В конце декабря стало известно, что весь коллектив журнала «Огонек», история которого начинается с конца XIX века, будет уволен, а сам журнал — по крайней мере, в его нынешнем виде — перестанет существовать. Команда «Огонька» получила уведомления об увольнении еще в начале декабря, а в последнем бумажном выпуске опубликовала прощальное письмо. «Поскольку сотрудников «Огонька» известили об увольнении «в связи с оптимизацией организационно-штатной структуры», напрашивается вывод: не только людям, но и самой редакции журнала в оптимизированном хозяйстве ИД «КоммерсантЪ» (в его составе «Огонек» выпускается с 2009 года. — Ред.) места не нашлось. Найдется ли где-нибудь еще — вопрос открытый», — говорится в финальной редакционной колонке.

Официальных заявлений представители издательского дома не делали, однако известно, что сам бренд пока остается в его собственности, но журнал выпускаться точно не будет: уведомления об увольнении получили даже технические работники — верстальщики, корректоры, бильд-редакторы. При этом разговоры о том, что журнал перестанет выходить, звучали еще в начале зимы, но тогда последовало официальное опровержение этой информации.

В чем причина закрытия, публично также не раскрывается, однако велика вероятность того, что речь идет исключительно об экономических причинах. По одной из версий, значительную часть выручки журнала составляло сотрудничество редакции с «Аэрофлотом» и продажа «Огонька» в залах ожидания рейсов в аэропортах и на вокзалах: после начала пандемии количество пассажиров резко снизилось, упали и продажи. Некоторую часть денег давала розница, однако и этот сегмент рынка сейчас находится в значительном кризисе.

Впрочем, дело даже не в экономике как таковой: существование «Огонька» в 2020 году выглядело больше аномалией, чем правилом. Будучи культовым изданием, журнал оставался в последние годы не самым заметным явлением в российской медиасреде. Главный редактор «Огонька» Сергей Агафонов заявил корреспонденту «Новой», что добавить к сказанному о сокращениях в журнале ему нечего, однако согласился рассказать о том, почему возможное закрытие издания — большая потеря для всего российского медиапространства.

— Как бы вы описали читателя «Огонька» в 2020 году? Кто этот человек?

— Никаких новаций не произошло: это человек, который нам знаком, а мы знакомы ему. В отличие от всех других изданий, которые ищут своего читателя и нишу, у «Огонька» достаточно уникальный портрет нашего читателя, такого портрета ни у кого нет: в равной степени, примерно по 30%, в читательской аудитории «Огонька» представлены все возрастные категории. Треть нашей аудитории — люди до 25–27 лет, еще треть читателей — до 45–50 лет, и еще треть — люди уже в возрасте.

«Огонек» складывался как издание, которое читает не один человек, а читают всей семьей: это значит, что каждый человек в соответствии со своим возрастом может найти в журнале нечто занятное. Эта концепция сохранялась на протяжении многих лет, что нам было очень ценно и что, я думаю, было достаточно уникальной штукой в журнальной истории.

— Семья, на которую были рассчитаны ваши материалы, — это семья интеллигентов или более простые люди?

— Если вы создаете издание с нуля, такой вопрос, наверное, справедлив: сначала ищется ниша, проводится маркетинговое исследование — эта аудитория для нас важна, эта не важна. Вся вот эта лабуда, которая нынче популярна. Но поскольку у «Огонька» история насчитывает 121 год, и не надо было ничего изобретать — мы и не изобретали. И вообще я должен сказать, что

В истории «Огонька» была пара экспериментов, когда пытались его делать и в молодежном формате, и еще в каком-то, — и ничего не получалось, потому что он оставался таким, какой он есть. Можно назвать это консерватизмом, можно инерцией, можно скрепой — как угодно.

— Есть еще выражение про «Огонек» — «теплый ламповый» журнал.

— Ну можно и так сказать. Хотя с выражением «теплый ламповый» я бы не согласился, потому что это предполагает некое насилие: надо искать и лампу, и тепло. Я бы сформулировал это по-другому: он неагрессивный журнал, и он ровный в интонациях. «Теплый ламповый» означает, что журнал бесконфликтный. Я бы так про «Огонек» не сказал, потому что если ситуация того требовала и какие-то возникали проблемы, которые затрагивали большое количество людей — читателей наших, да и редакцию тоже, — журнал был и острым, и кусачим. Да всякое бывало.

— Из-за того, что «Огонек» предназначен для всей семьи, есть ощущение, что журнал одновременно писал обо всем, но при этом мало о чем конкретно. Есть такое выражение — «про жизнь»: оно подходит «Огоньку»?

— Безусловно, подходит «про жизнь», но про жизнь — тоже достаточно абстрактная вещь. «Огонек» писал про людей. Про людей, которые эту жизнь проживают в разных видах: кто удачно, кто неудачно, кто ординарно, кто неординарно. Поэтому и интересно было все. Это, в общем, был один из критериев: журнал можно было открыть с любой страницы, и с любой страницы он должен был быть интересен.

— Вы со мной не согласитесь, но кажется, проблема в том, что очень сложно сейчас вспомнить навскидку какой-то текст «Огонька» за последние несколько лет, который бы очень остро обсуждали, как минимум в сетях. После материала про «люберов» вообще очень сложно вспомнить текст, который бы ассоциировался именно с «Огоньком». Почему так?

— Естественно, я с вами не соглашусь. Когда был материал про «люберов», не было соцсетей, так что это не совсем корректное сравнение. А потом что брать за критерий — в каких сетях обсуждение и

Поясню, что я имею в виду. Многие «огоньковские» сюжеты, которые возникали в журнале, потом выплывали в телевизоре, и этих историй было очень много, естественно, без ссылок на «Огонек», но с нашими героями, посылами, ходами.

Скажем, мы нашли человека, который пек хлеб и раздавал его по собственной инициативе бедным и малоимущим и что он за это получал. После этого была целая телевизионная сага про историю этого человека. Он недавно, к сожалению, скончался. Это сюжет, который прошел по всей стране и был во всех соцсетях.

Еще «Огоньку» удалось посодействовать тому, чтобы не была уничтожена многолетняя пшеница в Тимирязевских садах из-за застройки, — эта история тоже на слуху, потому что после этих публикаций был разбор полетов и в Академии наук, и решение принималось на правительственном уровне.

Много есть примеров. А отклики в соцсетях — достаточно мутный критерий, потому что число этих откликов, характер этих соцсетей и уровень этих реакций, которые пошли после наших публикаций, они исчисляются в разных случаях по-разному, и тут нет единой шкалы.

— Я имел в виду политический резонанс. Одно дело рассказать о человеке, который раздает всем хлеб, — это красивая, хорошая, добрая история. Но другое дело — рассказать об отравлении Навального так, чтобы все цитировали именно статью «Огонька» об этом.

— А почему отравление Навального воспринимается как нечто, что нужно цитировать? Не очень понятен посыл. Участвовал ли «Огонек» в политике?

— В том числе.

— Ответ простой. У «Огонька» была своя позиция: мы занимаемся тем, что рассматриваем ситуацию, в которой живут страна и люди, и выносим соответствующие решения — и экспертные, и свои — и предлагаем их читателю, для того чтобы подумать и подискутировать. Политическим изданием мы себя не считали, политическую позицию, безусловно, имели.

— Эта позиция была скорее центристская, или она тяготела к более консервативным точкам зрения, или к более либеральным?

— Один из наших самых лучших и самых любимых авторов, Михаил Михайлович Жванецкий, которого мы недавно потеряли, категорически приходил в бешенство, когда от него требовали занять позицию. И вот эта игра в позиционирование — она же фактически ни о чем. Вы исповедуете какие-то убеждения и в соответствии с ними поступаете или пишете об этом. Заявлять о том, что я центрист или я левый, я правый — это что за безумие? Этим может быть заражена какая-то часть публики в определенном возрасте. Нормальный серьезный человек живет в соответствии со своими убеждениями, принципами, воспитанием и представлениями о прекрасном. Вот, собственно, и есть вся позиция. А как уж ее обозвать — история, мне кажется, бессмысленная.

— Я на этом так заостряю внимание, потому что «Огонек» давно выходит, и в разные годы он занимал ту или иную сторону. Пусть это радикальный пример, но можно вспомнить обложки со Сталиным. Допустим, у журнала тогда не было выбора — печатать или нет стихи на его смерть. Но сейчас выбор есть. И я хочу понять: исходя из ваших убеждений, какой ключевой посыл редакция ставит, когда собирает ту или иную картину недели?

— Если вы формулируете вопрос таким образом, это означает, что редакция занимается жесткой выборкой в соответствии с некими предпосылками или, не знаю, полетными заданиями, которые надо осуществить. В этом и прелесть «Огонька», что нет насильственной выборки. У вас есть панорама недели, и есть вещи, которые заметны с точки зрения редакции и представляют интерес. Чтобы оставаться в ритме жизни и быть не в полном отрыве, должна присутствовать и реальная жизнь за окном на страницах журнала. Но это вовсе не означает, что журнал должен превращаться в информационное агентство или следовать в тренде тех же самых соцсетей. В конце концов, люди, если интересуются чем-то из соцсетей, они там нужные вещи для себя и найдут. А наша задача — представить более широкую картину, исходя из тех взглядов, которые нам представляются верными. Не подличать, не воровать… Ну какие еще критерии должны быть? Вот вам и позиция. Ни в чем упрекнуть мы себя не можем, с гордостью могу сказать и от себя, и от редакции: еще ни за один номер не было стыдно.

— Каждый номер — это ручная сборка, и единого шаблона ни разу не было?

— Абсолютно верно.

— Обложки «Огонька» тоже всегда мне казались вневременными: на них выносились анонсы и исторических текстов с репродукцией какой-то картины, и научных текстов, и каких-то совсем частных историй. Кто принимал решение о том, что будет на обложке в этот раз?

— Обложки — это отдельная история, о них даже пишут дипломы. В советские времена создание обложки для «Огонька» — это была целая наука. За то время, пока мы делаем журнал, этот процесс, если честно, был мукой, а не наукой. Поначалу тот макет, в котором мы выходили, предполагал крупную фотографию на обложке, и мы первое время старались этого держаться. Но так уж получалось, что в крупных фотографиях часто выступали (поскольку лица должны быть узнаваемыми) в основном какие-то иностранные люди типа актеров Голливуда, — много было таких обложек у нас. К реальной жизни в стране это отношения не имело: казалось, что такой формат выглядит достаточно странно. Поэтому постепенно обложки стали другими — частью репортажными, частью какими-то даже философско-отвлеченными.

Был ли это коллегиальный выбор? Ну да, команда, которая делала очередной номер — как правило, это главный редактор и два заместителя, вот они и наш художник, — корпела над выбором обложки. И это всякий раз было непросто: обложка — особая история, это некий посыл, символика. И порой было трудно подобрать из того набора материалов, который был в номере, какой-то кадр, который соответствовал бы настроению выпуска. Кстати, эти моральные терзания — то, что отличало «Огонек» нынешний от «Огоньков» прошлых лет. Раньше обложки были постановочные, и можно было решать заранее, что будет у тебя на ней, и спокойно над этим работать. А сейчас, поскольку журнал следовал, что называется, ритму жизни, любая задумка, которую можно было тащить, холить и лелеять, разбивалась о ту картинку, которую мы получали на текущей неделе и которой наша первоначальная идея категорически не соответствовала. Поэтому всегда все решалось оперативным путем и достаточно трудно.

— Но, ставя какую-нибудь обложку про науку или про историю, очень сложно попасть в тренд. Читатель, который покупает «Огонек» в газетном киоске или в супермаркете, смотрит на обложку, и предполагается, что он должен видеть нечто остроактуальное, чтобы это его зацепило.

— Это вопрос к маркетологам, и он не имеет единого ответа. На практике нами был выведен некий закон продаж в розницу, рисованные обложки (было у нас несколько примеров) продаются хуже, чем фотографии. Среди фотографий репортажные кадры иногда играли лучше, а иногда хуже, чем портретные, здесь уже критерий размыт. Тот посыл, что обложка должна мотивировать человека на покупку журнала, верный, но я не могу сказать, что он стопроцентно определяющий.

— Если сейчас редакцию, которая сокращена и отправлена в свободное плавание, подберет некий инвестор, который захочет сделать аналог «Огонька» с теми же авторами, с той же концепцией, — вы согласитесь это делать или вы преданы именно «Огоньку»?

— Никаких предложений пока не было. Будут они — надо смотреть, что это за предложения. Мы их не искали.

— Но важно ли для вас, от кого поступит предложение? Будет это условный Михаил Ходорковский или Игорь Сечин, например, — что вы скажете?

— Я вам должен сказать, что ни один, ни второй не сделают «Огонек». Вот вам и весь ответ. Потом, если будет задача создать клон «Огонька», — я бы, наверное, в такую игру играть не стал.

— Может быть такое, что вообще просто перестанет существовать «Огонек» как явление?

— Да все может быть. Я не знаю, что будет с брендом делать издательский дом. Эта тема немножко снижает пафос нашего разговора, потому что мы говорим о творчестве, о симпатиях читателя, о традициях, а есть простой вопрос в рыночной экономике, в которой мы нынче живем, — вопрос собственности. И с этой точки зрения и бренд «Огонька», и его бесценный архив — это всего лишь имущество. У имущества есть хозяин. Как он им распорядится — вопросы к хозяину. Какие у него виды на планы — опять вопрос туда. Будут ли при этом учитываться все те параметры, о которых мы с вами говорим — от обложки до аудитории, — я не знаю. Наша зона ответственности состояла в том, что у нас было большое счастье делать это издание много лет и каким-то образом быть сопричастными к истории и этого издания, и страны, в конечном счете, потому что они трудно разделимы.

— Вам без «Огонька» теперь есть что читать?

— (Смеется.) Если вы имеете в виду медийную историю — в силу профессии, конечно, буду читать и в силу традиций, наверное, буду за новостями следить. Другое дело, с каким интересом и насколько пристально. Вот сейчас последний номер надо сделать, а дальше уже будем смотреть.