Написать ему собирался очень давно, но сказать в том письме хотелось так много, что начать все не решался…

Хорошо помню ту затертую библиотечную книгу с рисунками художника Евгения Медведева, с которой в 10 лет началось мое путешествие в миры Крапивина, — «Всадники на станции Роса», первую его повесть, ставшую потом и жизненной программой. Историю о мальчике, решившем покинуть пионерлагерь из-за творящейся там несправедливости. Что-то было в ней живое и настоящее, и Крапивин сразу и навсегда стал «моим» писателем. С тех пор я искал и поглощал все, написанное им, и узнал, что живет он в Свердловске, и выписал журнал «Уральский следопыт», где впервые печатались многие его вещи. Так было лет до 16. Потом пробовал читать его уже студентом, но не пошло. Зато много позже, работая в интернате, вспомнил и рассказывал детям перед сном «Тополиную рубашку», а еще через несколько лет, когда психиатр Евгений Корень спросил, на какой литературе я вырос, вдруг понял, что это были книги Крапивина.

А.Г. Асмолов пишет, что сомневается, может ли назвать его советским писателем. По мне, Крапивин писатель не только не советский, но где-то даже и антисоветский. Фамилия гнусного начальника пионерлагеря с коррупционным прошлым из «Всадников», если что, — Совков. Это ему, преследующему ушедшего из лагеря Сережу, вступившийся за него журналист Иванов говорит, что никто не имеет права читать чужие письма и что «у детей тоже есть чувство собственного достоинства, которое никому не позволено оскорблять, да еще публично».

Более того, Крапивин — писатель над-советский и вообще внеисторический:

а сам он, сын уехавшего от репрессий за Урал и ставшего там педагогом священника, любил Экзюпери и Грина и более всего ценил роскошь человеческого общения.

Да простят меня его почитатели: не могу не вспомнить, что еще до его рождения на свете был еще один Командор — тоже в фуражке с кокардой, с его знаменитым «Командовать парадом буду я!». Разница между ними, конечно, великая, да и таланты их совершенно про разное, причем Крапивин, в отличие от Бендера, действительно командовал парадами флотилии и сейчас действующей своей «Каравеллы», честно выстрадав право на это в борьбе с советской номенклатурой и уральской гопотой и вкладывая в отряд огромную часть своих гонораров (ни дачи, ни машины у него не было).

Но есть между ними и общее: оба — большие жизнелюбы и выдумщики, и оба смогли стать свободными людьми в несвободной нашей стране. Оба (каждый по-своему, конечно) хорошо чувствовали, что зависеть от советской кормушки, живя по ее правилам, ни в коем случае нельзя: мешает быть собой и разлагает душу. Поэтому Крапивин с молодости был, как он говорил, «на вольных хлебах» (зарабатывал писательством), а его отряд «Каравелла», где подростки с начала 60-х годов учатся корабельному мастерству, фехтованию и журналистике, был в частых «контрах» с советской властью и недовольной местной «общественностью».

Прочитал в соцсети, как кто-то в благодарность за книги назвал его папой Славой, я вначале скривился: как-то слишком уж приторно. Но потом вдруг осознал, что для многих из нас он в лице своих лучших героев и был в огромной степени отцом. Обычным хорошим отцом, которого многим из нас, детям жертв ХХ века, просто клинически не хватало. Умным, понимающим, ироничным, готовым поддержать и способным защитить. Которым можно гордиться и с которым можно говорить о важном. Тем самым, по которому тоска у Вампилова в «Старшем сыне» и у Петрушевской в «Двух окошках» и о котором в фильме «Пацаны» герой Приемыхова говорит, что у каждого подростка должен быть взрослый, которому он может сказать «ты».

Крапивина, всесоюзно известного уже писателя, и звали на «ты» и Славой — подростки из его отряда, в котором они вместе задолго до перестройки опытным путем пришли к ценностям гуманизма и демократии и учились уважать друг друга, помогать слабым, а также всячески боролись с примитивными «дембельскими» представлениями о «настоящих мужчинах» (этот свой опыт уже в новом веке он описал в «Струне и люстре»).

Не я сказал, что он был «предвестником» популярного психолога Людмилы Петрановской. Но Петрановская пишет все же преимущественно для родителей, то есть взрослых, тогда как Крапивина читали и читают именно подростки — если верить Ольге Мариничевой — «подростковая элита» страны. И вот

ссоры и развод родителей, насилие в семье, детский суицид, «вещизм», коррупция и двойные стандарты у взрослых, выбор жизненного пути и настоящие человеческие ценности. И этим своим разговором, теперь уже как психолог это понимаю, он сохранял детские души, а порой и жизни.

В его книгах есть боль, огромное количество душевной боли непонятых, преданных, брошенных на произвол судьбы детей, — но в то же время в каждом его произведении обязательно присутствует кто-то, кто боль эту примет, поймет и поможет с ней справиться.

Он действительно защищал детей. Благодаря ему увольняли директоров школ, которые позволяли себе рукоприкладство. Помню его большой ответ в «Пионерской правде» на сочувственную статью про учительницу, отвесившую школьнице пощечину, — он выступил, хорошо это помню, «не как писатель, а как отец двоих детей», аргументированно объясняя журналистке, что оправдывать такие действия учителя нельзя. И один лишь его поступок, когда в далеком 78-м году он приютил в своей семье 10-летнюю будущую журналистку Веронику Куцылло и ее брата (по его, брата, просьбе — в противном случае им грозил детдом), говорит о нем больше всех его книг. Вернее, о том, что он сам и его книги — это одно и то же. Рассказать об этом публично он разрешил лишь спустя 30 лет.

Так вот и жил писатель Крапивин, воображением и талантом прокладывая дорогу своим удивительным педагогическим практикам, в которых реализуются бахтинские идеи причастности бытию, и сплачивая при этом неравнодушных людей самого разного возраста; и я давно уже понял, что, хоть мы с ним не были знакомы, без того, что он делал, меня самого как человека не было бы.

Огромное спасибо его жене Ирине Васильевне, с которой они прожили всю жизнь, и Ларисе Крапивиной, которая много лет руководит созданной им «Каравеллой». Спасибо им и всем, кто помогал ему и всем нам быть (что, хорошо понимаю, порой было очень непросто).

Завещание его нам, как мне кажется, — повесть «Тополиная рубашка», героический миф, в котором зашифрован код свободы, которой он жил. Там есть Хозяин, и ржавые браслеты на заколдованных им людях, и отчаянная борьба мальчика Славки за их освобождение, и — полет, полет…

О том, что он умер, я узнал в минуты, когда проходивший в красноярской психбольнице выездной суд разрешил и дальше держать там 14-летнюю Алену как «могущую представлять опасность для общества». Помню, подумал еще: будто не вынес он этого нарастающего, местами уже патологического страха нашего государства перед собственными детьми.

Сам приехать к больнице поддержать Алену не мог, сидел с приболевшим сыном, но там, среди собравшихся, оказался другой давний почитатель Крапивина, мой коллега Денис, — он и прислал фото, опубликованные потом в «Новой».

В тот день заказал в книжном «Всадников на станции Роса». Вскоре книга пришла — с теми же, что в детстве, рисунками художника Медведева. Открыл, и на первой же странице: «Ребята, в этой книге рассказывается о мальчишке, который очень верил в дружбу, в честность и доброту…»