23 июля 1950 г. Воскресенье

Ялта встретила нас, как, наверно, привыкла встречаться С миллионами временных, праздно шумящих гостей, — Пряным запахом розовых крымских акций И предчувствием гор в обречённой на свет темноте.

Как мы были свободны! Ни рублей, ни талонов, ни чеков — Только волны и воля, только вера в соседний рассвет. Только где-то во мгле ждал нас, маясь бессонницей, Чехов, И скулила собачка по даме, которой давно уже нет.

8 декабря 1954 г. Среда

Левитан

Опять подмосковная осень, Костров остывающих дым, Дрожат осторожные лоси У тёмной озёрной воды.

Неслышно берёзы роняют Плащи золотые к ногам, И свой хоровод начинают В холодных туманах стога.

И срок уже снегу назначен, И там, далеко-далеко, Еврейский испуганный мальчик По снегу идёт босиком.

И я ему снова проспорю Покой васильков полевых, Зелёное зеркало Вори В оправе осенней листвы,

И осени медленный запах, Осин угасающий свет… На запад, на запад, на запад Берёзовый тянется след.

А в мире глухом и бессонном Штыки конвоиров остры. На запад идут эшелоны, И люди идут на костры.

И в душном вагоне, как в склепе, Надежды – исчадие лжи. Седой человеческий пепел На плитах Европы лежит.

Он тёплый ещё, если тронешь, Он только ещё из печей. На хрупкой, на детской ладони Шевелится пепел ничей.

Шевелится слепо и немо И снова становится сном. А, может быть, это поэма, Зачатая в чреве лесном,

Где ландышем пахнет и мятой, Где слёзы смолы на сосне. А, может быть, это соната, Светающая в тишине,

Бетховена мёртвые пальцы, Эйнштейна обугленный мозг… Ряды аккуратных акаций, Забвения смутный дымок…

Но я не умею иначе! Но там, далеко-далеко, Еврейский испуганный мальчик По пеплу идёт босиком.

Он вырастет, робость отбросит, И вот в хороводе стогов Моя подмосковная осень Коснётся дыханья его.

И будет исполнен печали Рассвет в отступающей мгле. Тревожные думы причалят К березовой этой земле.

И сердцебиеньем, и взглядом Прозрев мой светающий век, Сквозь медленный вальс листопада Идёт по земле человек.

И гаснет. На счастье, на горе, На век оставляя живым Зелёное зеркало Вори В оправе осенней листвы.

Мы стали первым набором только что открытого в МГУ по указу, подписанному в июне 1952 года Сталиным, факультета журналистики (раньше было отделение на филфаке). Конкурс был бешеный – 25 на место. Ну а потом в нашей студенческой группе после первой сессии из 20 душ нарисовалось 16 отличников. А на весенней сессии вся группа, поголовно, сдала один экзамен на «отлично». Между прочим, это было введение в литературоведение, на котором мы глубоко и активно осваивали законы и тонкости поэтики.

И, естественно, в тех наших ранних стихах слишком явны были следы перенасыщения на семинарах и лекциях по введению в литературоведение всякими там анаграммами Вийона, антистрофами Софокла, Ронсара и Тютчева, секстинами Петрарки, венками сонетов, придуманными в Италии XIII века, а до России добравшимися лишь в 1889 году. И при этом мы отчаянно экспериментировали в собственных первых поэтических опытах.

Ей богу, не преувеличиваю! Во всяком случае, аудитория набивалась до отказа. Люди сидели на ступеньках в проходах. Несколько лет назад, на вечере памяти Игоря Дедкова в Доме литератора на Поварской довелось мне беседовать со Львом Анненским. Знакомы мы с ним давно, еще с первого всероссийского семинара молодых критиков в Переделкине в 1961 году. Но оказалось, что ещё раньше и он посещал наши вечера поэтов и до сих пор считал, что лучшие тогдашние стихи Юры Апенченко, Жени Коршунова, Серёжи Дрофенко выдерживают самый строгий, гамбургский счёт истинной поэзии. Согласен с ним. И в доказательство его правоты приведу только одно из тех стихотворений, что читались тогда на наших вечерах. Перевод знаменитого стихотворения Адама Мицкевича «К М…» Юрой Апенченко:

«Скажи мне «прочь!» – и я уйду покорно, Из сердца вон! – я выполню наказ. Но знай, что только память непритворна, Что только память не обманет нас.

Чем дальше свет, длиннее лягут тени И больше затуманятся черты, Тем шире круг холодного затменья: Всё дальше я, но всё печальней ты.

И не найти нигде тебе покоя, Я рядом. Мною мир наполнен весь: Я плакал здесь, я здесь играл с тобою, Я часть своей души оставил здесь…

Задумчивая, струны тронь несмело, Едва они откликнутся, звеня, Как ты припомнишь, что когда-то пела. Вот эту песню пела для меня.

Склонясь над пёстрой шахматной доскою, Угрозу вдруг над королём своим Заметишь и подумаешь с тоскою: «Совсем недавно я играла с ним».

Никто не принесёт тебе забвенья! Приехав отдохнуть на шумный бал, Ты будешь помнить каждое мгновенье О том, что я с тобою тут бывал.

Возьмёшь ли книжку, где слепой судьбою Влюблённые навек разлучены, — Прочтёшь, вздохнёшь и скажешь: «Эти двое Нисколько не печальнее, чем мы».

И если автор их сердца счастливо Соединит в последний самый час – Погасишь свет, жалея молчаливо, Что тот роман написан не про нас.

Внезапно вспыхнет красная зарница, Сухая груша зашумит в саду Да крикнет сыч… Тебе же будет мнится, Что это дух мой, я к тебе иду.

И не найти нигде тебе покоя: Я рядом, мною мир наполнен весь. Я плакал здесь, я здесь играл с тобою, Я часть своей души оставил здесь».

Кстати оно, это студенческое стихотворение, стало победителем в проводившемся тогда в Москве конкурсе на лучший перевод из Мицкевича, в котором участвовали многие известные поэты.

В моих стихах о Левитане есть фактическая неточность. Хотя преподававший в Московском училище живописи, ваяния и зодчества Поленов и возил своих учеников Исаака Левитана и Константина Коровина в Абрамцево, я не знаю ни одного левитановского пейзажа с Ворей. А я ведь видел – в натуре или в репродукциях – сотни его полотен и рисунков. И не видел, наверное, буквально единицы. Так что, если найдётся эрудит, который меня опровергнет, буду только счастлив. А пока – нет Вори в живописном и графическом наследии Левитана, и всё тут.

Я не знал этого? Да нет. К тому времени о Левитане я знал уже если не всё, то во всяком случае очень многое из того, что можно было прочитать в книгах и услышать от экскурсоводов и лекторов в Третьяковке.

В студенческие годы мечтал пройти её всю. От истока до устья. Позже, уже работая в «Комсомолке», добрался-таки до её начала, прошёл пешком вдоль берега до низовий. А потом, годы спустя, в больнице, расположенной в этих самых низовьях, умерла мама…

Что у Левитана нет Вори, виделось мне высшей несправедливостью судьбы. И после нашего осеннего курсового турпохода в Абрамцево в 1954 году я «поправил» судьбу, соединив в стихах жившие в памяти абрамцевские пейзажи и левитановские полотна.

А ещё в конце первого курса мы с моим другом Никитой Вайноненом, устроив себе сверхсессию (надо было досдать несколько дополнительных экзаменов и зачётов), покинули свою группу, перешли с редакционно-издательского отделения (РИО) на газетное. Новая группа была нисколько не слабее прежней. Дополнительные экзамены мы как нечто экстраординарное по молодости не воспринимали: сколько сдать экзаменов, пять или восемь – ну какая разница? Готовились к ним на даче отца Никиты, знаменитого балетмейстера Большого театра.

Его я видел во время позднего вечернего чая, усталого, вымотанного нелёгким рабочим днём, не очень-то разговорчивого. Но смотрел на него, как на Бога. Ещё бы! Этот человек создал «Пламя Парижа» и «Золотой век»; подарил нам нового «Щелкунчика», непохожего на того, к которому привыкла публика по классическим постановкам Петипа, Иванова, Горского, Лопухова, и в его постановке балет продержался на сцене ведущих театров страны около 40 лет. Прежде всего, конечно, Кировского в Ленинграде. Теперь, как и прежде, это Мариинский в Петербурге, и мало кто знает, что в день давней премьеры «Щелкунчика», в феврале 1934 года (год рождения мой и Никиты), у Мариинки было другое название: Ленинградский государственный академический театр оперы и балета имени Луначарского.

А десять лет спустя, в 1944 году, сразу же после освобождения моего родного Минска от немцев, отец Никиты блестяще поставил в тамошнем республиканском театре оперы и балета «Арлекиниаду». В его балетах танцевали Семёнова и Дудинская, Уланова и Плисецкая, Лепешинская и Стручкова, Чебукиани и Сергеев.

Та наша дачная подготовка к экзаменам, с купаниями в соседней речке, среди прекрасных пейзажей подмосковного лета, запахов полевых цветов, трав, прогретых солнцем сосновых стен, – одно из самых отрадных воспоминаний студенческой поры.

Время от времени он одаривал меня контрамарками в Большой. Оперы и балеты из тогдашнего репертуара ГАБТа, которые для меня были откровением, сам он по нескольку раз посмотрел и прослушал ещё в детские и школьные годы. Так что ходил по этим контрамаркам я один. И только однажды побывал там вместе с Никитой – на предпремьерном прогоне новой оперы Шапорина «Декабристы» (кстати, тогда единственный раз в жизни довелось мне посидеть в знаменитой Царской ложе Большого).

Зато вдоволь наговорились мы с ним, бродя вдвоём после лекций по осенней, зимней, весенней Москве. Спорили много и обо всём. Порой довольно яростно. Но ни разу за всё студенческое пятилетие не поссорились. И за следующие десятилетия тоже

Никита был удивительный человек, доброжелательно, до самоотверженной жертвенности открытый для друзей, волевой, ответственный, талантливый в любом деле, к которому прикасался. С детства учился в балетном училище при Большом театре. Танцевал упоительно. Стал бы, наверное, в будущем известным солистом балета. Но… резко сменил жизненную стезю. Ушёл из училища и, выдержав конкурс золотых медалистов, поступил на факультет журналистики. Не знаю, как отнеслись к этому его родители (как-то не удосужился спросить), но в училище педагоги уговаривали его остаться. Не уговорили. Окончив МГУ с красным дипломом, уехал на Сахалин. Работал в районной газете.

Вернувшись через два года в Москву, стал одним из ярких, острых публицистов. Вместе с матерью, балериной К. Н. Армашевской, написал книгу об отце. И ещё – книгу «Наша самодеятельная песня». В защиту бардовского движения. Как раз в то время, когда оно подвергалось особо яростным гонениям со стороны властей и цензуры. Кстати, из редакции «Советской культуры» он был тогда уволен. Формально «за неформальное лидерство», а на самом деле за яростную пропаганду самодеятельной песни. И ещё написал несколько пьес и издал несколько своих стихотворных сборников. Вот, на вскидку, две строки из его стихов:

«Три жажды в жизни есть, а прочее враньё: Найти себя, найти своих, найти её».

Вырастил двух замечательных дочерей. У меня хранится давняя фотография с двумя их умилительными детскими мордашками. С дарственной надписью на обороте, где я, не помню уж почему, назван «крёстным» одной из них. Когда мы с Таней расписывались в ЗАГСе, Никита был свидетелем с моей стороны.

К сожалению, наш курс (а все самые дорогие мне люди оттуда) по возрасту пребывает уже в зоне уходов. И прах Никиты покоится ныне на Новодевичьем, рядом с захоронением его отца…

Вернусь, однако, к стихам о Левитане. На втором курсе Алла Долматова (впоследствии – Шарова) договорилась с Третьяковкой о лекциях для своей группы РИО, которые в залах галереи очень увлекательно вела преклонных лет дама, научная сотрудница ГТГ. Благодаря Вальке Шарову, Алла пригласила и нас, хотя мы были с другого, газетного отделения. На лекции о Левитане меня поразила одна деталь: он был настолько беден, что на учёбу ходил в старых, разваливающихся, дырявых башмаках. «Практически босиком по снегу», — сказала тогда лекторша. И этот идущий по снегу босиком мальчик мог ведь прожить долгую жизнь, а не те 39 лет, которые выпали на его долю. И тогда в средневековье ХХ века он мог бы превратиться в пепел в печах Бухенвальда, Освенцима или Треблинки.

Он до этого не дожил. Но он и это предчувствовал в своём «Над вечным покоем». Какую вселенскую, но и какую еврейскую, и какуюрусскую печаль по убиенным уже в будущем для него веке таит в себе это его полотно! Вот такой выстраивался ассоциативный ряд…

И ещё. Годы спустя я познакомился с определением, которое дал кинематографу Андрей Тарковский: калейдоскоп времени. И понял, что тогда, в стихах о Левитане, я подсознательно использовал этот принцип. Переселил Левитана, мальчика, идущего в разваливающихся ботинках по снегу, из 60-70-х годов XIX века в 40-е года века ХХ-го, с его Бухенвальдами, Освенцимами, Треблинками, а потом переселил его назад, в канун ХХ века, но уже в финале короткого по счёту годов пути, назначенному человеку судьбой, и в начале бессмертия, обеспеченного достоянием его за душу берущих полотен.

6 июля 1980 г. Воскресенье.  Дом отдыха «Пахра»

Ты подожди, ты только подожди, И небеса разверзнутся, и снова Холодные алмазные дожди Коснутся основания земного.

И по речной встревоженной воде Запляшут заколдованные струи, И лилии закроются, ревнуя Седое небо к молодой звезде.

И обнажатся краски до глубин, До боли Исаака Левитана, До света звёзд, до запаха тумана, До горечи оранжевой рябин.

28 июня 1984 г. Четверг. Теплоход «Лев Толстой»

К Плёсу подошли после дождя, на гору Свободы начали подниматься под солнцем, а на вершине попали под дождь.

Экскурсовод, водившая нас по городу, на вершине горы, над обрывом, увлечённо, вдохновенно даже, рассказывала о Левитане. Когда она при этом разводила руки, как крылья, невольно вспоминалось: «Почему люди не летают, как птицы?..» Там, в «Грозе» Островского, был край обрыва в приволжском городе. И здесь тоже.

Женщина стояла на самом краю, спиной к нему. И я всё боялся за неё – как бы не оступилась, не поскользнулась на мокрой под дождём глине. А она ничего не замечала и говорила с нами на чистом, образном русском языке: «Зачем на шишки под ногами смотреть? Вы лучше подымите голову и смотрите, как они растут». Или вот ещё: «Прекрасное – это обыкновенное, которое хорошо разглядели». Впрочем, последнее – не абсолютная истина. Ибо Плёс, всё-таки, – это необыкновенное.

Потом снова было солнце. А потом, уже вечером, когда сидели на корме, прошёл и быстро погас солнечный грибной дождик. И двойная радуга перекинулась над свинцовой Волгой и белой колокольней Варваринской церкви. Дождевые капли зависали на белых и голубых перилах «Льва Толстого». Кричали чайки. Слышался дальний лай собаки. Умиротворённо дышала свежая, омытая дождём зелень прибрежных берёз. И от их отражений колыхавшаяся после прошедшего нефтевоза вода у берега тоже была зелёной. Склонённое к закату солнце высвечивало деревянную церквушку на склоне Левитановой горы. Ту самую, что в «Над вечным покоем». Вернее, её копию. Оригинал по неосторожности спалили несознательные тинейджеры ещё дореволюционной поры.

А потом был закат по всей шири Волги. Опять же, такой самый, как у Левитана в «Золотом Плёсе». И опять же – не совсем такой, ибо ближе к нам вода вся искрилась синей и золотой чешуёй, словно бок гигантского зеркального карпа. И это позволяло отделить нынешнюю реальность от той, что стала красками Левитана.

Кто-то рядом сказал: «Теперь я поверил Левитану». Поверил, сделал одолжение! А мне что Левитана на веру испытывать? Я ему с детства верю. С первого часа в Третьяковке. И раньше ещё – с первой увиденной репродукции.

Когда отплывали от Плёса, все его соборы один за другим открывались из-за высоких деревьев. При любом движении – на машине, поезде, на теплоходе ли – земля за окном вращается. Но не вокруг собственной оси, а вокруг какой-то точки или линии между наблюдателем и горизонтом. Кажется: горизонт устремляется вперёд вместе с тобой, а мир прямо за окном стремительно проносится мимо. Это – иллюзия. На самом деле всё, абсолютно всё движется по отношению к наблюдателю назад. Только, в полном соответствии с законами перспективы, движется с разными скоростями – чем ближе к горизонту, тем медленнее. И примыкающие к горизонту рощи, строения, предметы тащатся вперёд так по-черепашьи, что действительно создаётся впечатление, будто они движутся вместе с тобой.

В Плёсе эта иллюзия рождала волшебное зрелище. Церкви плыли вперёд вместе с нашим «Львом Толстым», медленно отступая, поворачиваясь вокруг своих осей и открывая всё новые грани. А мимо них, словно высокохудожественные театральные декорации, проплывали назад зелёные кроны, то закрывая, то открывая церковные купола. И Плёс был градом Китежем, то утопавшим в зелёном море, то вновь непотопляемо всплывавшим на поверхность.

В круженьи светлом храмов и берёз В отрадную для наших душ погоду В воспоминанья, будто бы под воду, Волшебным Китежем уходит Плёс.

Замри! И мирозданье до поры Замрёт под кистью Мастера, как эти Вовеки не погасшие соцветья На склоне Левитановой горы.

4 августа 1984 г. Суббота

Вечер. Золотой Плёс. Воспоминание

Проголосит простоволосо Дождь по берёзам и траве. Очнётся радуга над Плёсом И задохнётся в синеве.

И будет женщина на грани Обрыва, солнца и дождя Нам говорить о Левитане, Как крылья, руки разводя.

И левый берег отзовётся В лугах туманом золотым, И, словно скошенные солнца, В стога опустятся цветы.

И это будет очень просто, И будет это навсегда – И дождь, и радуга над Плёсом, И светом ставшая вода.

У нас, в «Новой» за 24.04.2013 г., – беседа Ларисы Малюковой с предпринимателем Алексеем Шевцовым, возглавляющим Общество друзей Плёса. Знаковый материал (во всяком случае, для меня лично). Трагическое свидетельство того, что загребущие руки лопахиных потянулись и к этой жемчужине России. Мало им было надругательства над историческим обликом Москвы и других древнерусских городов, над силуэтом стрелки Васильевского острова в Питере. Добрались-таки, наконец, до левитановского Плёса. Причём, это не те Лопахины, которых и по сей день лицедействуют на лучших сценах мира лучшие актёры наших дней, даже отыскивая в этом чеховском образе какие-то человечные штрихи. В реальной нынешней жизни они куда более бесчеловечны, жестоки, равнодушны к нашему духовному наследию.

И вот уже в план развития Плёса как туристического центра, предполагавший первоначально, что в самом городе ничего не будет строиться, вносятся такие изменения, которые, по существу, лишают его права быть историческим заповедником и памятником природы. «Возникает идея, — цитирую Алексея Швецова, — протянуть канатную дорогу через весь Плёс с запада на восток через видовые точки, чтобы туристы, имеющие 15 минут на осмотр города, «всё обозрели». Начала набирать обороты идея о Плёсе как о горнолыжном курорте. <…>

Однако это понятно нормальным людям, помнящим своё историческое первородство и не отдающим его лопахиным XXI века отнюдь не за чечевичную похлёбку (как это слишком часто делает сегодняшнее чиновничество всех мастей и рангов). «Но у нас как думают: «В замусоренной «Берёзовой роще» маловато деревьев? Надо её расчистить и застроить спортивными объектами».

Пока что усилиями артистов и музыкантов, участников Левитановского фестиваля и средствами мецената Бориса Тетерева, оплатившего возрождение Рощи, летального исхода удалось избежать: «Уже посажено много берёз взамен погибших. Инвесторы пока отступили». Но надолго ли отступили? Вот в чём вопрос. Не случайно ведь заключительные, уже в P.S., строки Ларисы полны тревоги: «В своё время Костромская область ушла от оформления охранных зон на своём берегу. Богатый, в стиле «русского фэнтези» кластер костромичан пестрел гипотетическими коттеджными посёлками, развлекательными объектами. На вопрос: «А как же охранные зоны, видовые коридоры напротив плёсских усадеб?» – ответили: никаких ограничений и обременений у левого берега нет. Так что спешите в Плёс. А то приедете спустя время, выйдете на Соборную гору, и перед вами откроется волжская панорама… с колесом обозрения на костромском берегу».

И если сегодня ещё сохраняется некоторое соответствие (с неизбежными потерями, конечно) между тем, что в действительности, и тем, что на полотне Левитана «Вечер. Золотой Плёс», то тогда само это полотно уйдет в легенды о том, какая у нас в России была прекрасная природа. По историческим меркам, ещё сосем недавно. В 1889 году.

У одного литературоведа вычитал я такую мысль. Горько, конечно, что не сохранились усадебные здания в блоковском Шахматове. И при любом их восстановлении мы будем иметь дело всё-таки только с новоделами. Но не всё ещё потеряно, пока вокруг сохранились речки, поля, леса, окружавшие Блока. Катастрофа произойдёт, если утратим обычную подмосковную природу этих мест. Вот тогда кончится блоковское родовое гнездо. Но так же – и с Плёсом. Пустите лопахиных и лоббирующих их интересы чиновников по их усмотрению хозяйничать в природе, в которую погружён Плёс, и обесточите те высокие токи отечественной культуры, которые пока что пронизывают эти благодатные места. И навсегда переселите Левитана только в залы Третьяковки, Русского Музея и других коллекционных собраний в стране и за её рубежами.

Окончание следует.