А на курсе журфака МГУ 1955-60 гг. учились Наталья Бехтина, Лев Борщевский, Виктор Булгаков, Виктор Веселовский, Григорий Водолазов, Лидия Графова, Андрей Золотов, Юрий Клепиков, Юлиан Надеждин, Марк Розовский, Станислав Сергеев, Светлана Туторская, Владимир Хорос, Георгий Целмс, Сергей Чудаков, Константин Щербаков…

Сопоставимы ли эти два ряда? Сопоставимы.

Конечно, первый у всех на слуху, а второй… Когда ещё придёт час его объективной оценки? Но, как говаривал Маяковский: «А вы зайдите через тысячу лет, там поговорим!»Впрочем, тысячу лет ждать, наверное, не придётся. Когда будет написана независящая от того, Пимен какой партии её писал, история 60-х годов минувшего века, первый и второй ряды, по-моему, просто совместятся.

Выход этой книги я принял особо близко к сердцу, так как она – о самом, может быть, духовно братском нашему, 1952-1957 годов, курсе. По моему мнению, да и по мнению многих других, именно эти два курса были самыми яркими аккордами во всей истории журфака МГУ. Два учебных года, четыре семестра (на которые, кстати, выпали судьбоносные для страны события, такие, как ХХ партсъезд), прожитых и пережитых вместе, это что-нибудь да значат! Мы были первым набором журфака МГУ, они – четвёртым. И многое, очень многое нас сближает.

Читаю в «Курсовой работе» слова Стаса Сергеева о том, что у них «стихи писали практически все». И ловлю себя на мысли, что почти слово в слово (разве что с количественным несовпадением) недавно повторил то же в «Новой» о своём курсе: «Стихи у нас писало как минимум пол-курса».

Почему из многих стихов в «Курсовой работе» я отобрал именно эти три? Первые два потому что в них – ностальгия по «гению места», выражением которого был и этот уютный дворик, где по углам среди дерев укрылись памятники Герцену и Огарёву работы гениального скульптора Андреева, и наш журфак слева, с узкими корридорами и единственной большой 16-й аудиторией.

Хорошо об этом сказано у одного из авторов мемуаров, помещённых в книге: «Любовь к матери<…>. На факультете журналистики я узнал другие разновидности любви. Например, любви к месту действия, атмосфере, среды обитания. Неспроста древние римляне уловили эту загадочную связь места действия с духовной деятельностью человека. Даже установили существование некоего мифологического существа, так и назвав его – genius loci, гений места».Может быть, глубже всего в нашей поэзии это чувство «гения места» выражено у Булата Окуджавы в его «Надписи на камне», в алмазных строках:

«Я–дворянин с арбатского двора, своим двором введенный во дворянство».

Их отсвет лежит и на заключительных строках Юлиана Надеждина:

«Я, как и ты, журфак, певец придворный – Здесь, при дворе. На нашей Моховой».

Оно и понятно. Стихи эти написаны уже когда музыкой стихов Окуджавы буквально был пропитан весь окрестный мир. Но ведь само это чувство нашего университетского дворика как родного на всю жизнь «genius loci» родилось у нас гораздо раньше написанной в 1982 году «Надписи на камне» – ещё в 1952 и 1955 годах!

Поэтов, хороших и разных, много и в других вузах, на других курсах. Но я знаю всего два прецедента печатного издания стихов поэтов одного курса.

Наши «Подснежники-2» (первые «Подснежники» были ещё на 5-м курсе – самиздатовские, полуподпольные). И их «Поэтический альбом». Вообще, «Курсовая работа» напоминает матрёшку. Содержит в себе несколько замечательных, встроенных друг в дружку самодостаточных книг. И встроенный в общий смысловой контекст «Поэтический альбом» – одна из них. Представительство курса, где «стихи писали практически все»: В. Барыкин, В. Булгаков, И. Буряк, Г. Водолазов, Н. Кожанов, Ю. Надеждин, Е. Павлова, М. Розовский, С. Сергеев, Р. Филиппов, С. Чудаков.

Совпадение многих имён в этом списке и в том, что приведён выше, не случайно. В известные строки Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» 60-е годы прошлого века внесли сущёственную поправку, на небывалое доселе расстояние сблизив понятия «поэт» и «гражданин». И вот с этим связано выбранное мной третье стихотворение. В нем есть строки:

«Но кто ж принесёт нам весёлые песни весны, Но кто принесёт нам волнующий ветер весны, Когда не они, потому что – а как же иначе?»

А ещё в «Курсовой работе» есть обращение Ясена Николаевича Засурского, президента факультета журналистики МГУ, до этого многолетнего его декана, к курсу 1955-1960 гг.: «Выпускники-шестидесятники, вы были весной нашей журналистики».

Я хорошо помню эту весну. Когда журфак познакомили с хрущёвским докладом на ХХ партсъезде о культе личности Сталина, факультет взорвался. Началось всё с комсомольского собрания нашего четвёртого курса «Место журналиста в общественно – политической жизни страны», с доклада Игоря Дедкова (он был секретарём курсового комсомольского бюро), с принятого единогласно Открытого письма студентам и преподавателям, смысл которого сейчас, задним числом, можно было бы означить словами известного говорухинского фильма: так дальше жить нельзя. Причём это относилось не только к факультету, но и к стране. В ходу было тогда присловье: Закрытый доклад ЦК и Открытое письмо четвёртого курса.

Игорь завершил свой доклад так: «Мы должны внимательно следить за тем, чтобы старые догмы не были заменены новыми, хотя и более прогрессивными. Гарантия отныне – бдительность народа». И финальным аккордом – слова Э. Лусталло, публициста времён Французской революции конца XVIII века: «Великие нам кажутся великими оттого, что мы стоим на коленях. Поднимемся!»

Факультетское партбюро по горячим следам, не заботясь особенно об аргументах, обвинило организаторов собрания и инициаторов публикации в стенгазете полной её стенограммы и Открытого письма

Комсомольские собрания прокатились по всем курсам. И каждый раз официальные лица с пеной у рта призывали осудить наше Открытое письмо. Но кончилось дело тем, что сначала все курсовые, потом и факультетское собрания поддержали мятежный курс, а Игорь Дедков возглавил факультетское бюро ВЛКСМ. Одними из первых нас поддержали тогдашние первокурсники, будущие выпускники 1960 года.

Впрочем, слово «шестидесятники», которое есть и в названии книги, хотя и стало флагом поколения наступавших в стране перемен, для определения смысла и вектора самих перемен весьма неоднозначно. Ведь шестидесятниками были и те, кто вместе с Твардовским вели флагманский «Новый мир», но и те, кто их гнобил. Был автор «Зубра» Даниил Гранин, но и те, кто в 60-е же объявлял охоту на самого героя этой знаковой повести – великого генетика Тимофеева-Ресовского. Словом, шестидесятники – они разные. Это смотря с какой стороны посмотреть. И ещё – смотря как отвечали они на вопрос о том, что в эти самые 60-е было для человека ценностью, ради которой стоило жить, а если надо, и отдать за неё жизнь. Наш Игорь Дедков отвечал на этот вопрос так: «Верность идее–чтобы было за что расстреливать». Так и жил потом до последнего дыхания.

Так и жили другие светлые головы, которых немало оказалось на обоих наших курсах. И это главное, что сближало, объединяло нас больше, чем само слово «шестидесятники».

В этих заметках нет, к сожалению, ничего о том, как Жора, работавший тогда в «Комсомолке», повёл себя в той ситуации. Он был очень талантлив и особо ценим нашим студенческим отделом, часто выступал по его темам. И когда с ним случилась эта беда, мы с Зоей Крыловой (на работу в «КП» она пришла ещё с девичьей фамилией Васильцова, но к этому времени уже была женой известного барда с физфака МГУ Сергея Крылова) пошли к одному из тогдашних руководителей газеты: нельзя ли сделать так, чтобы Целмс, пусть с самым строгим выговором, но остался в «Комсомолке». Он ответил: вы полагаете, и мы об этом не думали? Предложили: пиши объяснительную записку. Мол, так и так. Погорячился. На самом деле я так не думаю. Целмс записку писать категорически отказался, сказав: «Как же я буду писать, что так не думаю, если на самом деле я думаю именно так!»

Это было его: «Верность идее – чтобы было за что расстреливать». Ну, положим, расстреливать за песни тогда уже не расстреливали. Но «волчьим билетом» такая запись в трудовой книжке стать вполне могла. Особенно в «идеологической» профессии. Слава богу, в тогдашней «Литературке» на эту запись внимания не обратили, и он стал её собкором по Латвии. Позже работал в «Огоньке», «Демократической газете», «Новых Известиях», «Русском курьере».

Подобная история и по тому же поводу, примерно в то же время произошла с моим однокурсником и другом со студенческих лет Никитой Вайноненом. Его изгнали из «Советской культуры». Тоже за активную поддержку бардовского движения.

Обвинили в нём тогда, когда с самых высоких трибун звучали призывы выявлять неформальных лидеров и предоставлять им «социальные лифты» для продвижения наверх. Предоставили. Лифт, везущий вниз, на выход.

Токи высокого напряжения и силовые линии сильнейших социальных «магнитных полей» 60-х проходили через судьбы многих однокурсников Целмса. В каждой из этих судеб было своё: «Верность идее – чтобы было за что расстреливать». И зигзаги в их развитии случались самые удивительные. Так с одного этого студенческого курса вышло два авторитетных критика (в области театра, кино, музыки, изобразительного искусства), успевших, кстати, на своём веку в разное время побывать заместителями министра культуры Российской Федерации. Говорю о Константине Щербакове и Андрее Золотове. Причём первый из них в своё время был изгнан ЦК комсомола с должности…

Вот несколько из таких судеб однокурсников 1955-1960 гг.

Станислав Сергеев

Это было совсем недавно, уже в нынешнем ноябре. Он позвонил мне за день до смерти. Из больницы, куда его госпитализировали с коронавирусом. Перед этим, будучи ещё дома, презентовал мне «Курсовую работу», которую я нигде не мог найти. Поинтересовался, передали ли мне книгу. Я ответил: «Да, читаю. Замечательно!»

Стас сказал, что считает свою жизнь оправданной, имевшей смысл после выхода этой исповедальной книги. Я-то всегда считал, что его жизнь уже раньше с лихвой оправдана 6-томником «Известия»: страна, события, люди», посвящённым вот уже столетней (плюс ещё три года) истории газеты в лицах и судьбах, подготовленным созданным им Историческим клубом «Известий». А сам он вот считал таким оправданием всей своей жизни эту книгу исповедей «у костра», перед кругом своей курсовой семьи.

Подчёркивал, что у её истоков стоят троё. Кроме него ещё Владимир Хорос и Григорий Водолазов, что идея такой книги принадлежала Хоросу. Этот триумвират, когда ещё в студенческую пору он в качестве вокального трио выходил на сцену факультетских вечеров художественной самодеятельности, объявляли так: «Выступают три Ива Монтана». В общественных баталиях, в которых они приняли участие уже после университета, им, наверное, больше бы подошло: три мушкетёра. Но, думаю, и Водолазов, и Хорос согласятся со мной, что без «атомной», лучевой (если по Вернадскому) энергетики Стаса книга эта навряд ли случилась бы. Как навряд ли случилось бы 6 томов по истории «Известий».

Он был «вечным двигателем», вечным генератором необыкновенных идей. И вот оказалось – не вечным. Но есть ещё вечная память. Она – и в «Курсовой работе», удивительной книге в вечнозелёной обложке. И в собрании известинских томов, рядом с книгами самых известных публицистов газеты. Там есть и его книга «Аз-ВЕСТИ-Я», в имени которой парадоксально зашифрована и его судьба, и имя газеты, бывшей для него идеей, которой он оставался верен всю жизнь. Парадокс таился в самой этой верности. За свою жизнь он 11 раз менял место своей работы. Но всегда возвращался в свою газетную «алма матер» – «Известия». И в сумме у него накопился более чем 30-летний известинский стаж.

Стас принадлежал к журналистам первого аджубеевского призыва «Известий». И это не в образном смысле, а в прямом.

При первой встрече с их внештатным отделом Аджубей спросил их: «Понимаете ли вы, какую опасную профессию выбрали?»

Водолазов, проработав в «Известиях» три года, ушёл в науку. Веселовский позже перешёл в «ЛГ» и стал первооснователем знаменитого «Клуба 12 стульев». А Сергеев остался в «Известиях», и это о нём слова более поздней песни Пахмутовой и Добронравова, которая, конечно же, не только о спорте: «Мы преданы единственной команде, команде, без которой нам не жить».

Между прочим, через такой аджубеевский эксперимент, только раньше, в «Комсомолке», когда Алексей Иванович был ещё даже не её главным редактором, а всего лишь редактором отдела литературы и искусства (но – очень сильного отдела!) прошёл и наш курс. Осенью 1956 года, нам, ссылаясь на идею именно Аджубея и не обращая никакого внимания на то, что из-за событий марта-апреля этого года курс считался политически неблагонадёжным и был обвешан самыми страшными ярлыками, предложили отобрать группу ребят и сформировать из них (при отделе Аджубея) внештатный фестивальный отдел «Комсомолки» – к предстоящему Московскому всемирному фестивалю молодёжи и студентов.

Нам дали право подписывать материалы в печать, выделили свою машинистку в машбюро, свою регистрацию почты (а «фестивальные» письма шли тогда сотнями в день). Редакция договорились с факультетом о свободном посещении для нас. Мы подготовили и опубликовали серию материалов и одну полосу. А потом ушли писать дипломы, передав эстафету уже штатному отделу фестиваля. Официально на страницах газеты в начале 1957 года его открывала последняя подготовленная нами подборка интервью. Между прочим, собрав нас первый раз вместе, Аджубей обратился к нам с другими, но близкими по смыслу словами: «Газета – женщина ревнивая. Она требует всего человека».

Позже мы однажды вспоминали с Соней Старцевой, как кто из нас пришёл в «Комсомолку» (она как раз пришла после нас, в созданный штатный фестивальный отдел, но потом многие годы проработала с Алексеем Ивановичем в разных изданиях), и Соня сказала, что для Аджубея эти слова не характерны, что ей запомнились другие его слова:

Да и мне самому нынче кажется, что те слова, ставшие потом расхожим афоризмом, для него не характерны. Но именно так он тогда и сказал.

А что касается Стаса Сергеева, когда я говорю о его преданности единственной команде, то ею были не вообще, а именно аджубеевские «Известия». И первый его исход из «Известий» был как раз осенью 1964 года, когда они перестали быть аджубеевскими, и он публично не согласился с этим. И возвращался Стас в «Известия» обычно тогда, когда с разной степенью приближения сами они возвращались к принципам команды его молодости. В один из таких периодов и родился его блистательный Исторический клуб газеты. А с Аджубеем он был знаком и сотрудничал, включая самые трудные для Алексея Ивановича годы, начиная ещё с того далёкого: «Понимаете ли вы, какую опасную профессию выбрали?» и кончая «Третьим сословием». Эту газету основал Стас Сергеев. Но передал её Аджубею (тот, кстати, и предложил назвать её «Третьим сословием»), под редакторством которого вышло 12 номеров, заставивших всех заговорить о третьем, после «Комсомолки» и «Известий», вертикальном взлёте Аджубея. Но взлёт был оборван смертью Алексея Ивановича в марте 1993 года.

Когда в годы опалы Аджубей позвал Сергеева к себе, в журнал «Советский Союз», где он был зав . отделом, Стас с радостью согласился.

Знаю только четверых журналистов с феноменальной, сопоставимой с компьютерной памятью – Игоря Карпенко, Ивана Королёва, Константина Атарова и Станислава Сергеева. Все они – из «Известий». Но у Стаса память была особенная, сконцентрированная на истории родной газеты. Он о ней знал всё или, по крайней мере, больше кого бы то ни было на планете Земля. И притом память эта была какая-то тёплая, человечная, обращённая на соучастие и помощь окружающим людям.

Вспоминается совсем недавний, прошлогодний эпизод. Я готовил для своей «Новой» материал, иллюстрацией к которому должен был стать снимок девочки и кота, сделанный известинским фотокором Павлом Трошкиным в самом начале войны, летом 1941 года. Бывший у меня старый, истрёпанный номер газеты, где был этот снимок, ну никак не годился для копирования.

Набрал в интернете, в поисковой строке: «Павел Трошкин. Фотография девочки с котом». И получил многостраничный, очень подробный ряд работ Трошкина. Но той, что мне нужна, там не было. А дальше, в продолжение ответа на запрос, шло ещё более многостраничное собрание снимков девочек и котов буквально со всех материков и чуть ли не с рождения самой фотографии. Здесь было превеликое множество девочек с бантиками и котиков с бантиками, каких немало доводилось любому из нас встречать на старинных открытках (а на «моём» снимке девочка была обыкновенная, явно деревенская). Всё это множество устремлялось в бесконечность, так что пришлось прекратить поиск где-то на подходе к очередной тысяче снимков и отложить помятую газету с нужной фотографией до лучших времён.

И тут судьба преподнесла мне неожиданный подарок. На традиционной встрече разных журналистских поколений «Известий» (я в них проработал 20 лет, больше только потом в «Новой газете» – в этом году исполнилось 26 лет) спросил об этом снимке Стаса. Он сказал: «Однажды встречал в архиве. Но зачем далеко ходить? Вот Таня». И познакомил меня с Татьяной Киреевой, в недавнем прошлом — заведующей отделом иллюстрации «Известий». От неё услышал: «Да, я знаю этот снимок». И буквально на следующий день получил его по электронной почте в первозданном виде, с отличной чёткостью.

И ещё одна, малоизвестная страница его удивительной жизни. Это когда Стас, уже работая в «Известиях», всё лето 1963 года был старшим вожатым пионерлагеря известинского издательского комбината и чуть было не поплатился за свою же «идею».

Окончание следует.