8 декабря на «Радио Свобода» появился материал о митинге памяти Джона Леннона, прошедшем в Москве 21 декабря 1980 года. В рассказе Бориса Антонова (он был на митинге) упоминается несколько раз «парень с магнитофоном». Магнитофон там был один, поэтому парень с магнитофоном — это я.
Там же опубликованы прекрасные фотографии Бориса Антонова. Очень хорошо они показывают тот черно-белый декабрьский день и молодых людей, которые пришли на митинг с нарисованными от руки плакатами: «Мы тебя любим, Джон!»
Московские битломаны в черных тяжелых пальто, хиппи в ушанках, идеалисты с верой в рок-н-ролл, свободу и любовь — мой тогдашний народ, московский рок-пипл.
На одной из фотографий я увидел себя.
Магнитофон мы с моим тогдашним другом Стасом Стрелецким, который и сказал мне о митинге, взяли с собой потому, что я решил записывать речи выступающих и потом написать об этом. Куда написать, в какое издание? В СССР не было такого издания. Я об этом не думал, просто написать.
Когда я стал подносить микрофон к выступающим, чтобы записать их искренние, горячие, горькие слова о Джоне, о его жизни, о музыке, о свободе, все как-то сами собой решили, что надо брать микрофон у меня из рук и говорить в него. Так и делали. Говорили: «Дай, я скажу». Или просто молча брали микрофон в руку и начинали говорить с сосредоточенными, серьезными лицами.
На фотографиях Бориса Антонова, так удивительно выплывших из забвения, я вижу этих ребят и их чистые, умные, честные лица. Моррисон называл тех, для кого пел, beautiful people. А это были — дети-цветы, выросшие в безвоздушной советской стране, читатели самиздата и тамиздата, знатоки рока, искавшие на черном рынке пластинок последний King Crimson, завсегдатаи сейшенов, где пили портвейн и катушечный магнитофон ревел July Morning.
Забрали меня одним из первых, именно потому, что я был с магнитофоном и микрофоном.
Это случилось, как только сама собой образовалась колонна, чтобы идти к главному зданию университета. Черная на фоне белой зимы и Ленинских гор колонна, в которой краснели нарисованные на ватмане и бумаге сердца: «Мы любим тебя, Джон!»
Двое мордоворотов в штатском материализовались откуда-то, схватили меня под руки и заволокли в промерзший воронок. Старенький автобус сильно дребезжал по пути в отделение. А окна у него были сплошь в белом льду и инее.
В отделение свозили задержанных на митинге. Скоро коридор там был полон людьми. Помню, за решеткой, в обезьяннике, сидели настоящие хиппи — то есть такие, которых даже мороз и зима не заставили влезть в черные пальто и тяжелые сапоги. Там были несколько ребят и девушка, кто-то в длинной шинели без погон, кто-то в куртешке со значком-пацификом, у кого-то повязка на лбу, кто-то в кедах, и у всех волосы до плеч. Они чувствовали себя в голом обезьяннике совершенно свободно и, сидя на скамейке, громко обсуждали, что надо делать с коммунистами: сажать, люстрировать или что похуже.
На допрос меня вызвали одним из первых: «Чей магнитофон?» Они думали, что если я пришел с магнитофоном и давал всем микрофон, то — вот он, организатор. Допрашивал меня гэбэшник в штатском, молодой и вежливый. Интересовался, откуда я узнал о митинге, я сказал. Очень их волновало, кто организатор, но понять, что организатора нет, что люди выходят по зову души и сердца, эта публика была не в состоянии. И сейчас не в состоянии.
Кто организовал митинг рок-пипла и хиппи, до сих пор не знает никто.
Он самоорганизовался в той допотопной Москве, где не было интернета, где в отсутствие ксерокса стихи Цветаевой и Мандельштама переписывали от руки, где советская власть с ее убогими старцами и унылыми политинформациями казалась скучной, беспредельно скучной, тоскливо-скучной и безнадежной в своей скуке историей. А машинописные объявления о митинге, напечатанные на клочках бумаги, сами собой появлялись на стенах коридоров в университетах и институтах, в курилках НИИ, повсюду.
Гэбэшник задумчиво листал блокнот, который изъяли у меня из кармана. Но там ничего не было.
Спросил, зачем я пришел с магнитофоном и блокнотом. Я ответил как есть: собирался написать о митинге в память Джона Леннона. Это казалось мне важным, очень важным событием — то, что мы, рок-пипл, хиппи, свободные люди, собрались почтить Джона в замерзшей, глухой, утонувшей в безвременье Москве.
Он сказал, что изымут кассету с записью. Она и сейчас у них, наверное, до сих пор слушают.
В коридоре, все еще заполненном людьми, я дождался, пока этот молодой выйдет из кабинета, подошел к нему и спросил, что мне будет, какие меры. Он спокойно сказал, что никаких.
И не соврал.
Я тогда работал учителем в школе. «Вы, учителя, работники идеологического фронта!» Я боялся, что меня уволят. Дочке было три года. Она обо всем этом, кстати, не знает до сих пор.
Через год директору школы позвонили и попросили передать учителю, чтобы он туда не ходил. Куда туда, ей не сказали. Это они проводили профилактику, предотвращали повтор митинга. Директор ничего не поняла, кроме того, что звонили из КГБ. Как ни странно, это ее совершенно не взволновало, хотя она приходила в состояние большого возбуждения от таких пустяков, как отсутствие сменки у ребенка или беготня детей на переменах. Я сказал, что и не собираюсь никуда идти.
Из отделения мы тогда вышли вдвоем с одним парнем. Он был в серой курточке и в большой круглой меховой шапке. Мы шли с ним к метро и обсуждали, что нам сделают. Он сказал, что ничего не могут сделать. Я сказал, что могут, например, выгнать из профессии. Он уже знал, что я учитель, а я уже знал, что он инженер. И я до сих пор помню, с какой превосходной уверенностью он ответил мне тогда на промерзшей московской улице по пути к метро: «А вот это нет. Этого они у меня не отнимут».
