Я слышу их звук сквозь неумолчный шум города, сквозь бесконечное шуршание шин, вскрики клаксонов, вой спешащих на пожар или к больным сирен. Сквозь плотную шумовую завесу мегаполиса я слышу отдаленный звук музыки и всегда иду на него. Уличные музыканты, я зачарованный вами странник на улицах все равно какого города.
Несколько лет назад меня в Москве преследовал как наваждение звук перевязанной цветными нитками флейты. Он возникал на окраине слуха, слабый, еле слышный за шумом машин. И я шел на него. Я уже знал, что это. По Москве кочевали, играя то тут, то там, эквадорские индейцы — невысокие люди со смуглыми резкими лицами. Их черные волосы были перевязаны цветными лентами с таинственными знаками. Яркие ниспадающие одежды из цветных лент скрывали их фигуры. Головы их были увенчаны перьями. Один из них имел за спиной огромные крылья — крылья орла, парящего над вершинами Анд. Но из-под диковинных пестрых одежд у них торчали темные поношенные брюки и серые от старости кроссовки, говорившие о том, что нелегок хлеб на чужбине. Пронзительной, горестной тоской звучала их сампонья, и гулко бился звук в черно-зеленых продолговатых бочках-барабанах.
Потом они исчезли. Не знаю, где они сейчас, шум какого города прорезает теперь тонкий и щемящий, вызывающий тоску звук их обвязанных ниточками флейт.
Однажды я шел на официальное мероприятие, где должен был выступать знаменитый, известный всей стране рок-музыкант. И он там выступил — привычно хорошо, как всегда. И люди аплодировали ему привычно и правильно, как и надо. И была во всем этом затверженность звука и славы… А по дороге на мероприятие, едва выйдя из метро в центре Москвы, я услышал дикий рев гитар. Плотной, тесной толпой стояли люди вокруг no-name рок-группы, установившей свои усилители и ударную установку прямо на замызганный асфальт. Они играли на максимальном звуке — и рвали в клочья серенький день, рутину бытия, тоску, Москву.
Истошно ревел бас, и на высоких тонах кричала и впадала в отчаяние соло-гитара. Это был рок в его первозданном виде, рок гнева и отчаяния, шума и ярости, презрения и отказа.
Больше я их никогда не видел.
В другой раз меня поманил издалека звук старого танго. Я пошел на звук и скоро набрел на человека с аккордеоном в руках. Он был в черной бейсболке с длинным козырьком. Накрапывал дождь, он поднял капюшон куртки и почти совсем скрыл свое худое лицо в тени капюшона и козырька. Была в облике человека с красно-белым щегольским аккордеоном какая-то странная потерянность. Он сидел на усилителе, к левой его руке, скользившей по кнопочкам, был липучкой прикреплен микрофон, а второй — для вокала — был прилеплен к задней поверхности аккордеона. Приятным голосом он пел «Утомленное солнце», и старое танго, когда-то сочиненное Ежи Петербургским, звуча на обыденной московской улице, придавало ей какое-то совсем другое измерение. Но никто этого не замечал — люди шли мимо человека с аккордеоном, не замечая его.
Обычно я не подхожу к уличным музыкантам, чтобы поговорить. Это не нужно, это ломает правила игры, нарушает дистанцию. Но тут подошел и в коротком разговоре узнал, что исполнитель танго играл в ансамбле, руководитель которого умер. Ансамбль распался. И теперь он играет на улицах. В голосе его была растерянность человека, потерявшего себя в городе, в котором никому ни до кого нет дела. А где он будет играть завтра, он не знал.
Существует расхожее представление о том, что музыканты, играющие в концертных залах и на сценах, музыканты в концертных смокингах и рубашках с манжетами, выше уровнем и классом, чем уличные музыканты в черной и серой потертой одежде.
Это иногда так, а иногда не так. Скрипачу Джошуа Беллу не раз аплодировала восторженная публика в залах консерваторий, но когда он в бейсболке и камуфляжных штанах встал со скрипкой в метро, то ощутил полное безразличие идущей мимо, ко всему равнодушной толпы. И он почти час играл в пустоту на своей скрипке Страдивари. Это как история о принце и нищем: принцу дано быть принцем, нищему — нищим, а в остальном они не сильно отличаются друг от друга. Поменяй их местами — никто различия не заметит.
Анатолий Семочкин, выдающийся гитарист-виртуоз, долгие годы играл на Арбате. Играл даже зимой — в шерстяной шапочке, многоцветном длинном шарфе и в митенках, чтобы не мерзли руки. Но пальцы-то все равно голые. Он играл так, что хотелось остановиться рядом с ним и никуда больше не идти — а только погружаться в прозрачные волны чистого звука. Иногда Семочкин играл в залах, давал концерты, но всегда возвращался на улицу. В музыканте, играющем на улице, есть подлинная свобода — свобода от требований рынка, от вкусов публики. Он играет, даже если все идут мимо.
Есть люди, которые органически не способны к жизни по стандартам. Это не обязательно революционеры, это может быть уличный музыкант. Джон Кларк из Сан-Франциско играет на улицах с 2001 года — и записывается только в своей домашней студии. Часами длились в интернете прямые трансляции уличных концертов, которые он давал на берегу океана, в порту Сан-Франциско, где звук его испанской гитары медитативно сливался с тихим плеском воды, вольным полетом чаек и солнечным светом. Как он играл!.. Я написал ему письмо, в котором благодарил его за музыку и просил рассказать, почему он, прекрасный гитарист, играет только на улицах, но он мне не ответил. И я понимаю его, этого бледного человека с рыжеватой бородой, всегда носящего фетровую шляпу, — он избегает людей и разговоров с ними. Говорящие и пишущие люди преувеличивают ценность слов. Если играть на гитаре как Джон Кларк, то слова кажутся тяжелым постылым хламом.
Идет борьба города как мрачного утилитарного пространства, застроенного ячейками и клетками для людей, города, сквозь который с шумом текут реки железа на колесах, города, безжалостно просвеченного камерами наблюдения, — и города как свободного дышащего пространства, на стенах которого ночью расцветают граффити и на улицах которого живет музыка.
Вечером во Флоренции, в то еще недалекое, но уже баснословное время, когда самолеты свободно летали из страны в страну и чихнувший человек не вызывал ужаса, я вышел на площадь Синьории, где, несмотря на поздний час, толпились и бродили люди. Ровно и неумолчно шумела древняя площадь, и в счастливом беспамятстве бесчисленные кроссовки и туфли ступали по круглой плите, отмечавшей место, где когда-то был сожжен Савонарола. И тут тоже сквозь неумолчный шум города мое ухо уловило тонкий и четкий перебор гитарных струн. Я двинулся на звук и в густой, почти черной тени древних стен увидел сидящего на раскладном стуле человека с мягким лицом. В руках его была гитара, а перед ним лежал раскрытый гитарный чехол с потертым вишневым бархатом внутри — пристанище мелких купюр и монеток.
Он играл давно знакомые вещи Астора Пьяццоллы и Хоакина Родриго, знаменитого маркиза садов Аранхуэса, — любовь и тоска, печаль и нежность. Играл, то откидывая голову назад, то опуская ее, полностью погруженный в музыку. Он был там, в своем далеком мире, и полностью отсутствовал тут, в мире здешнем. Мимо него, не обращая на него никакого внимания, как будто его тут не было, с шарканьем и гулом голосов шли сотни людей. Только немногие иногда останавливались на несколько минут послушать. Это был Петр Томашевски, польский классический гитарист, лауреат многих конкурсов в Польше, однажды снявшийся с места и пустившийся в странствия по прекрасной Европе старинных камней и пропитанных прошлым стен. Много лет он жил во Флоренции и каждый вечер играл на площади Синьории, на одном и том же месте, рядом с палаццо Веккьо и галереей Уффицы. Он играл вечерами на берегу человеческой реки в свете лампочки, которую приносил с собой и ставил рядом с футляром. Свет вынимал из темноты его фигуру и делал отчетливым и теплым его лицо. Я долго стоял перед ним, вбирая в себя тайну этой ночи и звуки музыки, а потом он вдруг поднял голову, открыл доселе прикрытые глаза и улыбнулся мне.
