Автор этого текста, опубликованного в газете «Свободная Пресса» летом 2012 года, — Захар Прилепин. В то время он еще не стал недофюрером партии «За Правду», а был просто обычным антисемитом и провокатором. Написано якобы от лица либералов, а на самом деле — евреев.

А это мой ответ на него, написанный тогда же:

…А десять дней назад, набравший политического жирку напёрсточник публично назвал моего отца офицером сталинского НКВД.

Ну что ж, придется остановиться на этой теме подробнее, начав издалека, и предоставить слово писателю Александру Осокину. Его книга «Великая тайна Великой Отечественной» вышла в издательстве «Время». Собирая для нее материалы о первом дне войны, он обратился к известному историку Рою Медведеву.

То, что он собирает воспоминания участников войны о первом ее дне, дома было известно. И когда мне первый раз попалась на глаза тетрадка, исписанная мелким отцовским почерком — было это, наверное, в середине 1960-х, — честно скажу, особого значения, по глупости лет, я этому не придал. К тому же многое из того, что в ней содержалось, мне уже было известно. Например, из книжки Александра Некрича «1941, 22 июня», которую он подписал отцу, или повести Григория Бакланова «Июль сорок первого», стоящей рядом на полке. Тема преступных сталинских ошибок при подготовке к войне обсуждалась в то время широко и открыто. А мысль, что отец начал собирать эти свидетельства в годы, когда за подобное занятие можно было запросто схлопотать срок, в мою веселую голову, разумеется, не приходила.

Моя молодость проходила в постоянных идеологических спорах с отцом. Я обвинял его в примиренчестве, нежелании признать очевидные пороки системы. Почему-то мне казалось принципиально важным ткнуть его в это носом. Ему же, убежденному коммунисту, вступившему в партию, как и многие люди его поколения, на фронте, признавать это было мучительно тяжело. Хотя в доме не переводился самиздат, а ближе к ночи отец неизменно усаживался в своем тесном кабинете за трофейным «Телефункеном», чтобы сквозь треск и завывание поймать «Голос Америки» или более ценимое им респектабельное, с претензией на объективность «Би-би-си». Когда же я заставал его за этим неблагонадежным занятием, он объяснял, что как пропагандист райкома нуждается в полной информационной картине, чтобы отвечать на провокационные вопросы злопыхателей вроде меня.

Вообще его историческое образование предполагало вовлеченность в идеологическую сферу. Да и не только идеологическую, кстати. С ранних лет отец самозабвенно увлекался историей и после школы поступил в Московский историко-архивный институт, где и познакомился с моей матерью. После аспирантуры в 1940 году его распределили во Фрунзе на должность заведующего архивным отделом Киргизского НКВД. Для талантливого молодого ученого, публиковавшего печатные труды по военной истории еще на студенческой скамье, это означало полный крах научной карьеры, но отказаться от подобного распределения человеку в здравом уме было решительно невозможно. Оперативной работой отец, к счастью, не занимался, но сам факт пребывания в рядах подобной организации мало способствовал душевному комфорту.

В управлении тщательно поддерживалось мнение, что ценные сотрудники нужны именно здесь, отправка же на фронт является свидетельством профнепригодности. В конце концов на очередной рапорт положительный ответ был получен, и после окончания Сталинградского военно-политического училища отец попал в действующую армию. Отец воевал на Калининском, 2-м, 3-м, 4-м Украинских фронтах, был награжден орденом Отечественной войны II степени и тремя медалями.

Вопреки распространенному мнению, политработники на фронте занимались отнюдь не только идеологической накачкой личного состава. На счету гвардии старшего лейтенанта Моисея Рабиновича двенадцать прыжков с парашютом, из них четыре боевых. Он освобождал Крым, воевал на Карельском перешейке в составе 99-й гвардейской дивизии. В марте 1945-го под Секешфехерваром после тяжелого второго ранения война для него закончилась.

Домой вернулся в 1946-м. Поступил преподавателем истории в 1-е Московское подготовительное артиллерийское училище, но в разгар борьбы с космополитизмом был уволен. Еще десять лет преподавал историю в школе рабочей молодежи и лишь в 1964 году стараниями друзей стал старшим научным сотрудником Государственного исторического музея. Специальностью отца была военная история. Для него, блестящего, по многочисленным свидетельствам коллег, архивиста, «работа с документами» была не лукавым эвфемизмом, а захватывающим делом всей жизни. Именно в Оренбургском архиве наткнулся он на упоминание о филиале Южного тайного общества, которое легло в основу его докторской диссертации, безжалостно зарубленной монополистом декабристской темы академиком Милицей Нечкиной.

Сегодня о той, без преувеличения, великой войне вспоминают в основном два раза в год. Делается это сугубо ритуально, с казенным пафосом в начале мая и не менее казенной слезой в конце июня. В остальное время года напоминанием о ней служат безликие сорокапятки и тридцатьчетверки, обильно украшающие площади райцентров, да мало отличающиеся от них по степени индивидуальности стелы и гипсовые пехотинцы, опустившиеся на одно колено. Хотя, наверное, и они могут тронуть душу бывшего фронтовика. Привожу по памяти отцовское стихотворение:

Воевал он дерзко и упрямо, Смерти страх по юности не ведая, И писал домой: «Вернусь я, мама, Жди меня, и я вернусь с победою». Только не пришел с победой мальчик. В придорожной сутолоке и тряске На могиле серый автоматчик Скорбным взором смотрит из-под каски.

Боюсь, что оставшиеся еще в живых участники той войны интересны только друг другу. По большому счету они не волнуют ни государство — а когда его волновали люди? — ни, как это ни горько, население, у которого своих-то проблем выше крыши. Даже для меня, родившегося в конце 1940-х, память о ней ушла куда-то на периферию сознания, хотя кадры старой хроники и военные песни по инерции томительно отдаются где-то в левой части груди. Как и лучшие книги, написанные прошедшими через этот ад. Как и лучшие фильмы, снятые ими. Но таково, наверное, защитное свойство памяти. Интересно, многие ли тогда, в начале 1940-х, остро переживали события Первой мировой, в нашем случае германской, войны? А ведь и там были огромные жертвы, свои герои, яркие победы и сокрушительные поражения.

Квинтэссенцией такого отношения служит вычитанная мной изумительная по точности пословица: «Умирать — не лапти ковырять. Лег под образа да вытаращил глаза. Миллион туда, миллион сюда — кто считает».

Думаю, что новые факты, относящиеся к предвоенному периоду, как бы сенсационно и шокирующе они ни выглядели, ситуацию не изменят. В моих глазах Сталин, будь он жертвой агрессии или несостоявшимся по каким-то причинам агрессором, — преступник. Людоед и душегуб. В глазах же авторов, да, пожалуй, и зрителей моей любимой передачи «Шесть кадров» это обаятельный пожилой кавказец, наделенный инфернальным, но оттого еще более притягательным чувством юмора.

Мне представляется, что подобная передача с симпатичным дедушкой Адольфом на сегодняшнем немецком телевидении вряд ли возможна. Но Запад нам не указ, мы проехали какой-то важнейший исторический пункт, на котором еще можно было перевести стрелки.