В своей известной речи 18 марта 2014 года президент России сказал:

«Напомню, что в ходе политических консультаций по объединению ФРГ и ГДР на, мягко говоря, экспертном, но очень высоком уровне представители далеко не всех стран, которые являются и являлись тогда союзниками Германии, поддержали саму идею объединения. А наша страна, напротив, однозначно поддержала искреннее неудержимое стремление немцев к национальному единству».

Не знаю, какой «экспертный уровень» имел в виду президент. Думаю, его высказывание имеет очень большое отношение к обстоятельствам того момента, когда писалась и произносилась эта речь, и гораздо меньшее — к тому, как воспринималось стремительное объединение Германии в 1989–1990 годах. Ничего «однозначного» тогда не было.

Германскими делами я занимался, как принято говорить в МИДе, «с американского угла». Я не считал его решающим, потому что вскоре убедился, что немцы уже определились без нас и без американцев, которые, кстати, поначалу тоже были ошарашены. Как рассказывал потом Горбачеву канадский премьер-министр Брайан Малруни, в декабре 1989 и январе 1990 года президент США, с которым он тогда постоянно общался, был скорее озадачен долгосрочными стратегическими последствиями происходящего. Все свыклись со статус-кво, от которого вскоре ничего не осталось.

Первое обстоятельное обсуждение германской проблемы между Горбачевым и Бушем состоялось на Мальте в начале декабря 1989 года.

Вот интересный момент этой беседы:

«Буш: Коль знает, что некоторые западные союзники, на словах выступая в поддержку воссоединения, если того захочет народ Германии, встревожены этой перспективой.

– Да, я знаю это, — отреагировал Горбачев. — Но, в отличие от ваших союзников и вас, я говорю открыто: это тот вопрос, где мы должны действовать максимально внимательно, с тем чтобы не был нанесен удар по переменам, которые сейчас начались.

— Согласен, — ответил Буш. — Мы не пойдем на какие-либо опрометчивые действия, попытки ускорить решение вопроса о воссоединении. Я буду действовать осторожно. Я не собираюсь прыгать на стену, потому что слишком многое в этом вопросе поставлено на карту.

— Да, — сказал Горбачев, — прыгать на стену — это не занятие для президента».

***

Во второй половине декабря состоялся визит Э. А. Шеварднадзе в Брюссель. Мы, конечно, знали, что ускорившееся движение к объединению беспокоит не только нас. Но больше всего нас волновало то, какие последствия это будет иметь у нас и для нас. На заседании политбюро все — от Лигачева до Яковлева — были единодушны: темпы происходящего и перспектива членства единой Германии в НАТО «не могут нас не беспокоить».

Конечно, зрелище многотысячных демонстраций, толп жителей ГДР, со слезами на глазах хлынувших через неожиданно рухнувшую стену в западную часть Берлина, не оставляло сомнений в том, что речь идет о движении, которое невозможно остановить.

Из Брюсселя Шеварднадзе по просьбе англичан отправился в Лондон, где состоялся совершенно необычный разговор с Маргарет Тэтчер. Впервые я видел «железную леди» обеспокоенной и даже растерянной. Во время беседы ей принесли записку с сообщением о намерении властей ГДР открыть несколько дополнительных пропускных пунктов на границе с ФРГ. Она прочитала сообщение вслух, я перевел. Она вопросительно посмотрела на Шеварднадзе. Тот промолчал…

Тэтчер не скрывала своей тревоги, говорила, что события могут выйти из-под контроля…

На обратном пути в Москву Шеварднадзе позвал к себе меня и Виталия Чуркина, незадолго до этого ставшего его пресс-секретарем. Обсудили сообщение для прессы. Потом он попросил меня остаться. Его интересовало мое мнение о беседе с Тэтчер. Мы проговорили почти полчаса.

Я никогда не был восторженным поклонником Тэтчер, но относился к ней с уважением. Обаяние, прямота, убежденность — и к этому добавлялось ее особое отношение к Горбачеву, вера в то, что он искренен в своем стремлении к переменам.

Но я откровенно сказал Э. А., что в германских делах ориентироваться на Тэтчер нельзя. Ни она, ни другие европейцы не знают, что делать, как затормозить события, которые их — если бы они говорили откровенно, то сказали бы — пугают. Но они не прочь бросить нас под этот поезд…

Министр заметил мою горячность, но в общем не возражал.

— И она, и другие, — сказал он, — хотят посмотреть, насколько мы обеспокоены и на что можем пойти.

Конечно, сомнения европейцев не шли ни в какое сравнение с опасениями русских. Было бы странно, если бы их не было. Особенно встревожены были руководство и рядовые сотрудники ведомств, в том числе МИДа. Меня поражали наши германисты. Вопреки очевидному они говорили, что ГДР прекрасная страна, которую обязательно нужно удержать. Даже в откровенных разговорах они повторяли пропагандистские штампы.

В окружении Горбачева наиболее реалистическую позицию занимал А. С. Черняев. Он же оставил ценнейшие записи обсуждений, которые тогда велись в руководстве страны.

Вот, например, разговоры на совещании у Горбачева 26 января. Оценки звучали вроде бы реалистические. Крючков: «Дни СЕПГ сочтены. Это не рычаг и не опора для нас». Но он же нагонял страху: «Наш народ боится, что Германия опять станет угрозой. Она никогда не согласится с нынешними границами». Рыжков: «Процесс не остановить, ГДР нам не сохранить». Но дальше: «Мы должны выдвинуть условия. Неправильно отдавать все Колю. Если будет так, то Германия через 20–30 лет развяжет третью мировую войну».

Эти опасения сказались на формировании нашей позиции на переговорах «2+4». Большое влияние на нее оказал В. М. Фалин. Его записка Горбачеву от 18 апреля 1990 года опубликована в книге «Михаил Горбачев и германский вопрос». Лейтмотив записки — «права победителей». От некоторых ее положений буквально оторопь берет:

«Может быть, с учетом паралича госорганов ГДР и забвения преемниками прежней власти того мандата, на основе которого 40 лет назад и создавалась республика, восстановить (понятно — «временно») советскую военную администрацию в Восточном Берлине? Восстановить в порядке предостережения и намека на то, что советские права — это незыблемая реальность».

Это уже дела военные, и это — в перегретом, бурлящем Восточном Берлине весной 1990 года…

В своей записке Горбачеву накануне первой встречи «2+4» Черняев писал:

«У меня такое ощущение, что Шеварднадзе не удастся удержаться на уровне тех директив, которые он вчера получил».

Так и оказалось. Наша позиция все время на шаг-два отставала от хода событий.

В конечном счете, принятие трудных решений легло на плечи Горбачева. Ему пришлось платить за ошибки отцов, в него потом бросали камни.

Думаю, на его решение по самому трудному вопросу — о членстве Германии в НАТО — оказала влияние беседа с Франсуа Миттераном, состоявшаяся накануне визита президента СССР в США. Цитирую слова Миттерана:

Было вполне закономерно, что несколько дней спустя в Кэмп-Дэвиде Горбачев сказал Бушу:

— Давайте так сформулируем: Соединенные Штаты и Советский Союз за то, чтобы объединенная Германия по достижении окончательного урегулирования сама решила, членом какого союза ей состоять.

Я перевел эти слова. Никакого «шока», о котором писали некоторые мемуаристы, я ни с той, ни с другой стороны не заметил.

***

Те, кто и сейчас тоскует по «социалистическому лагерю», винят в его исчезновении Горбачева, и у них есть для этого основания. Потому что в таких вопросах все зависит от «первого лица».

Реши тогда Горбачев, что надо вмешаться, любой ценой остановить происходящее, думаю, большинство членов политбюро его поддержали бы — кто с энтузиазмом, кто не очень охотно. И вся государственная машина бросилась бы это выполнять, и холодная война, едва утихнув, началась бы с новой, еще более опасной силой.

Но, слава богу, этого не произошло.

Павел Палажченко