Умиляющих зрелищ на свете — Вагон и телега: Облетающий лес в ожидании первого снега, Освеженная бешеным ливнем Москва, Истомившийся путник, добредший в ночи до ночлега, Одинокий нечистый, допущенный в недра ковчега, — Но особо меня умиляющих — два. Допускаю, они не равны по масштабу, Но для Бога равно — что парсек, что микрон. Эти зрелища суть: Обреченный любовник, до дрожи вцепившийся в бабу, И тиран, обреченно вцепившийся в трон.

Это жалко, как лесть. Это стыдно, как рвота. Это мелко, как месть. В этом есть неприличное, пошлое, гнусное что-то, Но и что-то великое, гордое есть.

Вот отвергнутый Трамп, уверяющий всех: «И хитер же я!», Повторяющий как бы в бреду: Пенсильвания, Джорджия… — Как последний боец на своем рубеже. Вот осипший Лука, и слова его лживые, свинские, Повторяющий всем своим видом: «Пока еще в Минске я!» — Но хотя бы и в Минске, на свалке уже. Да и мало ли их, побеждаемых глупостью, ленью, апатией, Прикрывающих патрией, гвардией, партией Поврежденные ржавью свои фаберже?

Да и мне ли не помнить, Как жалок любовник отверженный, Вымогающий встречу у девки рассерженной, Как апрельская ртуть, колебаньям подверженной, Возгордившейся, как местечковый бомонд, — Так и ползать за ней, так и шамкать осмеянным Брежневым: Я один тебе нужен, никто не поймет…

Это сколько же страсти — Цепляться до пены, до судорог, Как в дворовую девку стареющий граф, Из посмертного ада, из бездны, из сумерек, Все уже понимая и все проиграв!

Сколько силы и цепкости в этом упадке, В громогласном величье, уже превратившемся в дым, В этой старческой жадности, старческой хватке, Костенеющей, да, — но куда молодым! И девчонка, хотя и косится с испугом, Но и то по прошествии многих годин Перескажет подругам, Что любил ее до смерти прям ненормальный один.

Эта страсть — запоздалый урок поколеньям, Иллюстрация-снимок к диагнозу «нету стыда», Невеселый ответ бесконечным напрасным моленьям О продлении жизни навеки, любви навсегда… Но история, верю, посмотрит на них с умиленьем. С омерзением, да. Но еще с умилением, да.