Солнечным мартовским днем, когда в прогретом весной света воздухе еще искрятся мелкие снежные блестки и женщины с цветами и мелкими, необременительными для мужчин подарками отвечают на улыбки случайных прохожих без опасения быть правильно понятыми, мы шли по прогретому асфальту улицы Чехова в кожно-венерологический диспансер № 3.

Просто так. Ну, не совсем. Нас пригласили.

Но не по повестке. Настроение было хорошее. Подойдя к старинному двухэтажному особняку, что напротив Театра Ленинского комсомола, мы остановились собраться с мыслями и увидели, что люди, как бы невзначай оказавшиеся около заведения, с трогательной вороватостью брались за ручку, пытаясь открыть неподдающуюся усилиям дверь, и, скользнув глазами по листочку бумаги, прикрепленному канцелярскими кнопками, насколько возможно сохраняя достоинство, ныряли в подворотню, над которой светилась небольшая табличка «Ночной профилакторий».

— Закрыто, — сказал Михаил Жванецкий с некоторым облегчением.

— А пошли лучше в шашлычную, — предложил Слава Харечко — легендарный капитан того, живого КВН.

— Это не одно и то же, хотя в шашлычной, наверное, лучше, — остановил его Дмитрий Николаевич Чуковский, режиссер-документалист и самый рассудительный из нас. — У этих заведений разные задачи…

— Не может быть, — возразил я. — Мы же договорились…

Временами я захаживал в этот особнячок. Нет. Просто захаживал. Когда разжиться медицинским чистым спиртом, который при смешивании (пятьдесят на пятьдесят) с нагретым до первых мелких пузырьков виноградным соком «Алиготе», продававшемся в зеленых пол-литровых бутылках, обращался в дивный легкоусвояемый напиток, и до того, подлец, славно диффундировал, что совершенно не требовал закуски. Когда посидеть в маленьком кабинете женского отделения, расположившегося напротив огромной головы Ленина, у моего товарища доктора Володи Кравченко. Ну, разумеется, когда не было пациенток.

Пребывание скульптурного портрета основателя нашего государства в кожно-венерологическом диспансере меня, знавшего от доктора Тополянского В.Д. (а ему можно верить) историю болезни вождя, совершенно не удивляло, а вот дамы, приходившие на прием в первый раз рассказать легенду о поездном белье или банных простынях, ставших причиной их беспокойства, пугались.

Доктор Кравченко был «злым» охотником и часто, когда щенились его легавые суки, приносил очаровательных кутят на работу. Они ползали по рабочему столу, создавая атмосферу доверия и откровенности, без которых рост числа венерических заболеваний был бы в то время неудержим.

— Ты знаком со Жванецким? — спросила меня перед весенним праздником по половому признаку старшая медицинская сестра Раечка, «эфэктная», как говорят на юге, блондинка, доброжелательная и, что касалось не только спирта, не жадная. — Пригласи его к нам.

— Может, ему не надо.

— Ты не понял. На творческую встречу. У нас весь Ленком побывал. И Таганка. Володя два раза пел. Никто не отказывался. И не жалел. А Михаил Михайлович не был.

Пообещав поговорить со Жванецким и не отказавшись от двухсотграммовой с резиновой пробкой бутылочки из-под физраствора, на стеклянном боку которой были начертаны риски с цифрами, помогающими понять, сколько осталось (или сколько выпили), я отправился на переговоры.

Жванецкий был категоричен:

— Я здоров.

— Миша! Все под Богом. Там милые люди. Прочтешь «Начальника транспортного цеха», Харечко споет под гитару свою смешную песню. Выпьем по рюмке и уйдем. Оставим по себе добрую память и уйдем.

— А Харечко согласен? Может, ему тоже не надо.

— Согласится. Нельзя жить сегодняшним днем.

— Ты предлагаешь превентивные меры? Понимаю. Кто еще?

— Митю Чуковского позову. Он интеллигентный, солидный, хорошо слушает.

— Корней Иванович одобрил бы внука. Пошли.

И мы пошли. Миша с портфельчиком, Слава с гитарой, Митя с серьезным выражением лица и я с ними всеми.

В назначенный час, открыв тяжелую дверь, мы оказались пред лестницей, ведущей на второй этаж. Вытертые пациентами старые ступени покрывала не виданная мной раньше ковровая дорожка. Большой холл второго этажа со знакомой табличкой «Главврач доцент Хмельницкий» на высокой двери было не узнать. Буквой «П» стояли столы, покрытые вместо скатертей чистыми белыми простынями с черными штампами «КВД № 3». На них благородно расположились соленые домашние помидорчики и огурчики, маринованные баклажаны, селедочка, покрытая кольцами репчатого лука, домашняя буженина, салат, конечно же, оливье и еще что-то, чего не упомню, но что дает ощущение доброго застолья. В одном углу расположился огромный черный рояль. В другом — на белой медицинской табуретке — стояла под крышкой огромная алюминиевая кастрюля с надписью «Чистое», накрытая сверху вафельным полотенцем со знакомым клеймом, от которой исходил дух отварной картошки.

— Лучше, чем в шашлычной, несомненно, — признал Дмитрий Николаевич. — Однако вы уверены, что встреча именно здесь?

— Здесь-здесь, — сказал Михал Михалыч уверенно. — Только я не вижу…

— А это! — Харечко открыл одну из колб, парами стоявших на столах. — Не пахнет. — Затем вдохнул из соседней. — О!

— Это спирт с внутривенной глюкозой, — сказала вошедшая из коридора Раечка. — Как мы рады! Сейчас все будут. Гости уже пришли, скорее! — закричала она в пространство, и холл моментально заполнился.

Сама Раечка выглядывала из значительного декольте темно-зеленого блестящего платья до пола. Остальные дамы были тоже в вечернем. Мужчины в пиджаках и галстуках. Взялись заинтересованно знакомиться и скоро сели за стол, торопясь выпить. Глюкозу купажировали по своему усмотрению. Напиток оказался вкусным, но чрезвычайно быстро усвояемым. Славик Харечко довольно разборчиво успел при общем веселье спеть свою остроумную песенку про заведение, куда мы пришли. Митя галантно и пространно, разумеется, стоя, выпил за лучшую половину человечества. Я, чувствуя ответственность импресарио, бессмысленно улыбался и все спрашивал Жванецкого:

— Хорошо, Миша?

— Хршо, — отвечал Михал Михалыч. — Только куда-то подевались некоторые гласные. Надо успеть хоть одно произведение прочесть. — Он поднялся:

— А пзвать сюда нчальнка трнспртнго цеха!

Хозяева и гости от смеха рухнули на стол. Некоторых не поднял и гром оваций после того, как фрагмент, который все-таки дался Жванецкому, неожиданно для автора завершился.

Открыли окна, чтобы впустить свежий воздух.

— Хршо! — повторил он и полез в портфель за текстом, в котором гласных было бы поменьше. Мы со Славиком и Дмитрием Николаевичем, обнявшись для устойчивости, как на скульптуре «Сильнее смерти» (или для усидчивости), смотрели на лаборантку в лиловом платье с голыми руками, которая сидела у рояля.

— Ой, Михаил Михайлович! Отдыхайте. Мы все знаем наизусть, — закричала Раечка, пробираясь от стола к инструменту. — Давайте до танцев мы лучше споем вам наш «капустник».

— А давайте! — Жванецкий радостно засмеялся и повернулся к нам. — А?!

По улице спешили или не торопились по своим делам москвичи. Светило предвечернее солнце буднего дня. Пахло неизбежной весной.

Из открытого окна неслась музыка, смех и голоса Раечки и ее подруги-лаборантки:

«В диспансер пришел сегодня я лечиться — / Что-то стало по утрам трудно мочиться…»

Остановившиеся прохожие с интересом и завистью смотрели вверх. «Болеют же люди!»

На дворе царил крутой застой, но прогрессивная интеллигенция, рискуя общественным статусом, боролась с ним как могла, используя любые площадки для того, чтобы донести до людей острое и правдивое слово. Порой небезуспешно.