Если искусство — история об одиночестве, то коллекционирование — история о встречах. В жизни Ильи Семеновича Остроухова (1858–1929) одиночества было немного, зато встреч — с избытком. Удивляться ли, что для искусства этот талантливый живописец остался автором одной картины? Его «Сиверко» была расхвалена современниками как образец русского пейзажа. Остроухова сравнивали с Левитаном, а некоторые даже ставили его выше. Третьяков купил пейзаж для своей галереи еще до выставки Товарищества передвижников, где Остроухов участвовал не один раз, да и у Третьякова это была не единственная его работа. «Сиверко» означает холодный северный ветер и саму холодную погоду при северных ветрах — ощущение холода на остроуховском полотне реалистичное, хотя смысл у картины символический: это просторы, придавливаемые, да так и не придавленные свинцовыми облаками.

«Сиверко» показывают в первом зале посвященной Остроухову большой выставки Государственного литературного музея, носящего ныне труднопроизносимое имя Государственного музея российской литературы имени В.И. Даля. Она проходит в Трубниковском переулке, 17, «Доме Остроухова». Когда-то он здесь жил, здесь размещались его разнообразные коллекции, огромная библиотека и архив. Дом и при жизни назывался «Домом Остроухова», хотя формально он был записан на жену Надежду Петровну Боткину, это было ее приданым. Дочь богатого чаеторговца, она была в родстве со знаменитыми коллекционерами Боткиными, что сыграло важную роль в судьбе мужа, привело к новым знакомствам, но не отменило необходимости отсиживать присутственные часы в конторе тестя. Многие вспоминают о грубом обращении Остроухова с женою, но это скорее в рамках образа барина-самодура, который он почему-то полюбил с возрастом.

Для первой в истории выставки об одном из самых колоритных персонажей художественного мира дореволюционной Москвы, да и России, собрали множество экспонатов. Помимо его собственных картин, представлена его коллекция — от Левицкого до Леонида Пастернака, от Сурикова до Репина (в Трубниковском был тот вариант «Не ждали», где вместо арестанта домой возвращается арестантка). Есть зарубежные мастера — от Родена до Цорна; показывают и важнейшее: иконы, а также часть прежней обстановки и портреты самого Остроухова. Тот, что на обложке отлично сделанного каталога, выполнен Николаем Андреевым, знаменитым скульптором, автором памятника Гоголю, сперва шокировавшего публику (Розанов написал о нем несправедливо недружелюбно), а затем убранного советским правительством подальше с глаз людских — с Арбатской площади — и спрятанного в глубине двора дома на Никитском бульваре.

Остроухов имел прямое отношение к появлению этого лучшего в Москве памятника, его усилию положен конец многолетней мурыжной истории с организацией конкурса, которая тянулось бы дальше, если бы в какой-то момент решительный Илья Семенович не сказал: «Все, конкурс отменяем, заказ даем конкретному человеку, Андрееву, если хоть кому-то из членов комиссии проект не понравится — не берем!».

Андреевский макет смотрели у Остроухова, во дворе дома. Взяли. На выставке показывают недавно обнаруженные в запасниках самого Литмузея гипсовые барельефы работы Андреева с изображением персонажей «Мертвых душ» (раньше они принадлежали Остроухову). И еще массу архивной мелочи, включая пригласительные разного сорта на церемонию открытия: на трибуну, на площадку у памятника, на службу в храм Христа Спасителя… Трехдневные торжества завершились спектаклем в Малом театре, заседанием Общества любителей российской словесности в Богословской (позднее Коммунистической) аудитории Московского университета и банкетом по подписке в «Метрополе»; сейчас так не празднуют. В официальную программу не вошел лишь шуточный завтрак, его меню выставили: кулебяка на четыре угла от П.П. Петуха, «суп в кастрюльке прямо на пароходе из Парижа», бараний бок от Собакевича и вареники от Пацюка. И множество видов водки — «на персиковом листе, на черемуховом цвете, на золототысячнике, на вишневых косточках — из хозяйства Пульхерии Ивановны».

Сам Остроухов предпочитал красное, пил с молодости, это стало частью образа. Вот в 1898 году Дягилев, которому Остроухов вскоре станет помогать с журналом, пишет ему из Псковской губернии: «Ответ от Ленбаха жду, с Репиным переговорю, Михаилу Морозову скажите, что я в деревне, пусть шлет журнал, и фотографии от Фишера тоже жду, но все это сделайте только если не лень и между 100 и 101 стаканчиком красненького, а иначе не надо».

О пристрастии к бордо вспоминают постоянно, но вряд ли из-за него он бросил занятия живописью, тем более что коллекционировать начал еще в 80-е. Долго копил на первую работу, поехал к Поленову, предложил деньги — тот просто подарил ему этюд «Лодочка» (его сейчас выставили). Затем еще один, потом еще, в итоге с десяток, деньги же за долгую историю отношений с Остроуховым Поленов взял лишь однажды. В итоге коллекция пополнялась либо дарами (часто выпрашивал), либо брал недорого, неслучайно у него так много графики. Если покупал, как Родена, то на свои, к деньгам жены почти не прикасался. К нему относились хорошо — все же из художников, а что со временем заделался специалистом по арт-рынку, то с кем не бывает?

У Остроухова было пять работ Венецианова — больше только в Третьяковке. Но самой замечательной частью собрания были иконы. Во многом благодаря Остроухову мода на них среди собирателей переплавилась в страсть. Среди почитателей оказался и Анри Матисс. Во время поездки в Москву он первым делом побывал в Трубниковском, был заворожен иконами: «Они выше Фра Анжелико». Остроухов устроил ему и концерт синодальных певчих, и визит в Новодевичий.

После революции он стал хранителем собственного собрания. Из дома не выселили, но посетителей в музее иконописи и русского искусства было немного, среди них, правда, Вальтер Беньямин, описавший музей в дневнике. В 20-е зачастил к Остроухову и молодой Леонид Леонов. Он писал Максиму Горькому: «Мне всегда был необходим человек, которого я бы очень любил и которому бы беспредельно верил. Долгое время таким был, между нами говоря, И.С. Остроухов, человек грубый и великого чутья. (Было дело — он мне однажды запретил печатать одну повесть — «Унтиловск», я почти грызся с ним,— уходил по Трубниковскому переулку вниз и, чего греха таить, плакал от злости, а все-таки не напечатал)». Время проводили странно: «…бывало, приходил к И.С., садился, наливал рюмку-две (не больше) водки, ему и себе, и этак просиживал вечер с ним, молча. Он очень здорово умел молчать, но обоим слышно было, как внутрях, так сказать, работают машины. Сии минуты дают душе некие морщинки — не дай бог, чтоб трещины». Таким же умением молчать с собеседником отличался позднее Шостакович.

Разрушение собрания — логичный шаг для времен, когда огосударствление вгрызается и в искусство. Хотя музеи странных коллекций, отражающие вкус собирателя больше, чем историю искусства, есть во всем мире, мало где их сливают друг с другом или «топят» в больших музеях. Чего, казалось бы, проще в Париже: в музей азиатского искусства Гиме отдать собрание Чернуски, а в Лувр — коллекцию Жакмара Андре? Но такого неуважения к фигуре коллекционера ХХ век уже не позволяет, лишь в особых странах возможно нарушение прав собирателя. И если о Щукине и Морозове еще недавно говорили с состраданием — вот бы воссоздать их собрания! — то об Остроухове молчали. Изымешь его вещи из музеев — те, очевидно, обеднеют.