Социальная мифология сегодня — очень модная тема. В ней мало кто разбирается, но пишут много и с охотой.

Мне в данном случае повезло вдвойне. Во-первых, моя диссертация посвящена как раз социальной мифологии (точнее, отражению тоталитарного мифа в современной литературе), во-вторых, 32 года после защиты тема звучит даже актуальнее, чем звучала на закате Советской империи.

Самое привлекательное в изучении социальной мифологии — ее практическая польза для понимания повседневности. Поэтому предлагаю читателю небольшой экзерсис: мы совместно разберем два злободневных текста и сравним в плане их соотнесенности с социальной мифологией. Результат, полагаю, вас сильно позабавит.

Тексты, которыми мы займемся, это:

• Письмо, отправленное на днях Роскомнадзором в адрес компании Google с требованием снять ограничения, установленные в отношении YouTube-канала «Соловьев LIVE» российского журналиста В. Соловьева.
• Предупреждение, сделанное генеральной прокуратурой Белоруссии в адрес председателя Синодального информационного отдела Белорусской православной церкви Лепину С. Л. и Викарного епископа Минско-Могилевской архиепархии Римско-католической церкви в Республике Беларусь Кособуцкого Ю. К.

Предвижу вопрос: мы вроде как собирались разбираться с социальной мифологией, с какой тогда стати нам заниматься какими-то частными текстами?

Не вдаваясь в подробности (не обессудьте, возможности в газетной реплике пересказывать теорию нет ни малейшей), скажу только, что миф — это идеальная конструкция, продукт осмысления человеком реальности, продукт его мозга. На фундаменте этого осмысления впоследствии выстраиваются вполне себе осязаемые реальные конструкции (например, концлагеря, шарашки, психушки, суды-тройки), однако это уже продукты социального мифа. Изначально же он существует только в головах людей, в их сознании.

У человека много разных форм вербализации ментальных конструкций, например, произведения искусства (от поэмы и картины до документального фильма и песни), журнальный очерк, политический манифест, пламенная речь на площади, интервью на телеканале и т.п.

Однако в любой форме вербализация представляет собой текст (в широком смысле слова), поэтому, если мы хотим проанализировать миф, мы должны заниматься анализом текста, то есть анализом языка, на котором текст написан. Миф реализует себя всегда, и только через язык и в языке.

Итак, смотрим на письмо Роскомнадзора. Вот его основные семантические ключи:

• «как стало известно»;
• «хотя ранее это происходило регулярно»;
• «ситуацию можно расценить как попытку… воспрепятствовать росту аудитории»;
• «обязан привести правила площадки в соответствие с действующим законодательством».

Все эти обороты речи не оставляют сомнений, что перед нами не живой текст, написанный живыми людьми, а знаковое послание, опирающееся на смысловые ритуалы. Предполагается, что аудитория эти ритуалы знает, поэтому задействованные в письме формальные конструкции сами по себе транслируют некую идею, обремененную важным пафосом.

Вопрос: что это за идея и что это за пафос?

Показательно, что перед нами не оригинал письма Роскомнадзора, а его пересказ, сделанный на официальном сайте ведомства для местной русскоязычной аудитории. Этот пересказ озаглавлен «Роскомнадзор потребовал от Google снять ограничения».

Не нужно быть профессиональным лингвистом, чтобы заметить: требование живет только в заголовке пересказа, тогда как весь последующий текст никаких требований не содержит. В лучшем случае перед нами просьба. С элементами жалобы, обиды, даже упрека в адрес кого-то важного, влиятельного и неподконтрольного.

Письмо исполняет сугубо ритуальную роль, обозначает позицию («нам не нравится»), доносит угрозу (для внутреннего потребления) и жалобу (для внешнего), выдает оценку без ожидания последствий, то есть для галочки.

Почему для галочки и без последствий? Отчасти — из-за многочисленных прецедентов (вернее, отсутствия таковых в реакциях Google на аналогичные требования в прошлом), но в основном — из-за понимания самого требователя, что его требования, мягко говоря, безосновательны, ибо американская компания Google не подотчетна российским чиновникам.

Такая вот интонация, лексика и семантика у текста, исторгнутого из недр российского социального мифа, каким бы он ни был (назвать этот миф по имени — одна из задач моей сегодняшней реплики).

Смотрим теперь на «Предупреждение» белорусской прокуратуры. Перед этим, однако, следует напомнить читателю исходный текст председателя Синодального информационного отдела Белорусской православной церкви, на который впоследствии и отреагировала прокуратура.

Реплика протоиерея Лепина — это пост на личной странице фейсбука, написанный в ответ на уничтожение силовиками Лукашенко поминального святилища, спонтанно созданного жителями Минска во дворе, где накануне те же самые силовики убили Романа Бондаренко:

«Не пойму, зачем это глумление над портретами убиенного, над цветами в его память, зачем это сатанинское попрание лампад и иконок, борьба с импровизированным мемориалом во дворе, вдоль дорог?.. В чем смысл? Не согласовано, да? А вот такое поведение и отношение — оно согласовано? С кем?»

Именно на этот пост белорусская прокуратура отреагировала официальным предупреждением, из которого мы можем извлечь следующие семантические ключи:

• «в заявлениях в заведомо безапелляционной агрессивной тональности»;
• «используются определенные термины и обороты»;
• «разжигающие ненависть к представителям органов»;
• «вражда в отношении указанных социальных групп населения»;
• «действия недопустимы и неприемлемы»;
• «побуждают граждан к агрессии, противоправным действиям, решению возникающих вопросов неконституционным путем»;
• «потребовала устранить выявленные нарушения и принять дополнительные меры».

Не нужно опять-таки быть профессиональным лингвистом, чтобы уловить главное: данный текст не мог быть написан живым человеком.

Эти клише не только давным-давно стерлись в семантическом отношении, но и осатанели до холодной ненависти и презрения. Не слышать этого — значит быть просто глухим: и к родному языку, и к жизни общества.

Итак, перед нами два текста, которые только формально написаны на одном и том же языке — русском. По своей сути, по интонации, по семантике и по назначению эти тексты были исторгнуты из качественно разных социальных мифологем. Они порождены разным мифосознанием.

Каким? Об этом, собственно, я и хотел поговорить.

Надеялся совсем обойтись без теории, но теперь вижу, что не получится. Обещаю, однако, ограничиться самой малостью.

Всякий социальный миф зарождается в обществе как реакция на несвободное состояние. В свободном обществе социального мифа не может быть по определению, однако человечество всегда в своей истории было несвободным, поэтому социальный миф присутствовал постоянно.

Для примера возьмем два социальных мифа, которые актуальны и сегодня, в XXI веке. Миф тоталитарный и миф потребительский.

Основная претензия мифа — исправление бытия, его коррекция, компенсация и попытка идеально реализовать желания и стремления, неосуществимые в прежней жизни. Поскольку миф является ментальной конструкцией, он реализуется в идеях, которые затем оформляются в идеологию.

Изначально социальный миф исполнен благими намерениями, однако, оформившись в идеологию, он полностью утрачивает позитивный заряд. Как следствие, социально-политические и культурные институты, возведенные на фундаменте новой идеологии, ничего не исправляют в исходном несвободном состоянии людей, не улучшают жизнь и не освобождают общество, а, напротив, усугубляют несвободу, дополняя реальное рабство еще и рабством духовным, идейным.

Исторически первым в ХХ веке был миф тоталитарный, который начался со справедливой критики буржуазной несвободы, однако затем, оформившись в идеологии, привел к беспрецедентному для истории человечества геноциду.

В середине прошлого века западная цивилизация нашла способ «победить» тоталитарный миф с помощью новой ментальной конструкции — мифа потребления, который, с одной стороны, лишен атрибутов физического насилия, однако с другой — закрепляет несвободное состояние общества в еще большей степени, чем миф тоталитарный, ибо уничтожает в людях саму волю к противоборству новой форме несвободы.

Резонно предположить, что и письмо РКН, и предупреждение белорусской прокуратуры являются отголосками исходного тоталитарного мифа. Хотя бы потому, что Беларуси и России «посчастливилось» провести в этом мифе большую часть прошлого века.

Для того чтобы понять это отличие, нам остается извлечь из теории лишь информацию об основных этапах эволюции социального мифа.

После того как набор новых идей, направленных на преодоление несвободной жизни общества, окончательно отливается в завершенную и стройную идеологию, наступает этап сакрализации мифа. Это стадия абсолютной некритичности и зубодробильной серьезности. Социальный миф в сакральной стадии — это жуткое изуверство, дающее фору любой человеконенавистнической религиозной секте.

Проходит, однако, время, и социальный миф изнашивается, затирается в общественном сознании, а затем начинает уже раздражать общество своей прямолинейной тупостью и неадекватностью. Наглядно представить себе эту стадию — т.н. десакрализации мифа — можно по лубочным картинкам Ложкина.

Процесс десакрализации мифа реализуется в двух противоположных направлениях:

• идеологические структуры, обслуживающие миф, начинают выражать свои мысли на совершенно чудовищном, трупном языке;
• общество, не интегрированное в идеологические структуры, эту чудовищность сначала энергично высмеивает, а затем начинает разрушать.

Десакрализация мифа завершается одним из двух сценариев: либо старый миф полностью замещается каким-то новым, либо общество попадает в духовный и идеологический вакуум. Последнее состояние — это чистилище, лимб, в котором общество мучительно пребывает в ожидании определенности, то есть возникновения предпосылок для адаптации нового социального мифа.

Первая половина 90-х годов на руинах Советской империи явилась периодом интенсивной десакрализации большевистского тоталитарного мифа, которая, в условиях отсутствия альтернативных ментальных конструкций, завершилась для постсоветского общества трагедией духовного, нравственного и интеллектуального опустошения.

Дальше произошло нечто удивительное. Властные элиты Беларуси взялись реконструировать тоталитарный миф в девственно первозданном виде, а властные элиты РФ решились на уникальный в историческом плане эксперимент — создали симбиоз двух несвободных конструкций: тоталитарного мифа и мифа потребления.

В результате в России сложился на редкость устойчивый в социальном отношении гибридный строй с загадочной идеологией «вставания с колен». Этот строй характеризуется тем, что тоталитарный миф дальше бутафорской риторики никуда не пускают («можем повторить», «не смешите мои искандеры», «Гейропа», «традиционные ценности», «наш особый путь» и т.п.), при этом вся экономическая жизнь общества и то, что называется Realpolitik, целиком находятся под контролем второго элемента взятого на вооружение гибрида — потребительского мифа со всеми хорошо известными его плюсами (приоритет материальных благ, товарное изобилие, относительно свободное проявление частной деловой инициативы, свобода слова) и минусами (духовное опустошение, осознание бессмысленности жизни, бегство в воображаемый мир, самоустранение из реальности, внутренняя иммиграция).

Трагизм белорусского мифотворчества заключается в том, что невозможно реконструировать то, что уже умерло. Тоталитарный миф окончательно и бесповоротно испустил дух в 90-е годы не потому, что была перестройка, разрушили Берлинскую стену и подписали договор в Беловежской пуще, а потому, что тоталитарный миф большевизма к тому моменту уже полностью прошел стадию десакрализации, осмеяния и энергичного уничтожения.

Любая попытка оживить покойника ничего, кроме Франкенштейна, дать не может. Труп может двигать конечностями, перемещаться в пространстве и даже издавать какие-то звуки. Но эти звуки не могут быть языком. Это лишь набор адских канцеляризмов, которые уже сто лет назад приводили в ужас поэта Маяковского.

Именно эти глубинные отличия в мифотворчестве наших обществ мы и наблюдаем сегодня на уровне языка: нота протеста, отправленная Роскомнадзором Google, отличается от предупреждения белорусской прокуратуры священнослужителям так же, как отличается законопроект, направленный в Думу членом «Единой России», от пулеметной ленты, обтягивающей торс матроса Железняка.

С той еще приятой разницей, что депутат жив, а матрос давно мертв.