В московских СИЗО с 19 октября ввели карантин и теперь для сидящих там начались сложные времена — отменены передачки, отменены свидания, адвокаты и следователи будут встречаться с сидельцами только через стекло. Карантин коснулся и нас, членов Общественной наблюдательной комиссии Москвы: если раньше, в докарантинные времена, мы могли совершать обход по камерам, видеть людей, говорить с ними, то теперь мы вызываем людей по фамилии и говорим с ними тоже через стекло.

Конечно, такой общественный контроль не слишком эффективен — многие не хотят жаловаться, чьи-то обращения в адрес правозащитников бесследно исчезают и не доходят до ОНК, поэтому иногда нам приходится вызывать людей буквально по случайной выборке.

Недавно, придя в женское московское СИЗО № 6, мы попросили привести из каждой карантинной камеры самую молодую по возрасту женщину. В карантинных камерах находятся женщины, прибывшие в СИЗО совсем недавно, за последнюю неделю. Именно в карантине людям бывает сложнее всего — они переживают сильный стресс, иногда они не понимают, что произошло и почему они оказались за решеткой, не понимают, как устроено СИЗО, оказываются в полной изоляции и безвестности.

В СИЗО она оказалась по обвинению в краже 250 тысяч рублей с банковской карты. Она рассказала, что готова возместить эти деньги, лишь бы не находиться в СИЗО, но судья распорядилась иначе. Женщина до ареста работала пекарем.

Второй пришла тоже многодетная мама, у которой дома остались четверо детей от 4 до 11 лет. Она рассказала, что ее мужа обвинили в мошенничестве, но, пытаясь его спасти от ареста, она взяла его вину на себя, подумав, что в этом случае не арестуют ни его, ни ее. Но вышло наоборот — и он, и она оказались за решеткой.

Женское СИЗО, конечно, одно из самых сложных для нас, членов ОНК. Потому что история почти каждой женщины — это маленькая трагедия. Женщины сложнее переживают неволю. Особенно тяжело видеть в СИЗО беременных женщин, а также многодетных матерей. Мне кажется, что в большинстве случаев судьи, выбирая арест для женщин, не понимают, что таким решением сразу разрушают семью целиком — ведь и дети и хозяйство держатся в основном на женщинах. Почему не применять домашний арест или залог? Особенно для многодетных и беременных женщин. Ведь зачастую — кража — это следствие бедности и социальной неустроенности. И с этим государство помогает не очень хорошо, а вот сажает — исправно.

Она — по меркам московских СИЗО — неплохая, светлая, отремонтированная. Рассчитана на четверых, но в ней содержится три человека. В ней есть холодильник и телевизор, а также чайник и кипятильник — в общем, тюремный быт в камере вполне налажен.

Правда, такие условия не у всех в этом СИЗО. В некоторых камерах поставили сейчас раскладушки, поскольку кроватей на людей не хватает. В другой — люди спят по очереди на одной кровати. Мы, конечно, сразу потребовали поставить хотя бы раскладушку в эту камеру.

Жалуются в СИЗО-5 и на еду, особенно на рыбные блюда — они никак не удаются тюремным поварам в московских СИЗО. Недавно в связи с рыбными блюдами в СИЗО-1 «Матросская Тишина» случилась комическая ситуация. В один из дней обнаружилось, что во всем СИЗО засорилась канализация, причем у всех и одновременно. Когда разобрались, выяснилось — накануне арестантам давали на ужин многострадальные рыбные биточки, на которые люди жалуются годами. Есть их невозможно, но и лежать в мусорном ведре они не могут, поскольку, по словам сидельцев, очень плохо пахнут.

СИЗО «Лефортово» тоже готовится к сложным временам. Сейчас разрешены только посылки. Но они приходят не часто и не быстро, да и свежих продуктов туда не положишь, поэтому сидельцев ждут голодные времена. В первую волну коронавируса почти все сидельцы «Лефортово», с которыми мы общались, похудели на 5–7 килограммов. Одна из причин — отсутствие нормального магазина. ФГУП «Калужское», в котором сидельцы других московских СИЗО могут купить самые разные продукты и хозтовары, в «Лефортово» почему-то не работает. В этом СИЗО есть свой маленький ларек, однако ассортимент там бедный, заказать нечего. По словам сидельцев, колбаса в ларьке продается невкусная, супов, кроме «Доширака», — нет, в ларьке мало овощей и почти нет фруктов, кроме яблок и лимонов. Молочных продуктов почти нет. То же касается и предметов гигиены и санитарии.

За это время он возмужал, посерьезнел, лишился некоторой легкости, которая у него была в начале. Стал суровым и чуть циничным. Он будто покрылся броней, как будто весь запас «человека свободного» — homo liber — из него вышел. Он получает много писем, всем старается отвечать. Много читает.

В «Лефортово» продолжаются проблемы со складом, никак оттуда не могут отдать вещи сидельцам. В результате Сафронов гуляет в летней куртке и летней обуви. И без шапки.

Когда я пишу «гуляет», я всегда ловлю себя на том, что люди меня не поймут. Ведь в привычном смысле «гулять» — это совсем другое. Это идти по улице или парку, смотреть на деревья, траву, слышать птиц. Смотреть на падающие листья, шуршать ими, перебирая ногами, вдыхать холодный и чуть сыроватый воздух, который щекочет легкие, чувствовать легкий запах грибов и приглядываться — где же они? И останавливаться, поднимать голову и смотреть в небо, задетое верхушками красных и желтых деревьев, видеть улетающих в тепло птиц…

Но нет. «Гулять» в СИЗО — это в течение часа мерять шагами холодный каменный мешок размером 24 кв. м. Это, правда, настоящий МЕШОК. Пол в нем — бетонный, серый, пыльный. Стены — бетонные, серые. Над головой — черная крыша. Между крышей и стеной — оставлено место для воздуха, но неба совсем не видно, ни кусочка. И не видно ни единого дерева, ни куста, ни травинки, ни птицы.

Сидельцы «Лефортово» нам рассказывали, что они ужасно скучают по зеленому цвету — цвету листьев и травы. Потому что в СИЗО все серое и белое, унылое. Глаз устает от отсутствия цветного. Поэтому мы даже придумали такой вариант — передавать в передачках побольше зеленых салатов в горшочках, которые могут имитировать собой траву. Хоть какая-то радость для глаз.

В «Лефортово» мы говорили с украинским гражданином, обвиняемым в шпионаже. К нему приходит врач, который занимается лечением его зубов. И вот следователь на днях требовал от украинца признать вину, иначе он больше не пустит врача в СИЗО. Ведь разрешение на приход в СИЗО дает именно следователь, и это позволяет ему манипулировать сидельцем. Мы не первый раз видим, что «признание вины или оговор» = «оказание медицинской помощи».

Это происходит и с сидельцами так называемого «Кремлевского централа». Например, находящийся там бывший заместитель начальника Генштаба ВС России генерал-полковник Халил Арсланов рассказывал нам, что, несмотря на боли, ему не проводят медицинское обследование, таким образом давя на него и вынуждая давать нужные следствию показания.

Закон обязывает СИЗО при получении письма передавать его адресату в течение 3 дней. Однако закон ничего не говорит по поводу того, сколько времени письма может держать у себя следователь. Чем он и пользуется, обрекая многих сидельцев на полную информационную изоляцию, даже от их родных. На проблему с письмами нам жаловались и многие другие сидельцы «Лефортово» и «Кремлевского централа». К сожалению, это один из самых действенных инструментов давления следователя на подследственного. Даже детские рисунки и фотографии детей не передают — как будто специально следователь хочет сделать больно арестованному.

Мне кажется, что в последние годы многие следователи обнаглели и обленились. Вместо проведения расследования и поиска доказательств виновности они становятся манипуляторами, выстраивая различной сложности схемы давления на подследственного, вынуждая его идти на сотрудничество. Если человек не идет на сотрудничество, следователь находит, как на него надавить. А если арестована целая группа — тут следователю еще проще — достаточно найти в ней «слабое звено» — того, кто по тем или иным причинам даст показания на всех остальных. Кстати, многие на такое предложение соглашаются, надеясь на облегчение собственной судьбы, — следователь обещает, что в итоге «дадут меньше» или отпустят под домашний арест. Зачастую следователь в результате обманывает, но сиделец все равно цепляется за любую соломинку.