— Сценарий «Текста», который экранизировал Клим Шипенко, вы писали на основе своего одноименного романа, была ли литературная основа у «Топей», или вы писали сценарий под проект?

— Литературной книжной первоосновы у «Топей» нет. Эта история с самого начала задумывалась как кино — или многосерийное, или полный метр, — но довольно скоро стало понятно, что истории всех пятерых главных героев в двухчасовой фильм вместить невозможно. Получился в итоге у нас многосерийный фильм, не сериал даже, а именно кино — и по уровню режиссуры, и по визуальному ряду, и по актерской игре. Авторский проект (наш с режиссером Владимиром Мирзоевым) получился непохожим — ни по истории, ни по смыслам, ни по атмосфере — на другие сериалы. У меня лично на работу над сценарием ушло несколько лет: первый черновик его был готов еще 9 лет назад, я заканчивал его, помню, в канун 2012 года, торопился и думал, что вот-вот начнутся съемки… И с тех пор я к нему возвращался, а в позапрошлом году, готовясь к съемкам, переписал от начала и до конца. Иногда, оказывается, в этой жизни приходится подождать.

— А почему не получилось запуститься тогда, в 2012-м?

— Тогдашние рассчитывали на госфинансирование, на Фонд кино. Им, по понятным причинам, отказали. И продюсеров, и телеканалы можно понять,

Но теперь вот появились платформы и стриминг-сервисы, которые позволяют себе гораздо больше, они более фривольны и дерзки, и для них наша работа не кажется чем-то пугающим.

— Если постараться особенно не спойлерить, что такого в вашем сценарии и фильме, от чего «по понятным причинам» отказывались и отказываются чиновники и каналы?

— Да хотя бы наши герои. В центре сюжета «Топей» пять персонажей, которые по разным причинам должны исчезнуть из Москвы. Один из них, в исполнении Ивана Янковского, IT-предприниматель, он создает мессенджер со встроенным детектором лжи, TrueTalk, и к нему приходит ФСБ, требует тайного доступа. Другой, журналист, который шел в профессию с идеей о том, что будет работать в интересах общества, в результате жизненных компромиссов оказался в кремлевском «сливном бачке» типа РИА ФАН, но все еще мечтает о честных журналистских расследованиях. Три девушки. Одна — из кавказской мусульманской республики, ее сначала отправили в Москву учиться, а потом решили забрать и выдать замуж за местного силовика, у нее уже есть русский возлюбленный, она не хочет прощаться со свободой. Другая — из русской православной семьи с деспотичным отцом, который не дает ей продыху. Вот эти люди объединяются, как будто бы чтобы развеяться благодаря посту в фейсбуке, и отправляются в некий чудотворный монастырь в Архангельской области, как они сами говорят: в «православное спа». В чудеса они, конечно, не верят, и дальше происходит то, что происходит.

— В своем проморолике вы говорите, что зрители узнают в героях себя, вы имеете в виду типажи или реакции?

— И типажи, и реакции. В принципе, речь идет о поколении 25–35-летних молодых людей, материалистов-циников. В отличие от поколения нынешних 15–25-летних, неоромантиков, наши герои не верят ни во что, они все еще подвержены идеологическому похмелью, которое досталось нам вместе с распадом Советского Союза и крушением всей системы жизненных координат и казавшихся сакральными ценностей.

— Почему вы думаете, что новое поколение 15–25-летних — это новые романтики, а не продолжатели уже сформировавшейся концепции цинизма?

— Нынешние 30-летние родились на руинах системы, им не пришлось ломать ничего, не было против чего бунтовать, а верить во что-то векторное, однозначное казалось глупым и наивным. Те, кто родился при Путине, имеют перед глазами четкую, кристаллическую структуру уже сформированной системы, с известным олицетворением, с застрявшими социальными лифтами, стагнирующую и потихоньку гниющую, все более репрессивную, лживую, порочную и очень самодовольную. Эта система как бы и лишает их шанса на будущее, потому что зациклена на прошлом. При Суркове хотя бы какие-то лифты для юных лоялистов пытались сделать — Селигер тот же.

А когда ты и твоя семья и окружение обездолены и нет никаких понятных перспектив, внутри все начинает бурлить. В отличие от героев нашего сериала, которые могут идти на компромиссы и которым именно цинизм позволил преуспеть и встроиться. Для них нет хорошего и плохого: все вокруг плохие, все продались, поэтому и самому плохим быть не зазорно. А если вдруг встречается положительный герой, то его надо высмеять, усомниться в нем, замарать его сияющий доспех, потому что он самим фактом своего существования создает циникам огромный психологический дискомфорт.

— Вы еще и креативный продюсер сериала. Владимир Мирзоев — это был ваш выбор пригласить его в качестве режиссера?

— С Владимиром Мирзоевым мы образовали тандем, чтобы пробить «Топи», лет пять назад познакомились через фейсбук. Я видел его спектакли в театре Вахтангова, смотрел «Бориса Годунова», мне нравилось то, что и как он делает. Пока благодаря Максиму Суханову не вышли на продюсеров, которые оказались достаточно дерзкими для того, чтобы без всякой господдержки за него взяться. Суханов у нас играет одну из ролей.

— В кино часто бывает так, что от первоначальной идеи мало что остается или она трансформируется в руках режиссера или продюсеров. Сильно ли изменился ваш материал от первоначальной идеи до окончательной версии?

— Очень существенно, но герои остались прежними. Раньше я думал сделать фильм на четыре серии, но понял, что выходит слишком концентрированно, слишком пунктирно. Надо было дать героям и истории воздуха — и я развернул все на семь часовых серий. Ну и мои представления о кинодраматургии за это время изменились, конечно. Но герои все те же, и фабула осталась неизменной. Мирзоев как человек театра и независимый художник сделал, что совершенно естественно, свою интерпретацию, но с моим текстом он обращался бережно.

— Похоже, у вас действительно сложился удачный тандем, в котором вы не особенно вмешивались в процесс?

— На этапе съемок я не вмешивался совершенно. Режиссер не просто имеет право на свою интерпретацию: если он не является энергетическим со-инвестором, в результате получается не живое кино, а мертвяк. Позже как креативный продюсер я принимал активное участие на этапе монтажа и работы со звуком. Привел на проект замечательную группу «Аигел», у них забойные хип-хоп электронные композиции с женским вокалом, по настроению очень точно ложившиеся на нашу историю. Хочется верить, что у нас все получилось. Я очень Мирзоеву благодарен за коллаборацию. Мы сняли необычное, неформатное, авторское кино в сериальном формате.

— Когда вышел «Текст», роман и потом фильм, это было феноменальное попадание в нерв времени и, как следствие, резонанс и успех. Сейчас выйдут «Топи», потом будет «Пост» и что-то еще. Но «Текст» задал определенный уровень. Вы не опасаетесь, что каждый новый проект будут соотносить с ним? Что ваши собственные ожидания от масштаба успеха могут не оправдаться?

— Я не жду от «Топей» повторения резонанса «Метро» или «Текста». Думаю, все будет гораздо камернее, но я к этому отношусь спокойно. Любой автор, сталкивающийся с успехом, боится, что следующий его проект, кино или книга окажется не столь успешным. Но для меня это несколько пройденный этап. Моя первая книга — «Метро 2033» — до сих пор остается моим главным успехом, и все, что я делал после, как бы остается в ее тени, включая и роман «Текст». А без падений ты не учишься, от успехов — одни головокружения: утрата адекватности и потеря точности восприятия.

— Почему же? Разве нет такого соблазна, тем более учитывая вашу способность рефлексировать момент?

— Нужно, чтобы от сердца шло. Вот у меня родилась история, она вызревала долгие годы, я прежде не мог ее реализовать, но подошло время, пазл сложился, звезды расположились счастливо, оказалось возможным рассказать ее сейчас — отлично. Какой-то дзен меня после сорока накрыл, раньше я хотел все и сразу, а сейчас понял, что с некоторыми идеями приходится ждать, когда они выкристаллизуются своим способом и чередом. И «Топям» это вызревание пошло на пользу.

— В любом случае, эти 10 лет вы времени зря не теряли, вы сами про себя говорите, что вы трудоголик, вы востребованы и умеете работать над несколькими проектами сразу. Чем вы заняты сейчас?

— Театром интересуюсь. У нас была коллаборация с Максимом Диденко, он поставил спектакль «Текст» в театре Ермоловой, и мы продолжаем с ним придумывать и разрабатывать идеи на разные темы. У меня есть оригинальная пьеса о жизни еврейского гетто города Лодзь во время Второй мировой войны, еще один театральный проект про балет, который мы планируем реализовать в Москве. Не хочется ограничивать себя ничем: ни жанром, ни темой, ни сеттингом. Пока ты исследуешь, пока что-то для себя открываешь и делаешь что-то впервые — получаешь эмоциональный заряд. А когда все идет по накатанной — удовольствие стирается. Надо, чтобы тебя самого цепляло, опять и опять.

— Но вы же понимаете, что такого резонанса, как с «Текстом» в кино и с «Метро», в театре не будет?

— Конечно, там совершенно другой энергообмен, и эмоциональное вознаграждение другой природы. Да, если по твоему роману сняли громкий фильм, ты можешь ткнуть в каждого десятого человека на улице, и он наверняка о нем слышал, а каждый двадцатый — еще и видел. Зато в театре ты имеешь дело с думающей, искушенной публикой, которая может тебе помочь развиваться дальше, калибровать свои способности, учить тебя. Работа у писателя агорафобическая и социопатическая, затворническая. Живое взаимодействие с режиссерами, актерами, музыкантами, да и просто общение с людьми, которые, как и ты, находятся в поиске, — невероятно обогащает.

— Вы производите впечатление человека рационального и уравновешенного, с крепкой психикой, при этом у нас есть стереотип писателя как человека рефлексирующего, нервного, часто пьющего, обладающего подвижной, нервной конструкцией. Что тут не так: меняется образ писателя или вы как-то особенно хитро маскируетесь?

— Мне кажется, вы путаете писателей с поэтами. Писатели, из-за того что они работают с большой формой, должны обладать архитекторским складом ума и личности: в них и художник должен жить, и инженер, они должны уметь энергиями управлять, чертить, планировать… Вот поэты живут эмоциями, они должны оголенной душой своей, зачищенными контактами прочувствовать и немедленно отобразить состояние и время, а писатель — это не про острое, болезненное, обостренное ощущение правды момента…

— Я бы согласилась, если бы вы не описывали ровно того человека, который написал, например, «Текст».

— (Смеется). Ну я же Близнецы, и, конечно, есть и у моей натуры какая-то демоническая часть, которую я просто не натравливаю на журналистов, как бультерьера на соседей, а избываю все в книгах. Веселых книг у меня нет, и не вижу, откуда бы им взяться. У Марка Твена есть рассказ, как одному человеку предложили возглавить юмористический журнал, он вложил в него весь свой юмор — и стал мрачнейшим типом, от которого его собственные дети прятались. У меня ровно обратный случай. Но книжки, возвращаясь к вашему вопросу, я пишу сам …

— Боже упаси сомневаться в этом!

— …Так что, это не мое литературное притворство!

С насаженным извивающимся червяком.

— Вот в червяке-то все и дело. Вас хорошо переводят в разных странах мира. Как вы считаете, на Западе и Востоке важно иметь образ современного русского писателя? Или это чистая коммерция?

— Как ни парадоксально, при всех труднопроизносимых русских именах, фамилиях и названиях станций метрополитена роман «Метро 2033», например, оказался очень универсальной историей. Мы же готовы читать Бегбедера, Литтелла, Франзена или Янагихару. Иностранная литература, наравне с сериалами — это один из способов для интересующегося человека получить доступ к ощущениям людей, живущих в других культурах. Переводная литература поэтому и популярна почти во всех странах, кроме Америки, которая самодостаточна и довольно герметична. Ну да, «Метро» рассказывает о жизни на руинах СССР, на руинах империи — метафорически, в постапокалиптическом жанре, но эта метафора не является ключом к пониманию сюжета. Сюжет в книге этой — архетипический, понятный в самых разных культурах и странах. «Метро 2033» — это хрестоматийное путешествие героя, которое я, будучи еще подростком, написал интуитивно, еще не прочитав ни Кэмпбелла, ни Проппа.

— Но ведь переводится не только «Метро», переводятся и другие ваши романы.

— Да, но «Будущее», например, переведено на 15 языков, а «Метро» — на 40, включая фарси, арабский и тайский. Роман «Сумерки» выйдет в 10–12 странах, «Текст» сейчас тоже достаточно активно переводится. Но я, честно говоря, на эту тему тоже перестал думать.

— Тревожные звоночки, вы все-таки привыкаете к успеху.

— Ну просто я эти книги давно завершил, отболело уже, отчесалось и отшелушилось. А вот то, над чем сейчас работаешь, это занимает с головой. Вот когда мы сидели с продюсером Владимиром Масловым на монтаже «Топей», это был очень эмоциональный период. Или вот, например, «Пост». Его первая часть выходила как аудиосериал, сейчас я закончил писать вторую часть, и роман выйдет единой книгой, наверное, в апреле. Это был очень драйвовый момент, когда я дописывал его, я был сам так взбудоражен развязкой, которую придумал… И «Пост», кстати, тоже очень в духе нынешних реалий.

— Ну это вообще ваш фирменный ход.

— Здесь есть элемент везения. Когда ты интересуешься тем, что происходит в твоей стране, и пытаешься разобраться в каких-то причинах и следствиях, бывает, что ты отражаешь суть явлений и периодически что-то угадываешь.

— Большая часть того, что вы делаете — тот же «Текст» и тема маленького человека, — отзывается в настоящем моменте. Как вам кажется, какой будет судьба этих остроактуальных вещей спустя 10–20 лет? Ваши истории переживут время?

— В «Тексте» есть масса деталей, не позволяющих роману оставаться таким же актуальным долгое время. Просто поменяются технологии, и то, что было завязано на мобильные телефоны, не будет работать, половина эффекта синхронизации и узнавания отпадет. Но у меня и не было задачи написать книжку на все времена, отчасти потому, что нельзя угадать, что выживет, а что не выживет, что потеряет актуальность, а что нет. Условно говоря, «Над пропастью во ржи» — это книга на все времена, потому что она про взаимоотношения людей, и декорации там почти не имеют значения. А «Текст» — это моментальный снимок сегодняшнего дня: что по телевизору идет, о чем люди в электричке разговаривают, что на рекламе написано, а что — на заборе, сколько водка стоит, сколько проезд в метро, какой модели айфон.

Мне хотелось законсервировать момент, запечатать его в капсулу времени. Мы живем в интересную эпоху, когда противоречия начинают накапливаться, как в Николаевской России накануне 1905 года: будущее еще туманно, но многое начинает уже мозолить глаза и царапать внутренности. Хочется зафиксировать взаимоотношения людей и власти с ложью и истиной, с цинизмом и репутацией, совестью и бессовестностью. И отдельно отметить, что люди опять особенно остро ощутили себя без прав перед лицом государственной махины.

— Вы реализуете свои амбиции, оставаясь писателем и журналистом? Ваша творческая и публичная деятельность удовлетворяет ваши потребности в активном участии и влиянии на происходящее в стране?

— Собственно политика меня не привлекает, мне кажется, это как проказа: ты только начинаешь ею заниматься, а она вся по тебе пошла — и вот уже и нос провалился. Нет, я этого для себя не хотел бы. А вот гражданскую позицию иметь сегодня нужно, трудно ее не иметь.

Беседовала Этери Чаландзия, специально для «Новой»