презирают. У активной части общества окончательно сформировалось ощущение моральной правоты. И императивности перемен. Гениальная фраза «так жить нельзя» не просто вновь актуальна, а выражает ощущения многих граждан России. И на все это накладывается огромное сочувствие Навальному и его жене, восхищение его самоотверженностью.

Задача в том, чтобы конвертировать все это в политические перемены. Но как это сделать, неочевидно. Пока народу выходило мало, говорили: «Вот, если выйдет много, тогда…» А что тогда? Лукашенко, очевидно, проиграл выборы, акции против него были фантастическими по массовости и героизму — а он сидит. И не в тюрьме, а во дворце. Как и Мадуро, например.

В 2011–2012-м скандировали: «Жулики и воры, пять минут на сборы», — но они все остались в тех же офисах и за эти десять лет только обнаглели до предела.

23 января митинговали беспрецедентно, такого охвата по стране не было никогда, но, разумеется, на свободу никого не выпустили.

И теперь, даже если выйдет очень много народу, темницы не рухнут. В Кремле могут даже в сердцах сломать игрушечную машинку, но не испугаются настолько, чтобы отдать власть или хоть кого-нибудь отпустить. Скорее наоборот — полиция будет действовать не менее, а более жестко, чем в прошлую субботу. Ну а потом будут, конечно, суды и реальные сроки — не полицейским, а их жертвам.

И поэтому после воскресенья (или через несколько недель, а у кого-то и прямо сейчас) может возникнуть разочарование. А где, мол, результат, где стратегия победы, опять, мол, все уйдет в песок? Кто-то будет призывать к штурму, ну а многие — испытывать депрессию. Собственно, к ним,

Не стоит — правда, не стоит! — впадать в грех уныния. Я не знаю планов организаторов, не знаю даже, есть ли у них долгосрочный план. Но я точно знаю другое — акции глубоко осмысленны, даже если и не приводят к немедленным результатам.

Людям на площадях кажется, что есть только они и спрятавшаяся от них за кордонами полиции власть. И что если власть не сдалась, они проиграли.

Но есть еще один участник — он не на площади и не в цепях ОМОНа, но он присутствует. Общество, которое на все это смотрит. Не зря государственное телевидение делает вид, что ничего не происходит, и закрывает правду завесой лжи — власть понимает, что картина происходящего агитирует против нее лучше любых слов. Не все, кто начнет сочувствовать демонстрантам, выйдут сами, но они помогут — деньгами или еще как-то, они не присоединятся к травле тех, кто участвует в шествиях, они, в конце концов, проголосуют. Такая атмосфера сложилась в обществе в последние месяцы существования СССР — и его не стало. Но это не все.

Диктатуры гибнут не тогда, когда люди выходят на улицу, — это условие необходимое, но недостаточное: пока гвардии достаточно и она верна, власть стоит. Диктатуры падают, когда разваливается механизм управления, когда значимая часть элит, особенно силовых, перестает поддерживать властную иерархию или хотя бы начинает думать о том, как бы сбежать с тонущего корабля. Так было у нас в 1917-м, когда империя «слиняла в три дня», и 1991-м, когда рухнуло то, что казалось вечным. Так было в 1789-м во Франции, в 1975-м — в Португалии.

Но ведь современные российские элиты — финансовые, военные, всякие — тоже следят за происходящим. И им, кстати, не заморочишь голову телевизионной пропагандой — у них есть доступ к информации. Они не обязательно будут сочувствовать протестующим или — тем более — лично Навальному (бузотеры, мол, безответственные люди), но они увидят неэффективность системы, которая не способна противопоставить протесту ничего, кроме насилия, которая не может договориться с гражданами и ведет страну в тупик. И ставит этим под угрозу все, в том числе — судьбу этой самой элиты, которая не хочет жить в специальном, хоть и комфортном городке на территории огромного концлагеря, а хочет спокойно пользоваться заработанным или награбленным, путешествовать, учить детей на Западе и туда именно ездить лечиться. А еще не забывайте, что близкие этой элиты тоже следят за происходящим, а кто-то из детей и участвует в протесте — каково защищать власть перед ними? Да и не стоит их примитивизировать — далеко не все из военных или штатских генералов совсем уж бессовестные. Разные среди них люди, в том числе и вполне достойные.

И еще важная вещь. Глядя на мужество протестующих, многие из «генералов» поймут, что народ, который они привыкли ни в грош не ставить, отделываясь от него враньем и подачками, достоин уважения. Что его следует опасаться и считаться с ним. И постепенно у них будет формироваться убежденность, что все надо менять. И именно тогда, когда не рядовые полицейские (они в массе своей любой приказ выполнят, даже самый безумный), а начальники не захотят защищать условный дворец, тогда все и изменится. Но для этого люди должны показывать, что они думают на самом деле.

То есть сколько времени до будущего? Но, судя по опыту других стран (мы не первые, кто через все это проходит), это не очень долго.

И еще одно. Протест (не только сейчас, но и раньше, не только в постсоветской России, но и при СССР) — это моральный выбор. Ты делаешь что должно. И каким-то таинственным способом получается, что без людей, делающих этот моральный выбор, в стране не меняется ничего. Как село без праведника не стоит.