* * *

Дамы и господа! Боюсь повториться. То есть не боюсь — хочу быть услышанным на фоне. Поскольку фон для художника — главное. Когда начинал я, фон был четкий — насмерть уже не душили, но дыхание еще не одобрялось. На этом фоне я и еще два таких же юных борца стали выходить на сцену вместе и подмигивать публике по очереди. А поскольку после свинцовой тишины население радовалось любому шуршанию, мы ощущали себя декабристами и по поводу каждой удачной остроты давали друг другу банкет. Наши акции росли, аудитория тоже, и, наконец, грянул концерт, где в первом отделении должно было сверкать наше трио, а во втором — один солист, и вы угадали — кто. А за кулисами, отпугивая настоящих поклонниц, торчали наши жены. И после концерта самая сердечная из них сказала: «Молодцы, ребята! Вышли и прямо как три пистолета — бах! бах! бах! Молодцы. А потом вылетел Миша и на вашем фоне как пулемет — та-та-та-та-та!..» Эта циничная дрянь была права. И, как оказалось, на годы вперед. За эти годы армия советских сатириков превратилась в банду Махно: одни щекочут друг друга в «Аншлаге», другие храбро кусают испуганную Америку, третьи дерутся за свободу телевидения, что означает свободу торчать в нем самим… И на фоне этого разноперого веселья гремит, как прежде, — пулеметно и крупнокалиберно — Михаил Михайлович Жванецкий. Самый острый среди умных. Самый умный среди острых. Самый раздражающий. Ну, очень раздражает коллег, ну, невозможно же.

Точный, сочный, мгновенный, надменный, хитрый, нежный, ревнивый, азартный, печальный, подозрительный, капризный, неприступный, компанейский, одинокий, выражающий себя, отражающий нас, питаемый нами, судимый нами — Михаил Михайлович Жванецкий. А судьи с каждым днем все капризнее! Говорят, раньше он был другой, а теперь он какой-то другой. Он теперь как-то стал тише, что ли… Да не он стал тише — фон стал громче! Молчание ягнят кончилось! Ягнята обнаглели — вякают, блеют и судят его все строже, забыв, что годами повышали судейскую квалификацию благодаря ему же.

За то, что выражает вашу мысль: во-первых, так, что вы ее понимаете, во-вторых, раньше, чем она приходит вам в голову. Вспомните, сколько быстрых формул впихнул он в вашу подкорку. Скажите то самое «отдельное спасибо» за его слова, которые давно — ваши. «Как только, так сразу», «что охраняешь, то имеешь», «в греческом зале», «нормально, Григорий», «по три — но вчера»… Язык наш уже немыслим без этого, он этим расцвечен, как баржа флажками, это почти как песня: «слова — народные». Почти, потому что у песни есть имя отчество и фамилия — Михаил Михайлович Жванецкий. Писатель — это поиск логики в жизни при ее отсутствии в самом себе. Ну, какая логика: снова и снова заступать на эту телевизионную вахту по стране, где от общения давно отвыкли, где вместо общения — ток-шоу, вместо мыслей — «приз в студию!» и где вершина юмора — мужик, напяливший на себя женское платье? А такая логика, что он без общения чахнет. Его с нами роман — это роман общения. Даже в общении с властью он достиг невозможного — теперь уже не он должен нравиться им, уже они хотят нравиться ему. До него это удавалось только Толстому. Правда, тот ушел из Ясной Поляны, а этот туда еще не въехал… Никто не знает координат конечной точки, зато всегда известна исходная. Это соленое море, эти каштаны, эти кудрявые скрипачи… Этот плавильный котел по имени Одесса пару раз за столетие вдруг вскипает мыслями и чувствами, которым тесно внутри, и они ищут выхода — и непременно находят звонкое горло и дерзкий язык, чтобы через них вырваться и весело упрекнуть мир в его несовершенстве… Конечно, Одесса не тот город, который сходу признает своих пророков. Сначала она игнорирует, потом озадачивается, а потом записывает себе в заслугу, втайне продолжая недоумевать. Это теперь тут многие готовы прямо сейчас водрузить его на постамент рядом с Дюком. На его месте я бы, конечно, выступил против — но через паузу. То есть дождался бы, пока водрузят, а уж потом написал бы решительный протест и подписался полностью — как на постаменте: Михаил Михайлович Жванецкий. А мы бы столпились вокруг и аплодировали — стоя.