1.

Политика в Америке третий век играет в чехарду. Тот, кто сверху, знает, что будет снизу. Издалека, например, из моей школы, такая система казалась подозрительной. Раз одни уступают другим, они сговорились за спиной пролетариата и назвали это демократией. Лишь попав в Америку, я убедился, что все так и есть. Партии нужны, чтобы выразить оттенки и временно настоять на своем.

Я знаю, что говорю, потому что партийная рознь никогда не мешала нам с отцом вкусно обедать, мирно выпивать и азартно спорить. С первого дня в Америке он стал республиканцем, надеясь, что они скорее развалят коммунистический режим. Я попал к демократам, рассчитывая, что их путь вернее. Мы оба были не правы. Советский Союз распался сам по себе, и хоронить его помогали обе партии плюс Ельцин, которому стоя рукоплескал единодушный Конгресс.

Политика в те, да и в любые другие времена, кроме нынешних, считалась второстепенным признаком личности. Многие ближайшие друзья — начальник, с которым я ездил на рыбалку, коллега, с которым мы годами вели передачи на радио, Лосев, чьими стихами я всегда восхищался, — были республиканцами, и нам это не мешало общаться, не сворачивая с колеи уважительной беседы.

Когда я жил в России, такое, наверное, было бы невозможным. Я никогда не дружил с коммунистами, да и не знал их, будучи настолько беспартийным, что и в комсомоле не состоял. Но в Америке проще: мы разделяли фундаментальные принципы, ради которых перебрались за океан, сбежав от советской власти. Ее не любили все, кто здесь жил. Остальное считалось само собой разумеющимся: безусловная власть закона, свободная пресса, мерная смена властей и уверенность в том, что так будет всегда.

Сегодня это кажется идиллией, и я не могу понять, как мы за четыре года обрушились в море ненависти. Мне говорят, что свирепая рознь тлела давно, но это не так. Еще недавно — четыре года назад — мы жили в другой стране, где было немыслимо захватить Капитолий. Чтобы это произошло, понадобился тектонический сдвиг, из тех, что, к несчастью, известны истории. В Германии не всегда убивали евреев, в Афганистане носили короткие юбки, в Америке никогда не охотились за конгрессменами и не пытались повесить вице-президента. Чтобы такое произошло, потребовалась смена парадигмы, заменившая факт мифом, политику — культом, оппонентов — врагами.

2.

Прожив две трети своей жизни в Русской Америке, я привык считать себя ее естественной частью со всеми ее достоинствами и комплексами. Мне довелось участвовать в создании ее газет и журналов, встречаться с их читателями, описывать ее жизнь в сотнях статей и десятке книг. Собственно, я сам и был Русской Америкой. Вернее, я так думал, но за последние годы мне довелось многое узнать о природе наших с ней отношений. Наш долгий союз разорвал Дональд Трамп. День за днем он уводил за собой моих соотечественников — взрослых, здравомыслящих, опытных, разумных. И каждый раз я чувствовал себя все более одиноким. Конечно, мне приходили в голову «Чума» Камю и «Носороги» Ионеско, но там разворачивались аллегории про других, а тут все происходило на глазах и касалось меня.

Сперва отвалились те, кого я не знал и не жалел. Но вскоре выяснилось, что они всюду: дантист и соседка, хозяин русской бакалеи и налоговый эксперт, маляр и автомеханик. Они составляли русскую среду, которую мы воссоздаем вокруг себя, где бы ни жили. Однако по-настоящему страшно мне стало, когда дело дошло до умных друзей, к тому же старожилов. Узнать в тонких, одаренных, интеллигентных и разносторонне образованных людях трампистов было так же страшно, как увидеть любимого поэта или художника в списке стукачей, что случилось, когда в Латвии открыли мешки КГБ.

Я долго пытался выяснить, почему мы оказались по разные стороны, но так и не смог. У нас больше не было общего языка, а лишившись его, мы утратили надежду на нормальное общение, подразумевающее витиеватую вязь взаимных уступок, учтивых уточнений, вежливых возражений и полноценных аргументов.

Как только выяснилось, что я не разделяю любви к Трампу с 90 процентами Русской Америки, меня назначили изгоем. Так я узнал про себя много нового: совок, чекист, деляга, большевик и просто гадина.

Впервые я испытал то, о чем рассказывал знавший силу народной ненависти Синявский в программном и исповедальном эссе «Диссидентство как личный опыт»:

«Я вообще — враг, — писал Андрей Донатович. — Враг как таковой. Не то чтобы я сперва был кому-то другом, потом стал врагом. Я вообще никому не друг, а только враг».

Синявский преувеличивал, у него было много друзей и страстных, как я, поклонников. Но теперь мне понятнее, что он хотел сказать о той цене, что мы платим, отрекаясь от большинства.

Я не жалуюсь, пожалуй, даже горжусь тем, что меня подвергла импичменту Русская Америка. Мучаюсь я от того, что не могу понять, как она на этом месте оказалась.

3.

Сразу после январского путча крупнейший исследователь фашизма Тимоти Снайдер напечатал пространную статью, объяснившую, не что произошло в Америке, а почему. Изучая европейский опыт тоталитарных режимов, историк выделил центральный фактор, обеспечивший их победу. Им была эскалация лжи.

— Чтобы уничтожить правду, — пишет Снайдер, — достаточно ликвидировать веру в то, что она есть. Как только факты теряют статус достоверности, рушится рациональная картина мира. Раз правды нет, то ее заменяет то, что скажет власть. В отсутствии арбитра, проверяющего истинность любого утверждения, мы становимся легкой добычей лжи.

К этому привыкают, постепенно увеличивая дозу. Я помню, как газеты не решались прямо называть утверждения Трампа враньем. Даже тогда, когда он говорил, что Обама родился в Кении, а его собственный отец — в Европе, а не в Куинсе. Никто не понимал, зачем президенту утверждать то, что так легко проверяется. Снайдер объясняет: именно затем, чтобы не проверяли. Объявив журналистов «врагами народа» и прессу fake news, Трамп убрал из дискурса критерий. Если ложь не с чем сравнить, она ею перестает быть.

О том, как эта тактика работает на практике, я узнал, пытаясь переубедить друзей. Трамп, говорил я, лжет в среднем пять раз в день, это установлено, задокументировано и проверено, в чем можно убедиться с помощью одного клика на компьютере. Но никто — никто! — не щелкнул по клавише, чтобы меня проверить.

— Маленькая ложь, — продолжает Снайдер, — переходит в среднюю, становится ежедневной и привычной, чтобы наконец вырасти в Ложь с большой буквы, которая меняет историю. В Германии такой Ложью, возвысившей Гитлера, была легенда «удара в спину», который якобы нанесли евреи героически воевавшей стране.

Я пробовал переубедить старинного приятеля, заразившегося этой болезнью.

— Больше шестидесяти судов, — говорил я, — отвергли обвинения в нарушениях на выборах.

— И ты веришь судам?! — отвечал он.

— Включая Верховный, — добавлял я.

— И ты ему веришь?! — спрашивал он. — Трамп не мог проиграть, потому что все за него.

— Но я-то против — вместе с 81 миллионом избирателей.

— Fake news, — отбрил он и перестал здороваться.

Я сдался, утешая себя тем, что большая Ложь о похищенных выборах не изменит их исхода. Однако она убедит сторонников старого президента в нелегитимности нового. Их голоса — то наследство, за которое уже началась борьба в лагере радикальных республиканцев. Каждый из них постарается стать новым Трампом. Надежда на то — что все они слишком политики, чтобы добиться успеха. Продолжая историческую параллель Тимоти Снайдера, можно сказать, что если бы в 1930-е годы убрали из уравнения Гитлера, то из Геббельса фюрер бы не вышел.