Есть таинственная закономерность в том, что рано или поздно каждый большой писатель в России превращался во врага государства — как сказал бы Юрий Афанасьев, во врага «русской системы господства и подчинения». С Достоевским это случилось рано — с Толстым поздно. Пушкин жил в состоянии перманентной дуэли. Список выдающихся авторов, погибших в ГУЛАГе или перемолотых в его жерновах, чудовищно длинный: Мандельштам, Хармс, Введенский, Олейников, Заболоцкий, Шаламов, Даниил Андреев, Бабель. Цвет русской литературы, наша небесная сотня. Система травила и сживала со света Булгакова, Платонова, Пастернака, Цветаеву, Ахматову, Зощенко. Бродский, Галич, Солженицын и многие другие как потенциально сильные противники были высланы из страны.
Пожалуй, самое время сформулировать: а в чем глубинная причина этого антагонизма?
Почему «русская система», столь органично встроенная в политику, несовместима с литературным творчеством и плохо совместима с творчеством вообще?
Неужели в Системе, которая (для себя самой) выглядит логичной, рациональной, почти безупречной, есть какая-то системная ошибка, роковой изъян, отторгающий выдающегося автора, как чужеродный имплант? Вот формула Фридриха Горенштейна:
«Идеология — в любом случае плохо. Она мертвит и требует жертв себе… Надо говорить не о 73 годах (советской власти. —В. М.), а о 450.
Занимаясь Грозным, я особенно отчетливо вижу истоки. Структуры создавались 450 лет, при чем тут коммунизм и социализм? Маркс лично мне неприятен, но к марксизму революция 1917 года не имеет никакого отношения. Это антимарксистская революция. Империя диктовала организацию политической власти, как бы она ни называлась… Русское государство никогда не умело поддержать собственника (частного человека. — В. М.), начиная с Ивана Грозного, и даже раньше. Убрать независимых людей и опереться на холуёв — это в привычке, это легко…
Я не за капитализм, но нельзя возвращаться к феодализму, останавливать историю. Русские всегда пытались остановить историю, удержать старое». Это из интервью 1991 года, когда Горенштейн после десяти лет эмиграции и жизни в Берлине заглянул ненадолго в Москву.
Ключевой глагол в этой формуле — «мертвит». Репрессивное государство, в случае с Россией идеократия, убивает живую литературу (а заодно и автора) как своего главного конкурента. Диктатура наиболее архаичный, пещерный способ управления обществом, при котором люди совершают стремительную регрессию к поведению стаи приматов. Идеология тут играет важную роль гуманитарной ширмы — она прикрывает произвол и насилие, дает символическое обоснование озверению. Работа автора с языком, со смыслами эту ширму опрокидывает.
У Фридриха Горенштейна удивительная писательская судьба. Скорее судьба профессионального разведчика, заброшенного на вражескую территорию, чем писателя. Двадцать лет Горенштейн шифровался, вел двойную жизнь. На поверхности и под контролем бдительной Софьи Власьевны действовал преуспевающий советский сценарист, а в придонной тьме ходила большая библейская рыба. Эта стратегия, очевидно, связана с детской травмой. Репрессированный чекистами отец, профессор политэкономии, бегство из Киева в глубинку вместе с матерью, годы скитаний, потом бегство от оккупантов, бомбежки, голод, смерть матери, детский дом, отрочество в Бердичеве у дальней родни. Травма не сломала Горенштейна — она расщепила его личность. Между местечковым евреем, дурно воспитанным парвеню и большим русским писателем образовался зазор, в который мог провалиться любой, с кем сводила Фридриха его изгойская фортуна.
«А между тем отшельник в темной келье/Здесь на тебя донос ужасный пишет:/И не уйдешь ты от суда мирского,/Как не уйдешь от божьего суда».
Конечно, Горенштейн не писал доносов — он писал гениальную прозу. Но категорически отказывался ее публиковать. Писатель ощущал свою неуместность в тоталитарном пейзаже. В конце концов, это был сплошной «донос» на советского монстра, погубившего его родителей.
«Донос» для будущих поколений, которым сложно будет представить всю извращенность и бесчеловечность режима.
В этом смысле Горенштейн подобен Андрею Платонову — он истинно советский писатель. В родной стране до отъезда был опубликован единственный рассказ — «Дом с башенкой» (в журнале «Юность»), а за границей единственная повесть — «Ступени» (в сборнике «Метрополь»).
Хотя написано было до отъезда в Берлин сто авторских листов: романы, рассказы, пьесы, эссе. И все сочинения высшей пробы. По мнению Бенедикта Сарнова, «со времен Бунина из России не уезжал столь крупный писатель». И дальше: «Я вообще очень высоко ценю Фридриха Горенштейна, в некоторых отношениях выше почти всех своих современников, хотя среди (них) немало писателей замечательных, крупных и любимых мною. Для ясности, для ориентира я назову Гроссмана, а из современников и почти сверстников — это Войнович, Искандер, Домбровский… Писатели крупные. Но Горенштейн, на мой взгляд, единственный в этом ряду, в ком я вижу черты гениальности…
Это то, что лежит за пределами понимания, то, что близко к понятию чуда. И Горенштейн, конечно, единственный из них (пожалуй), с ним… можно сравнить Искандера — кто занят проблемами… космическими. Космическими и мировоззренческими, такими как место человека во вселенной… То есть тут он (не буду говорить о масштабах) по задачам, по целям, которые он перед собой ставит, сопоставим с такими гигантами, как Толстой и Достоевский».
«Подлинная родина человека — это не земля, на которой он живет, а нация, к которой он принадлежит. Нет ни русской, ни еврейской, ни английской, ни турецкой, ни иной какой-нибудь земли. Вся земля Господня, и Господь — единственный коренной житель на земле. И подлинное право на тот или иной кусок Господней земли дают не исторические завоевания, не исторические перемещения, не факт многовекового владения, а то, сделала ли нация куски Господней земли плодотворными и порядки на нем справедливыми или, подобно гоголевскому Плюшкину, гробит нация обширные пространства Господни, попавшие к ней в руки. Жестоко спросит Господь с такой нации за Имущество Свое. Но воздаст Господь нации, хранящей Имущество Господне».
Это отрывок из романа «Псалом». 21 января 1979 года Тарковский сделал запись в своем дневнике: «Прочел "Псалом" Фридриха Горенштейна. Это потрясающее сочинение. Вне сомнения он — гений». 16 апреля: «Сегодня приходил Фридрих Г. Через два-три года он (если уедет за границу, на что надеется) станет знаменитым».
Для меня имя Горенштейна прочно ассоциируется с именем Тарковского, с их совместной работой на картине «Солярис». Этот фильм перевернул мое подростковое сознание, во время дневного сеанса в кинотеатре «Художественный» я испытал что-то вроде сатори — мгновенное понимание главных вещей. Ужасно несправедливо, что эти двое, ценившие и чувствовавшие друг друга как никто, больше не сочинили вместе ни одного фильма. Хотя шанс был — незадолго до смерти А. Т. они обсуждали в Берлине экранизацию шекспировского «Гамлета». Не скрою, сначала я извлек из «пазла» все фрагменты, связанные с Тарковским. А там их немало. В том числе трагикомическое (ужасное) описание похорон режиссера в пересказе Отара Иоселиани.
Эстетика Горенштейна изменчива, как хамелеон, но во всех вещах звучит его уникальный голос.
Роман «Псалом», например, это фантастический синтез Платонова и Булгакова. «Нет, — возражает мне Бенедикт Сарнов, — для Фридриха "Псалом" — это вещь абсолютно отражающая его сознание, тут нет никакой литературщины… Для Булгакова Воланд — это тоже реальность. Недаром все гадают, кто это: Сталин, Ягода… Антихрист у Горенштейна это действительно… мистическая фигура».
Интервью с Бенедиктом Сарновым — один из фрагментов «пазла», искусно собранного Юрием Векслером. От этой книги невозможно оторваться. Любопытство читателя все время освежается новым ракурсом, интонацией, новым эксцентричным эпизодом. Это книга-коллаж: в ней есть отрывки из прозы Горенштейна, его желчные эссе, интервью с главным героем и с людьми, близко его знавшими. Назову несколько имен: Паола Волкова, Евгений Попов, Леонид Хейфец, Марк Розовский, Павел Финн. В книге есть редкие тексты. Например, монолог Андрея Тарковского. Во время обсуждения на «Мосфильме» режиссер, снявший на тот момент одну картину («Иваново детство»), отважно защищает сценарий Фридриха «Дом с башенкой». Проект в итоге зарубили. Юрий Векслер давно живет в Берлине, много лет занимается архивом Горенштейна, сделал о писателе документальный фильм, имел трудное счастье общаться с Фридрихом лично. В том, как устроен «пазл», как отобраны фрагменты, чувствуется и знание предмета, и любовь.
«Гений не может быть добрым человеком, ибо он служит Богу, добрый человек не может быть гением, ибо он служит человеку. Добрый человек редко вносит в мир добро, ибо к нему тянутся люди дурные, растратившие себя, потерявшие себя, капризные, жадные, требовательные, и добрый человек при них не как врачеватель, а как сиделка при духовно неизлечимых. Добрый человек — это безымянный праведник, готовый полностью отказаться от себя, потому гений и пророк не могут быть добрыми людьми, ибо они тогда согрешат против Бога, отказавшись от Божьего, свыше им данного, ради людского несовершенного и преходящего. То хорошее, что появилось в мире, совершено не добрыми людьми, а пророками — врачевателями и гениями — накопителями духовных богатств». («Псалом»)
