Герой России летчик-космонавт Михаил Тюрин живет в своем доме в подмосковной Ивантеевке. В доме хлопотно с самого утра. Жена шинкует капусту, чтобы заквасить большой железный бак, без конца звонит телефон. Звук — как будто кто-то бьет в небольшой колокол. Алло? Да, приехал Володя, он должен привезти трубу, он уже у сторожки, но все закрыто и ключей нет, пусть его встретят. Нет, ничего страшного, он подождет. Алло?

Михаил Тюрин летал в космос три раза, провел там в общей сложности 532 суток, 02 часа, 51 минуту. Пять раз выходил в открытый космос и был там 25 часов 32 минуты. Зачем? Сейчас, когда идут разговоры о том, что человек на орбите в принципе не нужен, дешевле и надежнее отправлять туда одни только механизмы, это бывает сложно объяснить. Может быть, для того чтобы просто смотреть в иллюминатор на Землю.

А может быть просто для того, чтобы на свете можно было прожить интересную, полную неожиданностей жизнь: с мытьем танков, математикой, морем, корвалолом, виндсерфингом, парашютом и церковными колоколами. Вот что об этом думает и говорит сам Михаил Тюрин.

«Космос, неизвестность — самая чистая, фундаментальная вещь» 

«У меня военная семья, отец офицер. Родился я в Коломне, когда он проходил переучку со ствольной на ракетную артиллерию в Коломенском артучилище. В конце пятидесятых — начале шестидесятых это было бурное направление. Он там закончил, немного послужил в училище, и мы поехали, поехали, поехали дальше. Гороховецкие лагеря с огромными комарами. Потом Дальний Восток. Чего только не было, нет смысла все вспоминать. Хорошее детство, интересное, хотя мне и сопоставить-то его не с чем. Военный городок, изолированное пространство, все происходит одновременно и вместе. Школа была в одном здании с казармой, котельной и гауптвахтой. Все через стенку слышно. У нас уроки идут, а там, на гауптвахте, осуществляется военная терминология.

Например, танк помыть. Вот они приезжают с учений — грязные-грязные. И мы собирались, пацаны лет по семь-восемь-девять, вокруг этих огромных штук, там одна гусеница такая, что на нее не залезешь. А нам, мальчишкам, разрешали мыть целый танк.

Вот удовольствие, близкое к реальному. Гранату боевую, учась во втором классе, я бросал из окопа, мне позволяли. А из автомата стрелять — вообще в порядке вещей, тем более все это гораздо проще было тогда, патроны никто не считал. Я сейчас, задним числом оглядываясь, понимаю, что все это было не просто развлечение, у нас была с детства настоящая ответственность.

Игра не игра, но ты понимаешь, что это не игрушки, и если тебе их дали, значит, на тебя рассчитывают.

Статистика показывает, что многие мальчишки, выросшие в такой обстановке, идут потом по этой же военной дороге. Знакомая среда, преемственность. А я в армию не пошел, причем осознанно. Наверное, мне не чужд был немножко более аналитический подход. Интуитивно почувствовал, что военная карьера — это не мое. Я был уверен, что есть что-то более интересное. К тому же в классе в восьмом-девятом у меня началось увлечение физикой и математикой. Расчеты, логика — мне захотелось учиться этим вещам.

Я никогда не думал про космос, я в этом смысле человек нехарактерный. Я знаю, что многие говорят: я с детства, мол, хотел, стремился, ради этого все преодолевал и все такое. Не было у меня такого. Наверное, потому что мне всегда было интересно ставить перед собой не конкретные, а более общие цели. Так что, я совершенно случайно попал в Московский авиационный институт: поступал в МИФИ (Московский инженерно-физический институт, в настоящее время в качестве головной площадки входит в состав Национального исследовательского ядерного университета. — Ред.), но не добрал полбалла. Пошел в МАИ и не ошибся: оказалось роскошное место — математика, физика там были на университетском уровне, а в чем-то даже и получше.

Попал я на направление, где математики было вообще сколько хочешь — аэрогидродинамика и математическое моделирование процессов. Любых: горение, сверление, движение под водой, акустическая и эхолокация — что угодно. Забойная, тяжелая история. Мне все это очень нравилось. Ну а потом, совершенно случайно, как мы говорим и даже в это верим, хотя и заблуждаемся, я оказался в космосе. Была же система распределения.

Во время преддипломной практики я пришел в деканат, и мне сказали: вот там есть в Подлипках «Энергия» (Ракетно-космическая корпорация «Энергия» имени С.П. Королева. — Ред.), поезжай туда. Я поехал. Мне дали там какую-то бумажечку, велели идти с ней в какой-то отдел, к начальнику.

Ну я пришел, там сидит секретарь. Она говорит: начальника сейчас нету на месте, есть два заместителя — Георгий Михайлович Гречко и Светлана Евгеньевна Савицкая. Вы к кому больше хотите? Я думаю: «Ничего себе я попал». Сижу, пытаюсь прийти в себя, а из двери напротив выходит Кубасов (Валерий Николаевич Кубасов — 18-й летчик-космонавт СССР, 40-й космонавт мира, дважды Герой СССР. —Ред.). Такой весь в приподнятом настроении, смеется: а-ха-ха-ха-ха. Говорит: «А ты кто такой, ахахаха?» — Я говорю: «Да вот дипломник».

Вот таким образом я и влип. Оказалось, я попал в очень хороший серьезный коллектив, который двигал совершенно неведомые мне вещи. Я ведь когда учился в МАИ, занимался там беспилотной, конечно, техникой. А тут вдруг во всем этом появился человек со своим человеческим фактором. Мы отрабатывали методики работы экипажа с космической техникой на всех этапах: испытания, старт, орбитальный полет, приземление, выживание после приземления в нештатных районах — все вот это, включая методики сохранения знаний в длительных полетах. Предполагалось, что прежде чем создать и утвердить какую-либо методику, мы должны были ее сами испытать. Так что, мы все пробовали и на себе, и на тренажерах, и в реальных условиях: в горах, в пустыне, в тайге и на море.

Имитировали нештатное приземление и пытались понять алгоритмы действия — надо было продержаться трое суток и отработать все возможные ситуации. То есть — тонуть, голодать, оказывать помощь и так далее.

Все это сильно меня увлекло. Живая работа, интересная. Один раз чуть не утонули: неправильно рассчитали балансировку спускаемого аппарата. В бассейне попробовали — вроде нормально, лежит люком кверху, наискосок. А вышли в море, краном с корабля сбросили, и на волне люк тут же перевернулся. А мы там, внутри, три человека, вода льется струей. С грехом пополам спаслись, спасибо моряки помогли. Ну и, естественно, все это делает тебя ближе к космосу. Я, например, в списке на зарплату по алфавиту был следующим после Светланы Савицкой. Так что мне показалось даже естественным, что кто-то из начальства меня однажды спросил: а чего ты не пишешь заявление в отряд космонавтов? Давно, мол, тебе уже пора пройти отбор, ты чего, не хочешь или больной?

Отбор — это такой длительный и многоплановый процесс. Первое — это здоровье. Стационар на месяц или полтора — полное медицинское обследование, все системы организма, психика, моторика, все. Кросс бегать, велоэргометр крутить, плыть и так далее. Там, конечно, без курьезов не обходится. Есть, например, такой тест, когда обследуют обоняние. В кабинете доктор берет ваточку, чем-то ее смазывает и на расстоянии метра в четыре-пять машет и спрашивает, чем пахнет. И надо понюхать и сказать, чем именно. И вот я нюхаю, отвечаю, все правильно — раз, два, и вдруг какой-то запах очень знакомый, но никак не могу вспомнить, что это. Я говорю: «Доктор, странно, жена у меня по вечерам все время этим пахнет».

Ну а после медицинского обследования идут экзамены, и ты получаешь решение. Для меня прием в отряд космонавтов был, наверное, событием скорее естественным — не зря же я ходил на работу. Вот мне часто говорят: тебе везет. Не люблю это слово. Что значит мне «везет»? А вам-то почему не везет? Чтобы везло, надо этому как-то содействовать, а не рассчитывать на случайность. В этом смысле у меня все просто происходило в обычной последовательности. Тебя берут в отряд, потом — три этапа подготовки. Третий — последний, когда тебя зачисляют в экипаж, который должен полететь через два-три года. Для первого раза это как правило дублирующий экипаж.

Но надо, конечно, сказать, что все это получилось у меня достаточно быстро. По статистике, обычно уходят 10–12 лет на то, чтобы тебя включили в программу полетов. А у меня, может быть, уровень подготовки был хороший, а может быть, просто… повезло, но в 1994 году я начал подготовку, в 1997-м уже был назначен на программу — зачислен в первый экипаж МКС, в дублирующий состав. Это было для меня на самом деле значительным событием, важным этапом моей жизни — все-таки речь шла об освоении новой международной станции, которой тогда еще даже не существовало, она была на заводе. Это был процесс подготовки к тому, чего никто еще не знает. Понятно было, что я не полечу, но я пройду через все, что для этого нужно. В итоге мы не полетели, но хорошо все продублировали и тут же, немедленно, приступили к подготовке в основной состав третьего экипажа МКС. Где-то через год и полетели.

Это не было для меня каким-то мистическим переживанием, воплощением фантазии. Может быть, я вообще не торопился как-то воображать себе космос: поедем — узнаем. Эффект туризма был полностью вычищен, выхолощен вот этим тяжелым и даже изнурительным этапом подготовки. Но все же психологические, эмоциональные моменты — это такое очень личное переживание, у всех оно происходит по-своему. У меня, наверное, самое сильное впечатление возникло, когда я впервые посмотрел на Землю.

Надо вообще сказать, что смотрение на Землю — это совершенно особенная вещь. Абсолютно все космонавты и астронавты это любят и занимаются этим каждую свободную минуту. Это совершенно неисчерпаемое занятие, ненасыщаемое чувство. Все всегда меняется.

И лично для меня, конечно, тут была интересна вот какая вещь — я ее сам открыл для себя, и потом это ощущение только усиливалось. Дело в том, что когда смотришь на некоторые ландшафты, например, пустыни, не прикрытые ничем, никаким лесом или тайгой, видно совершенно точно — все это не результат каких-то случайных, хаотических процессов. Все продумано, закономерно. Не просто лава, например, растеклась где-то в горах от извержения. А она растеклась как надо, как кремовое украшение на тортике, например.

Не знаю, может быть, я смотрю на это как художник-любитель. Созерцатель. Очевидец, скажем так, глобального замысла. Замысла, который с моей точки зрения состоит в том, что всякое наше действие — это соучастие в этом замысле. Все предусмотрено. В том числе и то, что космонавты смотрят на землю, видят ее, а значит — тоже делают ее такой, какая она есть.

Это ведь как я внука своего научил дрова пилить, но научил не просто так, а для того, чтобы он с другой стороны взял пилу и помог мне. То есть я создал его как пильщика. Точно так же и от космонавта, как и от каждого из нас, что-то ожидается. И работа над собой и над этим вот творением — назовем его окружающей нас действительностью.

А иначе зачем? Зачем нужен космос? Я себе как-то этот вопрос задал. Ну было бы странно или даже неприлично не найти себе какую-то версию ответа. Самую хотя бы примитивную, которая тебя самого по отношению к себе бы устроила. И я нашел такую модель. Не настаиваю на ней. Она такая: человеку всегда свойственно стремление к неизвестности. Это вообще его основное свойство, как, например, основное свойство денег в том, что их всегда нет. Потребность соприкоснуться с неизвестным запускает процесс развития человека и человечества.

Что такое космос для других людей, идея какого космоса способна сегодня дать им да и вообще всем нам возможность развития, сказать сложно. Идеи ведь приходят в умы. Не знаю, где идеи рождаются, но осмысливаются они точно в умах. Так вот, в последнее время — я не хочу тут кого-то обидеть — в расцвете у нас находятся точно не умы. Что-то, может быть, другое цветет. Но не умы. Поэтому новой идее пока негде поселиться и осмыслиться. А до этого момента космос будет похож на конвейер: с одной стороны глину в него загружают, с другой — вылезают кирпичи. Вот, собственно, и все. И так мы существуем уже лет двадцать. Что-то накопили, что-то подсчитали, но по большому счету это стало просто неинтересно.

Но это не значит, что космос исчез. Во-первых, бывает же хорошая ясная погода, и если в нужное время посмотреть, то видно, как у меня вот над баней пролетает МКС. Сядешь тут, посмотришь на станцию, подумаешь: «А там, в небе, ведь где-то есть винтики, которые я закручивал. Как там они?» Во-вторых, есть же и тут, на Земле, другие интересные занятия, в которых у тебя нет противоречия с самим собой. Паруса. Я хожу в море на всем: начиная с виндсерфинга, кончая крейсерской яхтой, я могу идти даже в кругосветку. Горные лыжи. Хоккей. Парашют. Я прыгаю довольно интенсивно.

Ну и когда я уволился с работы и немного оправился (два года назад Михаил Тюрин по собственному желанию оставил должность заместителя командира отряда космонавтов. — Ред.), как-то я за утренним правилом обратился с молитвенной просьбой: «Господи, приспособь меня куда-нибудь, к какому-нибудь делу». Прошло пару дней, и представьте: приехали ко мне люди. Прямо — не спрашивая, хочешь не хочешь, — говорят: иди и учись в школу звонарей. И, знаете, я отучился год, сдал экзамены, получил квалификацию, меня благословили, и звоню вот в храме почти каждый день — утром и вечером.

Я никогда не имел об этом занятии никакого понятия, тем более не испытывал к нему никакого желания. Но оказалось, что это дело не просто страшно интересное, оно неисчерпаемое. Это же не про то, как за веревки дергать, там есть и музыка, и физика, и математика, и инженерное дело, и неизвестность, и красота. А как иначе? Представьте. Раннее утро. Темно. Звезды. Стоишь один на колокольне. Черное небо. А тут по земле люди идут, их видно издалека. Я на них смотрю, и они на меня, когда я в колокол ударю.

Они думают: ах, хорошо! И дальше идут. А я звоню в колокола. Вот он — космос. Я же знаю, что это он».