«Братьев Карамазовых» Додин репетировал четыре года. Как когда-то с «Бесами», он прошел с актерами насквозь весь великий роман и возможную игру в этюды-ассоциации, менял и переставлял исполнителей, вычеркивал роли. В финальном варианте осталось семь персонажей: Федор Карамазов — Игорь Иванов, Дмитрий — Игорь Черневич, Иван — Станислав Никольский, Алеша — Евгений Санников, Павел Смердяков — Олег Рязанцев, Катерина Ивановна — Елизавета Боярская, Аграфена Александровна — Екатерина Тарасова.
Лев Додин включил в их монологи тексты не вошедших в спектакль персонажей, цитаты из «Идиота». Погрузился сам и погрузил нас в исследование бездн человеческого духа — борьбу Бога и дьявола в человеческом сердце.
Как писал Николай Бердяев, «в самой последней глубине человека, в бытийственной бездне — не покой, а движение».
Вот это движение «на последней глубине» и исследуется в спектакле Малого драматического театра.
Достоевский для Додина — автор важнейший. Начиная с «Кроткой», где гениальный Олег Борисов мучительно пытался разобраться с собственной непоправимой бедой и виной всего мироздания, — Додин изучает вместе с писателем-метафизиком полярность человеческой души, страшные качели духа человеческого от горних высей до подлых бездн.
Сценограф Александр Боровский и художник по свету Дамир Исмагилов создали такую одушевленную среду из света и тьмы, что впору написать пространство восьмым действующим лицом. В черном квадрате сцены в углу свалены стулья, боковая стена вспыхивает прожекторами, высвечивающими в темноте фигуры исполнителей. Позже выяснится, что стена подвижна; она легко катается на кронштейнах, создавая ощущение пульсации пространства. Прожектора также путешествуют, иногда зависая над головами актеров, очерчивая то одного, то другого героя световым кругом.
Странный потусторонний свет озаряет лицо Федора Карамазова — Игоря Иванова, когда он не сыну Алеше, но в зрительный зал бросает свое программное: «А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже там и есть он». Постаревший капитан Лебядкин дает свои рефлексы на фигуру отца семейства Карамазовых, который дразнит Того, Кто наверху, и только во вторую очередь провоцирует своих сыновей, чья обвиняющая нелюбовь невыносима.
Как объяснить своим отпрыскам, что сластолюбец и безобразник он не столько по зову плоти, но идейный? Да, слюна наполняет рот при одном представлении волнующих форм Грушеньки («ангелу моему, Грушеньке, коли захочет прийти… И цыпленочку»). До самого донышка безобразий доходит, чтоб ощутить восторг и от собственной низости, от «срама», но и мгновенный промельк того, что в нем даже в эту минуту жив отблеск
Бога, ощущает.
«По своему образу и подобию»… Бог создал человека? Или человек Бога?
Это потом, уже на суде, обвиненный в убийстве отца Дмитрий Карамазов признает, что не имел права судить и осуждать родителя, ибо сам слишком во многом грешен.
В постановке Льва Додина Дмитрий много старше, чем в романе, и списать его поступки на молодой хмель не получается.
Да и нет в спектакле Мокрого, где Митя в спазме ревности метался в поисках любимой Грушеньки… Седой опытный мужчина расчетливо кидает петли, заманивая генеральскую красотку-дочь Катерину Ивановну. Холодным взглядом наблюдает, как пришедшая в ночь за четырьмя тысячами рублей, которые должны спасти обвиненного в растрате отца, Катерина Ивановна медленно и аккуратно снимает свое глухое пальто-шинель. Потом так же медленно расшнуровывает высокие ботинки. Отстегивает и снимает чулки. Катерина Ивановна — Елизавета Боярская — чудо как хороша в кружевной нательной рубашке, но в карамазовской голове бьется подлая мысль: а не сказать ли, что пошутил и предлагаемое «удовольствие» четырех тысяч не стоит, рубликов двести максимум. И сам в себе отмечает, что раздираем ненавистью к ней, беззащитной и такой благородной в эту минуту… Раздираем «тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!».
В «Братьях Карамазовых» герои выговаривают себя до донышка, обнажая самые темные закоулки души. Заглядывая в собственные тайники и в подполье своих ближних. Алеша — Евгений Санников — вглядывается в женские лица, вслушивается в их слова и выносит приговор: «Вы же никого не любите!»
«А за что любить? Кто нас любил?» — на два голоса откликнутся Катя и Грушенька. Героини Достоевского за свою обиду, нанесенную мужчиной, мстят всему миру, терзая в клочья любого оказавшегося рядом представителя токсичной маскулинности.
Грушенька Екатерины Тарасовой, одинокая, независимая, дразнит окружающих мужчин своей кажущейся доступностью. Великолепная и неприступная Катерина Ивановна демонстрирует готовность на любые подвиги самопожертвования во имя любимого, а взамен просит самую малость: «я буду твоим Богом»… Кажется, что бунт Ивана против Бога — ответ и этому желанию.
Оскар Уайльд писал, что «величайшие грехи мира рождаются в мозгу и только в мозгу». Иван — Станислав Никольский — раздавлен своими мыслями, измучен ими, поставлен на край безумия. Отрицание божественного Отца срослось с отрицанием отца собственного. Сего наименования никак не заслуживающего — мучителя, растлителя, похабника, гадины — недостойного жить на этом свете («обычно тот, кто плюет на Бога, плюет сначала на человека»). На суде над братом он с неожиданным облегчением выдыхает: «Я убил». И уходит в спасительные объятия безумия.
Мысли, обретающие сценическую плоть, здесь тебя ранят и царапают почти физически.
В своем великом пятикнижии Федор Михайлович не раз возвращался к мысли, что обдуманное убийство — это всегда САМОубийство.
Убийство Бога в другом — убийство Бога в себе. Убийство Федора Карамазова размалывает души всех причастных.
Павел Смердяков (в исполнении Олега Рязанцева — он стал камертоном сыгранного ансамбля спектакля) рассказывает о том, как убил хозяина и отца, — отрешенно, скупо, посмеиваясь над слушателями. Что ему людские глаза, когда уже сам приготовился совершить над собой кару?
«Все-то в крови. Осмотрел я: нет на мне крови, не брызнуло, пресс-папье обтер, положил, за образа сходил, из пакета деньги вынул… Все тут деньги, все три тысячи, не трудитесь пересчитывать»…
«Что ж ты деньги-то не потратил?» — в последней безнадежной попытке свести убийство к корысти вопрошает Алеша. Смердяков в ответ улыбается презрительно: при чем тут деньги…
Тут душа себя испытывает: тварь я дрожащая? Тут пределы своей свободы человек нащупывает и в восторге вседозволенности не может у адской бездны остановиться…
У Льва Додина в спектаклях всегда важнейший момент — крупный план — момент выбора. В Абрамове, Гроссмане, Чехове, Шекспире и Голдинге. Замедляется время, и измученный Штрум подписывает донос. Варвара сбегает от Мишки. Тригорин бьет кулаком по скамье и отказывается от возможности новой жизни.
Идея свободы — важнейшая для Достоевского, стержень спора Великого инквизитора с Христом. Достойны ли люди столь великого дара?
Додин снова и снова испытывает себя и нас этим вопросом. Быть или не быть? Преступить или обуздать себя? Верить или нет?
Режиссер ищет ответы вместе со зрителем.
Брат Алеша — Евгений Санников — круглолицый, крепкий, улыбчивый — со страхом вглядывается в собственную душу («носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов. Я монах. А я в Бога-то вот, может быть, и не верую»). В финале Алеша остается один на сцене в луче света. Потом и этот свет постепенно гаснет… и наваливается темнота.
Ольга Егошина — специально для «Новой»
