Его больницу почему-то объявили чистой. И полыхнуло

Заведующий вторым хирургическим отделением Свердловской областной больницы №1 Юрий Мансуров спасал людей 32 года. Коллеги называют его одним из лучших хирургов страны: оперироваться к Мансурову приезжали со всей России и из-за рубежа.

Мансуров был не только практикующим врачом, но и новатором — изобрел четыре собственных запатентованных метода хирургического лечения.

24 июня его не стало. Причина смерти — коронавирус.

Супруга Юрия Мансурова Юлия рассказывает, каким был ее муж, и как мы можем спасти друг друга в пандемию.

---

Есть люди, которым, наверное, можно позавидовать: у них в жизни есть предназначение — ясное, понятное и очевидное. Юра еще в маленьком возрасте, лет в восемь, маме сказал, что будет хирургом. И это никогда не подвергалось сомнению. Ни в школе, ни в мединституте, ни потом.

Почти всю жизнь он проработал в Первой областной больнице. Лишь на год, в 2011-м, сделал перерыв: его попросили стать главным хирургом минздрава Свердловской области. Но уже через месяц Юра понял, что быть чиновником и не оперировать — не его. Подготовил себе смену и ушел назад, в больницу. От этого он только выиграл: будучи чиновником, он приходил домой куда более уставшим, чем даже после восьми часов, проведенных за операционным столом.

Он был уникальным хирургом: мог придумать, как сделать что-то новое, и сам сделать это руками. Эти умения очень редко сочетаются в одном человеке. У него было много пациентов, которых в других больницах отправляли умирать. И речь не про маленькие районные больницы. Речь про больницы Москвы, Петербурга. Там говорили: «В вашей ситуации сделать ничего нельзя. Сколько проживете, столько проживете. Ну, или, может, Мансуров что-то придумает». И Мансуров придумывал.

Я хорошо помню, как он прочитал мне SMSку от вдовы своего пациента: «Спасибо, Юрий Владимирович, большое за эти десять лет». Десять лет назад мужу этой женщины сказали, что он скоро умрет. И после операции, которую сделал Юра, человек жил десять лет. И такой человек был не один.

Конечно, если шансов не было совсем, муж честно говорил, что ничего сделать не сможет. Но очень часто он находил выход. Когда другие врачи говорили, что опухоль расположена так, что к ней не подобраться, он находил, как подобраться, и удалял ее. Брался за те операции, которых иные боялись: за те, где высока вероятность смерти пациента. Он брал на себя ответственность. И он спасал людей.

Когда началась пандемия коронавируса, мы оба понимали, что Юра, скорее всего, столкнется с инфекцией. И мы оба понимали, насколько она опасна.

Мы посадили своих родителей на карантин: не разрешали им выходить из дома, сами привозили им продукты. Юра очень жестко ограничил мои прогулки с дочерью: из дома мы выходили раз в две недели — до магазина. При этом брали с собой перчатки, санитайзер и соблюдали все меры предосторожности.

Возвращаясь из больницы, муж снимал с себя в коридоре всю одежду, нес ее в ванную, закладывал в стиральную машину, сам принимал душ, промывал нос, и только после этого выходил к нам.

У него была возможность не выходить на работу. Трудно представить, сколько у него было неотгулянного отпуска: ни один год он не позволял себе отдыхать столько, сколько положено. И я всем сердцем хотела, чтобы Юра не ходил в больницу. Но это был бы не мой муж. Кто-то должен заниматься отделением, кто-то должен оперировать. Это будут делать другие, а он спрячется дома? Нет, Юра бы никогда на это не согласился.

Первую больницу объявили «чистой». Больных коронавирусом туда целенаправленно не везли. Но в этом и была опасность: один наш друг, главврач, сказал: «Вы понимаете, что в коронавирусных госпиталях все в порядке со средствами индивидуальной защиты. Там разделение потоков пациентов, там разделение зон на «чистые» и «красные». А в обычных больницах считается, что коронавируса нет. Но он есть». Так и случилось. Один зараженный пациент пришел, и несколько отделений полыхнули. И Юрино хирургическое отделение тоже.

Когда появились первые заболевшие, он съехал из дома. Ночевал в своем кабинете. До получения положительного теста вместе с единственным не заболевшим хирургом переводил ковидных больных в инфекционные госпитали.

Ему стало плохо в ночь с 30 мая на 1 июня. Появилась температура и слабость. Первые восемь дней его состояние не вызывало опасений: мы созванивались, я показывала ему дочь (Алисе Мансуровой всего семь месяцев). 9 июня мы созвонились всего за час до того, как он попал на ИВЛ. А потом… Я позвонила, он не взял трубку. Конечно, я уговаривала себя: Юра просто пошел на процедуры; наверное, у Юры сел телефон. Но я все понимала.

Его состояние было тяжелым, но стабильным. И долгое время он справлялся. Мы надеялись, что все обойдется. А 24-го числа все кончилось.

От горя не укроешься. Оно смотрит мне в глаза отовсюду. Из окна, в которое я глядела, когда несколько раз в день слышала по телефону: тяжелый, но стабильный, выкарабкается. С дорожки в парке, где мы втроем гуляли с дочерью. Из ватсапа. Где муж писал:

— Не бойся, все будет хорошо!

— Ты обещаешь?

— Обещаю!)))

Я хочу сказать: у ковида нет логики. Нельзя быть уверенным, что ты его перенесешь и не заметишь. Я нашла группу в фейсбуке о погибших от коронавируса медиках: анестезиолог — 39 лет, реаниматолог — 42 года, хирург — 50 лет. 54 года, 37 лет, 40 лет. Я знаю 90-летнюю женщину, которая перенесла коронавирус бессимптомно, и знаю 24-летнего мальчика, который умер.

Если кто-то не пойдет лишний раз в ресторан или на футбол и тем самым избежит заражения, а значит, не заразит других — этот монолог будет написан не зря. Я прошу об этом ради своего мужа.

Вот орден Пирогова. Да некому носить

Он хотел уйти на пенсию в 70 лет и, наконец, пожить для себя и близких. А ушел из жизни в 67. Орденом Пирогова старший врач Центральной подстанции петербургской скорой помощи Владимир Манькович награжден посмертно.

Манькович часто повторял: «Ни разу в жизни я не пожалел, что пошел в медицину. Когда принял решение поступать в Запорожский медицинский институт, сомнений не было. И сейчас, отработав столько лет, с 1976 года, на cкорой ни одного дня не было, чтобы я сожалел об этом».

Сегодня Маньковичи — это уже династия медиков. Доктором была еще мама Владимира Самуиловича. Он сам, отучившись в вузе, по распределению попал в Ленинград, на станцию «Скорой помощи». Работал врачом линейной бригады, пока не ушел служить в армию. Вернулся из Вооруженных сил снова на cкорую. Здесь же познакомился со своей будущей женой — Ольгой, фельдшером на той же подстанции. Спустя годы на cкорую пришли и дети Маньковичей: дочь до декрета 11 лет трудилась на кардиологической подстанции № 15, сын и сейчас работает водителем cкорой.

Владимир Самуилович в 1985 году стал заведующим подстанцией № 7, а в 1989 году — ответственным врачом оперативного отдела Центральной подстанции. Перейти на кабинетную работу заставило здоровье. 35 лет назад у мужчины обнаружили эмфизему легких. Он перенес тяжелую операцию, ему удалили треть легких. По рассказам жены, супруг тогда себя чувствовал очень плохо, готовился к худшему. Просил привезти детей (старшему Антону было около трех лет, младшей Кате еще не исполнилось и года) к нему в больницу — попрощаться. Но каким-то чудом выкарабкался.

— С тех пор муж никогда не болел, — говорит Ольга Манькович, — все вирусы обходили его стороной. За все время работы он никогда не брал больничный.

«Железный Феликс» прозвали коллеги Владимира за то, что для него в порядке вещей было недоступное другим. За всю жизнь он не пропустил ни одного рабочего дня. Мало того — ни разу не опоздал на смену. Соседи по дому шутили: «По Самуиловичу можно сверять часы — так точно он выходит на работу».

— Работал Манькович сутки через сутки, с 9 утра до 9 утра, — вспоминают коллеги. — Но постоянно задерживался после смены. Занимался профсоюзными делами, решал незавершенные рабочие вопросы, помогал заступившей смене, подменял заведующего Центральной подстанцией — словом, всегда перевыполнял план.

— Гиперответственность и любовь к работе — это то, что мы с братом видели с рождения, и то, что нам передалось от папы, — рассказывает дочь врача Екатерина. — Для меня, как и для него, всегда была, прежде всего, работа, я была безотказная. Отец свою жизнь отдал медицине в большей степени, чем семье. Переживал за каждого пациента.

На Центральной подстанции Манькович координировал работу всей городской скорой, отвечал за своевременное направление бригад к больным и пострадавшим, на все городские происшествия, аварии, пожары. Может, дар, может, многолетний опыт, а, скорее всего, и то, и другое вместе научили Маньковича просчитывать любую ситуацию, учитывать все риски, прогнозировать последствия. По словам руководителей петербургской подстанции «Скорой помощи», за 46 лет он не допустил ни одного прокола в работе. Какое бы ЧП в городе ни стряслось, Владимир Самуилович всегда сохранял хладнокровие, и именно он принимал правильные решения. На первое место ставил благо пациентов, на второе — рациональное использование сил медиков.

«У Маньковича не голова, а компьютер!» — восхищались коллеги и советовались с ним по каждому серьезному поводу. Звонили днем и ночью, на скорую и домой. Он не сердился — привык жить в режиме постоянной готовности.

Владимир Самуилович относился к коллегам на подстанции, где проработал больше тридцати лет, как к родным людям. Женщинам на 8 Марта дарил заварные пирожные, которые сам пек накануне. Весь день 7 марта пропадал на кухне. По рассказам семьи, готовить очень любил и, если брался за процесс, то никого к нему не подпускал. Помимо невероятно вкусных пирожных, коронными блюдами мужчины считались студень и заливная рыба.

Другим увлечением в последние годы жизни врача стали фотография, видеосъемка, монтаж и компьютерная обработка видео и фото. Почти все свободное время он посвящал этому хобби.

— У нас с братом, когда мы росли, компьютеров не было, — вспоминает Екатерина. — Даже когда они появились в России, семья двух медработников не могла себе позволить такое дорогое удовольствие. А папа занялся этим серьезно. Купил хорошее оборудование. Снимал все семейные и все рабочие торжества. Мои свадебные фото у него получились даже лучше, чем у профессионального фотографа. Но главный папин шедевр — документальный фильм к 100-летию Центральной подстанции «Скорой помощи». Он делал его два месяца. После этого друзья и коллеги окрестили отца «станционным летописцем».

Владимир Самуилович работал не до последнего дня, а до последней минуты. 27 апреля, когда у него резко ухудшилось самочувствие, он находился на посту. Его тут же отправили на КТ. Снимок показал 80% поражения легких. Тем не менее Манькович самостоятельно вернулся домой, собрал вещи, и только затем вызвал скорую.

— При госпитализации у мужа не было ни температуры, ни проблем с дыханием, однако болезнь развивалась стремительно, — говорит жена. — Уже на следующие сутки у него подскочила температура, появилась одышка, начался отек легкого, появились массовые тромбы. Врачи поменяли терапию, поставили стент, поймали один тромб, перевели Володю на ИВЛ. Незадолго до этого он сказал мне: «Ты знаешь, я, наверное, все-таки не выживу»…

4 мая Маньковича не стало. Многие коллеги до сих пор в шоке от потери: «казалось, что он-то — наш железный Феликс — вечный».

— Папиного выхода на пенсию мы ждали больше, чем он сам. У меня еще не укладывается в голове, что мои дети (сейчас близнецам Екатерины чуть больше года. — Ред.) не увидят деда живым, — плачет дочь. — Несколько лет назад отец объяснял молодому режиссеру, снимающему документальный фильм о врачах «Скорой помощи»: «Когда мы приходим сюда, наша задача — все свое личное оставить за пределами помещения. Иначе это может отразиться на работе. А тут отвлечься нельзя. Тут за каждым вызовом — жизнь человека. Но, к сожалению, бывают случаи, когда даже своевременный приезд скорой ничего не решает. Я почти полвека работаю, много видел, много знаю. И все равно к смерти привыкнуть невозможно». Теперь и я знаю это. При жизни папа каждое утро мне звонил или присылал SMS: «как дела»? Я жду его звонка.

Ее смерть изменила Республику Коми

«Добрая, отзывчивая, любящая мама и бабушка», — близкие Татьяны Аванесян простились с ней три месяца назад. Мама двоих детей, бабушка четырех внуков.

Смерть 61-летней сестры-хозяйки Эжвинской больницы, что в Сыктывкаре, стала той точкой, после которой вранье местных чиновников перестало работать. А вскоре они стали собирать чемоданы. Отставка губернатора Республики Коми Гапликова и следом главы регионального минздрава Березина были следствием ковидной катастрофы. После смерти Татьяны Аванесян скрывать эту катастрофу стало невозможно.

Аванесян умерла 31 марта. Первый симптом появился 20-го числа: высокая температура. Через четыре дня развилась двусторонняя пневмония. 26 марта Татьяну ввели в искусственную кому. А после этого родственникам сообщили: тесты на ковид у пациентки положительные. 1 апреля, когда о смерти 61-летней Аванесян написали в соцсетях ее родственники, на сайте минздрава Коми не было ни слова о ковидной летальности. При этом в справке патологоанатома COVID-19 был указан как причина смерти.

Только после этого правительство республики официально сообщило о 53(!) случаях инфицирования коронавирусом в этой больнице.

На следующий день глава Коми подал в отставку и на его место был назначен в качестве врио бывший глава ФМБА Владимир Уйба. Тогда же Следственный комитет начал проверку Эжвинской больницы по факту массового заражения коронавирусом пациентов и персонала. А 3 апреля, в день, когда хоронили Татьяну Аванесян, минздрав официально признал две первые смерти от коронавирусной инфекции (еще раньше умерла пожилая пациентка той же больницы). Напомню, неделей ранее минздрав Коми даже на официальный запрос «Новой» наотрез отказывался комментировать информацию о коронавирусной летальности в республике. Когда же истинные цифры заболеваемости наконец обнародовали, регион сразу вышел на четвертое место по абсолютному числу заболевших среди регионов России после Москвы, Подмосковья и Петербурга.

Больница, ставшая очагом инфекции, — это типичная ситуация для отечественного здравоохранения. Но Эжва была первой, и потому вызвала шок. Когда зараза поползла по отделениям, великие умы реализовали великолепную, на их взгляд, идею — развезти эжвинских пациентов по районам! В итоге в считанные дни здравоохранение в республике оказалось парализованным — ковид был почти в каждой ЦРБ. При этом медики заявляли, что практически лишены адекватных средств защиты. Маска на смену, маска на неделю, отсутствие респираторов, беда с антисептиками… В волонтерских группах писали, что главврачи отказываются принимать помощь, чтобы не получить по шапке от начальства за вынос сора из избы.

После смерти Татьяны Аванесян минздрав Коми затрясло и залихорадило. Уйба, оправдывая свою репутацию сильнейшего организатора здравоохранения, энергично взялся за реанимацию ведомства, покупку СИЗ, разделение потоков пациентов. За три месяца, даже с учетом периодических вспышек среди вахтовиков, с первых строк ковидного антирейтинга республика ушла на последние.

«Мы завидовали его жизни. Всего 33!»

Винни-Пухом в шутку и с неизменной теплотой называли его товарищи в Первом медицинском университете, где он учился, и коллеги в петербургской многопрофильной больнице № 2, где работал. Не за внешнее сходство, и даже не за невероятную любовь к меду и варенью, которую он не пытался ни укротить, ни скрыть, а за характер. Дмитрий — открытый, добрый, улыбчивый, общительный, очень легкий на подъем, неунывающий ни при каких обстоятельствах — всегда и везде всех умудрялся развеселить и заразить своим жизнелюбием и оптимизмом. Друзья же, особенно те, кто далек от медицины, звали Ярового почтительно — Док — cокращали, но писали с большой буквы.

Дима с отличием окончил языковую школу, и к моменту поступления в вуз уже знал пять языков. Всесторонне развитый и весьма эрудированный парень будущую профессию не выбирал — просто наблюдал ежедневно с самого рождения. Он вырос в семье врачей, как и его папа с мамой, и их родители — тоже. Дмитрий определялся только со специальностью. Единственный ребенок в семье решил стать офтальмологом, как мама. Она — доцент, до сих пор преподает в Первом меде и работает в той же городской многопрофильной больнице № 2. Но сейчас маму Димы спасают в Боткинской больнице, у нее тот же диагноз, что и у сына — COVID-19.

— Док — человек, жизни которого я завидовал с самого первого дня нашего знакомства, — признается друг Ярового Егор Чертов. — Он — сосредоточение всех тех смыслов, которые я вкладываю в слово «крутой». Стремительная карьера, искренняя преданность своей работе, высокий профессионализм, путешествия по всему миру, выступления на международных конференциях в Европе, признание, всеобщая любовь… Было, в общем, чему позавидовать, уж поверьте. Еще недавно мы шутили про то, как ему повезло, что он врач — халявный санитайзер, перчатки, маски. Никакой ковид не страшен. И вдруг — положительный анализ, госпитализация… Несколько дней все было нормально. Никто из наших общих знакомых, да и, кажется, сам Док, не придавали особого значения — молодой здоровый мужик, что ему коронавирус сделает? Потом Диме резко стало хуже, его перевели на ИВЛ, и спустя сутки его не стало.

Яровой если не единственный, то один из очень немногих врачей, к фотографии которого на петербургской Стене памяти медиков, погибших от коронавируса (стихийный народный мемориал на Малой Садовой), приносят цветы и записки со словами благодарности его пациенты, которым он сохранил зрение.

— Диму невозможно было не любить, — объясняет одна из них —Наталья Васильева. — Неординарный, яркий, добрый, чуткий. Несмотря на то, что совсем молодой, он талантливо выполнял сложнейшие операции на глазах! И никогда не забывал о своих больных. Интересовался их состоянием.

— Дмитрий часто рассказывал какие-то истории из своей врачебной практики: курьезные, трагические, счастливые. Было видно, что он глубоко переживал за людей, которых лечил, — подтверждает его друг Антон Астраханцев. — Но Дима умел не только хорошо работать, он умел жить. Даже когда началась эпидемия ковида, мы как-то особо всерьез это не воспринимали, запасались антисептиком, шутили. А потом больницу Димы перепрофилировали под ковидный стационар. Он работал там до последнего — лечил людей. Там же, скорее всего, как он выразился, и «ковиднулся знатненько». Последний раз мы разговаривали с ним, когда его уже положили в больницу. На мой вопрос: «Док, как ты там? Выздоравливаешь?» Он ответил: «Меееедленно». Однако я был уверен, что Дима обязательно поправится, у него вся жизнь впереди, и еще какая!

«Умел жить», «образец жизнелюбия», «пример того, как надо жить», «жил по-настоящему» — такие слова повторяет каждый, вспоминая о Яровом. Он воплощал все, что задумывал, и все успевал. После вуза год стажировался в США. Много ездил по Европе: и на конференции, и просто так — ради расширения кругозора. Недавно построил свой дом в Ленобласти с прудом, где разводил рыбок. Этим летом Доктор и его девушка собирались пожениться. Дмитрий мечтал иметь большую семью, много детей, несколько собак.

— Пару лет назад я приезжал в Петербург и жил у Дока, — вспоминает его приятель из Красноярска Сергей Орехов. — Тогда Фиба, его корги, мне не давала спать, приходила, ложилась в кровать, рычала, сопела. Фиба была самая большая Докова любовь, поскольку детьми он обзавестись не успел. И я Дока как-то заранее жалел, предупреждая: собачья жизнь короткая, Фибу тяжело будет потом потерять. У кого были собаки, те знают. Кто мог подумать, что пожалеть надо было Фибу…

— Сложно смириться с тем, что я больше никогда не услышу его истории про работу; не посмотрю в инстаграме на то, как он пускает рыбок в пруд или что-то там жарит у своего дома; не смогу с ним посоревноваться в остротах и пропустить стаканчик-другой, приехав в Питер, — опускает взгляд Антон. — Не стало очень хорошего друга, врача, человека, которого действительно будет не хватать… Ему было 33.

«Выделялась даже на фоне фанатично преданных профессии коллег»

— Оля еще в восьмом классе решила стать медсестрой, я была против этого, не хотела для нее такую и тяжелую профессию, — вспоминает Людмила Владимировна, мама медсестры травматологического отделения НИИ Скорой помощи им. Джанелидзе Ольги Новиковой. — Тогда знакомые мне подсказали, что «надо ей показать такое место, чтобы всякое желание пропало».

После восьмого класса, по знакомству, 15-летнюю Ольгу устроили санитаркой в хирургию. Хотели отбить охоту к профессии.

— Там лилась кровь, вырезали кишки, ампутировали ноги, — перечисляет мать ужасающие подробности. — Но дочка там отработала лето и решила, что теперь точно будет медсестрой. После школы поступила в медучилище и была счастлива.

— Насколько я помню, в медицину она с раннего детства рвалась, — подхватывает двоюродная сестра Ольги Виктория Колесникова. — Было у нее стремление максимально помогать людям. Никто не знал, откуда. Наша бабушка была травницей, может быть, от нее «заразилась» лекарством Оля.

Помочь тому, кто об этом просит, сделать что-то полезное для кого-то — по словам друзей и родных, на 90% Олина жизнь заключалась в этом. Для себя ей требовалось совсем немного. Она любила красивые, но не вычурные, изящные вещи и живопись. Была не коллекционером, а именно ценителем.

Новикова жила вместе с пожилыми родителями и младшей сестрой. Ее отец последние пять лет жизни был прикован к постели. Мама к старости накопила «букет» заболеваний. Сестра Надежда несколько лет назад получила инвалидность, перестала владеть руками, после чего муж оставил ее с маленьким сыном.

— Оля не просто поддерживала нас всех, она держала, — уточняет Людмила Владимировна. – Наполняла нашу жизнь смыслом, теплом, светом. Мне трудно объяснить, каким она была человеком, для нас она была просто солнцем… Конечно, очень сильно помогала, и материально — тоже. У меня-то пенсия 20 тысяч, у Нади — вообще восемь, а только на квартплату и коммунальные услуги каждый месяц уходит 12 тысяч! Своей семьи дочка не создала. Она была замужем за работой. Очень ее любила. Была такая же фанатичка, как они почти все там.

— В «Джанике» большинство сотрудников — сумасшедшие в хорошем смысле, — подтверждает Татьяна, одна из коллег медсестры. — Готовы работать круглосуточно и чуть ли не бессменно, но Новикова выделялась даже среди нас. Такой самоотдачи я ни у кого не видела.

Во время пандемии в НИИ Скорой помощи им. Джанелидзе более двухсот сотрудников заразились коронавирусом. Нагрузка на тех, кто уберегся, возросла колоссально. Ольга очень боялась подхватить инфекцию, но не брала ни отпуск, ни отгулы, ни больничный.

— Она считала, что не может так поступить во время эпидемии, — рассказывает Надежда Новикова. — Работала на износ. Только к ночи приходила, принимала душ и падала без сил, а утром мы просыпались, ее уже след простыл.

20 апреля Ольга вернулась со смены с температурой выше 39. На следующее утро позвонила на работу и попросила: «Девочки, перенесите мое дежурство на два дня, я температуру собью и выйду».

— Тут я не выдержала, — продолжает мать, — возмутилась: «Ты с ума сошла что ли?! Возьми хоть раз больничный!» В поликлинику, чтобы вызвать врача для Оли, не могли дозвониться, все время было занято. Один раз я дозвонилась в пять вечера, а мне сказали, что все вызовы — до двух. Четыре дня Оля болела дома. Она уже не могла ни есть, ни пить. Ее рвало все время. Даже воду не принимал организм. Температура не снижалась. Скорую мы вызвали на пятый день болезни дочки. Врачи приехали и сказали: «Зачем вы нас вызвали? Мы только умирающих берем!» Оля ответила им: «Берите. Я уже умираю». 25 апреля ее увезли в Александровскую больницу.

2 мая Ольга Новикова скончалась — в день рождения младшей сестры, двух недель не дожив до своего 47-летия. Ее матери сообщили об этом через сутки. На тот момент она, тоже с ковидом, лечилась в Госпитале ветеранов войн.

— Когда я узнала, что Оли нет, то решила выжить любой ценой, — говорит пожилая женщина. — Если бы не это, то, наверное, не выжила бы, потому что состояние мое было очень плохое, я и сейчас слаба еще. Но уже думаю о подработке. Хотя бы вахтером. Правда, сейчас такая безработица, что даже на такие должности — очередь. Но я не могу позволить себе ни то что умереть, а даже дома сидеть. У меня дочь-инвалид и внуку Никите всего 12 лет. Как-то надо выживать. Без Оли…

«За компенсацией родные даже не обращались. Не смогут доказать, от чего она сгорела»

Историю детского хирурга Анны Беляковой, заведующей отделением детской хирургии челябинской горбольницы № 1, мне рассказывает ее бывший руководитель Иван Алексеевич Абушкин.

— Я еще знал ее отца, Владимира Ильича Белякова, — вспоминает Абушкин. — Он работал детским хирургом в [Челябинской] областной больнице. Потом был заведующим отделением у меня в детской хирургии городской больницы.

С детьми работает необычный человек. Вроде бы хирургия — специальность довольно жесткая, но работа с детьми требует быть мягкими и в то же время делать серьезные вещи. Анна очень любила детей и души не чаяла в своей работе. Работа доставляла ей удовольствие. Работала она не за деньги, а именно по призванию. Как у нас говорят? «Если работаете по призванию, деньги вам не нужны». Вот, к счастью, у нас такие медики еще остались.

Во время пандемии Анна напрямую с зараженными коронавирусом не контактировала, но работала с экстренными больными.

— А экстренный больной (например, дети с экстренными хирургическими патологиями) — это кот в мешке, — объясняет Абушкин. — Обычно в нормальных больницах рядом с детской хирургией есть инфекционное отделение, потому что многие инфекции, в том числе и ковид, сопровождаются болями в животе. Симптомы такие, будто пациент с аппендицитом. И хирург должен общаться с инфекционным ребенком.

При этом должной защиты, как той, что выдают в красных зонах, разумеется, нет. Только стандартный набор: «маски, перчатки и всё». Защитных костюмов или очков в таких случаях не предусмотрено, хотя, как утверждает врач, риск заразиться при работе с экстренными пациентами достаточно высок.

— Экстренных больных же никуда не денешь. Это плановых можно отложить на какое-то время, а экстренные как были, так никуда и не делись. Экстренную помощь невозможно закрыть. Поэтому мы как лечили их, так и будем лечить — хоть чума, хоть ковид. Разницы нет.

Анна проработала с экстренными детьми всю пандемию и как заведующая отделением смотрела каждого ребенка лично. Заболела она в середине июля. У нее поднялась температура, появился очень сильный кашель. В среду, 15 июля, сдала тест на коронавирус. Ее сразу же госпитализировали. А в воскресенье, 19 июля, ее не стало.

Ей было всего 42 года.

— Никаких отягчающих заболеваний, которые бы способствовали тому, что человек за неделю сгорел, у нее не было.

У Анны Владимировны осталась семья — муж и маленькая дочка, пенсионеры-родители.

За компенсациями они даже не обращались: считают, что доказать, что Анна работала в зараженными пациентами, они не смогут.

— Это практически невозможно выяснить. Судя по ситуации в стране, медики в основном заражаются в магазинах, а не в больницах, — горько усмехается Иван Алексеевич. — Особенно если сравнить количество погибших врачей во время пандемии и количество тех семей, которым были выплачены компенсации. Медицинские комиссии всегда считают, что медики в основном заражаются в быту. Так гораздо спокойнее и дешевле для страны.

Иван Алексеевич не верит в официальную статистику погибших врачей, как и большинство его коллег.

— Мы потеряли врача, который в семье был воспитан как врач. И опытный, и с высшей категорией. Потеряли не только специалиста, человека потеряли, который бы еще жил и жил, работал и работал.

«Украсть болезнь после смерти. Хорошо, что Валентина об этом не знает»

Валентина Григорьевна проработала медсестрой в клинической больнице 30 лет, из них 20 отдала отделению функциональной диагностики, а именно — ЭКГ.

— Мама всю жизнь в медицине. Для нее это не просто, как в киоск прийти мороженое продавать, — рассказывает дочь Екатерина. О смерти своей мамы она сообщила в инстаграме: «Моя мамочка, милая, любимая, красивая, лучшая, как плохо без тебя, как больно, нет сил. Ты наш светлый человечек, свети самой яркой звездочкой, ты та, которая помогала всем, а тебя не спасли. Моя мамочка — медсестра Калининградской областной клинической больницы, отработала там более 30 лет, заразилась на рабочем месте (в больнице вспышка ковид-19), мы будем пытаться добиваться правды и ждем разбирательства по нашему делу».

До пандемии через кабинет ЭКГ, в котором работала Валентина Григорьевна, в день могло пройти около 100 человек. С наступлением пандемии поток сократился, но она продолжала работу. Уйти просто не разрешили — женщине был 61 год, а на больничный дозволялось уходить только тем, кто старше 65. Плановый отпуск у нее был в августе, на внеплановый согласия не дали.

По словам дочери, Валентина Григорьевна действительно испугалась за свое здоровье. Хронических заболеваний у нее не было, но были проблемы с лишним весом и сахаром в крови:

— Она понимала, что здоровье уже не то и возраст: 61 год — не девочка. Возраст — 65 лет — кто-то установил, непонятно почему. Почему не 55? Почему не 40? Ее коллега, с которой они в кабинете сидели, была на карантине, потому что она ей больше 65, а мама осталась одна, и никто ее не отпустил. Некому работать было.

Екатерина говорит, что в Калининградской области многие врачи и медработники увольнялись и оставляли работу, но ее мама не могла просто не прийти, «она не могла сказать, что ей все равно».

В больнице врачей и медсестер обеспечивали средствами индивидуальной защиты: по пять масок в день, защитные халаты, дезинфицирующие средства. Валентина Григорьевна не работала с больными ковидом, но все-таки заразилась.

Утром 27 апреля поднялась температура — она написала дочке эсэмэску об этом, но все же проработала до конца дня. А на следующий уже не вышла. Тогда вдруг стало известно, что в ее отделении заразились уже пять человек. Больницу закрыли на карантин.

Валентина Григорьевна вызвала врача.

— Сказали, что вроде на пневмонию не похоже. Хотя у нее был указан контакт с ковидными. Они этому значения особо не придали, — говорит Екатерина. Тесты были отрицательные. И ее маме выписали противовирусные препараты и оставили лечиться дома.

Температура не спадала. 2 мая Валентину Григорьевну госпитализировали в больницу. Все это время они общались по телефону, переписывались, но разговаривать ей было тяжело, «потому что легкие забивались настолько, что она просто не могла говорить. Откашливалась в трубку так, что вообще ничего не понять. Она как поступила, практически не могла есть. Не могла просто — сразу рвотный рефлекс был».

Через четыре дня перевели в реанимацию и ввели в искусственную кому. 15 мая, не приходя в сознание, она погибла.

Причиной смерти Валентины Григорьевны в эпикризе был указан отёк легких. «Это нас возмутило до крайности, — вспоминает Екатерина. — Как так? Какой отек легких? Отек легких и только вторым пунктом пневмония, а возбудитель неизвестен. Как так — неизвестен? Эпидемия по всему миру, а тут возбудитель неизвестен. Известен у всех, а у моей мамы нет? Я этого не могла так оставить.

Она стала обращаться в разные инстанции, чтобы разобраться, от чего все-таки умерла Валентина Григорьевна. Расследование длилось около месяца, в конце июня Екатерине сообщили: у вашей мамы был ковид.

Екатерина объясняет для себя отказ указать в эпикризе ковид нежеланием выплачивать компенсации. Правда, сама Екатерина получить их не может, поскольку не подпадает под категории, указанные в указе президента.

— Вообще мы и не рассчитывали на какие-то компенсации, — говорит она, — потому что когда ты теряешь близкого, ты не думаешь, что сейчас какая-то сумма упадет вдруг на голову. Никто не мечтает о компенсациях.

На выплаты может претендовать ее отец, муж погибшей, который тоже переболел. Но для этого специальная медкомиссия должна провести расследование и доказать, что Валентина Григорьевна умерла на рабочем месте. Однако расследование никто так и не проводил.

— Им легче не поставить [диагноз «ковид»], — говорит Екатерина. — Не знаю, по какой причине они это делают. Но мы по крайней мере добились, чтобы настоящая причина смерти была зафиксирована в документах. Мне от этого стало спокойнее. Для меня это было принципиально важно доказать.

«Она стеснялась, что у пациентов нет специального снаряжения… И шла к ним»

Бика Сулеймановна Шахнавазова была участковым педиатром детской поликлиники в дагестанском Кизляре 34 года — с 1986-го. Ее дети, Марат и Ася, рассказывают, что детских врачей в городе мало, руководство их маму ценило, во времена СССР ее даже наградили «отличником здравоохранения».

— Я когда к маме на работу ходила — я не хвастаюсь, — у ее кабинета бывала всегда толпа, не могла даже поздороваться подойти, — вспоминает Ася.

— Мама была безотказная, не могла никому отказать. Даже если без полиса, без СНИЛСа, как положено, приходили — она могла закрыть глаза, чисто по-человечески могла принять. Просто проявить человечность и принять, оказать помощь, — говорит Марат.

С началом пандемии дети, внуки, все родственники стали уговаривать Бику Сулеймановну уйти в отпуск. Но, как говорит Ася, она была «патриот своей работы». И, опять же, не могла никому отказать — ни руководству больницы, ни своей заведующей, ни своим пациентам.

За пациентов она переживали и в нерабочее время.

— Вечером клиники закрыты — люди звонят Бике Сулеймановне: «Пожалуйста, примите нас, ребенок». А мама опять проявляла свою человечность, — вспоминает сын.

Средства индивидуальной защиты были — она носила маски, перчатки, но, по словам ее детей, этого все равно было недостаточно. Во время вызовов на дом выдавали специальное снаряжение, но, когда она приезжала, выяснялось, что болен не только ребенок, а вся семья. И она вновь не могла отказать им, хотя понимала, что может заразиться.

В конце марта врач заболела. Тогда она перенесла болезнь дома — пролежала десять дней под капельницей, делала уколы. Что это было, сейчас уже не скажешь: симптомов ковида тогда не было, но и тестов она не делала. Вскоре она начала поправляться.

Родные за нее перепугались, да она и сама переживала. Но как только пришла в себя, отправилась на работу. Дети вновь просили ее хотя бы повременить с работой — иммунитет еще не успел восстановиться. Она их снова не послушалась.

Ася говорит:

— Она хоть боялась, но ходила на работу.

Говорить по телефону тоже не получалось: иногда удавалось попросить кого-то дать ей трубку. Последний раз они разговаривали 21 мая. Она звучала плохо. Болела голова, тошнило, скакало давление.

— Я говорил: «Мам, все будет хорошо, лечение же проводят». Так подбодрил ее, хотя про себя так плохо стало… В душе так жутко стало… Буквально минутный разговор у нас был, много [говорить] не давали. С того дня связь с ней окончательно потеряна была.

На следующий день к телефону ее уже не пускали, а от Марата отмахивались — говорили, она спит. Весь день 22 мая Марат пытался получить хоть какие-то новости о матери, даже пытался вломиться в больницу. Около восьми вечера ему позвонили и сообщили, что Бика Сулеймановна умерла. Сказали, что у нее сгустилась кровь и произошел отрыв тромба, а на этом фоне — резкая остановка дыхания.

В справке о смерти основная причина гибели — двусторонняя пневмония, вызванная коронавирусной инфекцией. Роспотребнадзор звонил ее детям, расспрашивал о деталях ее болезни. Но полноценной комиссии по расследованию смерти медика от ковида не было.

Но даже без этой комиссии выплат оставшимся у Бики Сулеймановны детям — старшему сыну, дочери и младшему сыну — не положено.

«С чумой боролся — и с ковидом буду»

У заведующего педиатрическим отделением Наурской больницы было два имени. Одно — официальное, по паспорту он Виктор. Другое — неофициальное, Хасан. Все потому, что он родился в семье немки и чеченца, рассказывает его дочь, Мадина Харонова. Как и отец, она пошла по медицинской стезе и получила сразу три специальности: анестезиолог-реаниматолог, терапевт и косметолог. Ее старшая сестра Малика — врач функциональной диагностики.

Отца они потеряли 31 июля. Ему было 68, до 69 не дожил пару месяцев — день рождения у него 8 октября.

Медицинская биография Виктора Харонова завораживает и по своей географии, и по своей хронологии.

Он родился в Казахстане и там же окончил педиатрический факультет Карагандинского мединститута. В интернатуре стал специалистом по детским инфекционным заболеваниям, а потом его направили работать Чечено-Ингушскую АССР. Там Виктор Уцаевич проработал несколько лет, после чего Минздрав СССР отправил его в ординатуру в Ленинградский медицинский педиатрический институт. После ее окончания он вновь вернулся в родную республику и стал работать педиатром. Вскоре стал заведующим инфекционно-педиатрического отделения и проработал на этой должности семь лет, а в конце 80-х стал главным педиатром ЧИАССР.

В 1994-м Харонов был один из немногих местных жителей, а тем более врачей, кто во время боевых действий остался в республике.

— В нашем Наурском районе из 13 тысяч человек он был в числе 54 жителей, которые остались, — рассказывает Мадина. — Он добровольно оказывал всем медицинскую помощь. Ничего не работало тогда — бомбежка. К нему все обращались, даже солдаты федеральных войск. Такое время было.

Когда в конце марта — начале апреля людям старше 65 лет в Чечне предписали соблюдать режим самоизоляции, Виктору Уцаевичу пришлось оставить работу и уйти на больничный. На работников здравоохранения указ главы республики не распространялся, однако, по словам Мадины, работать ему просто не разрешили.

— А ему было интересно всё. Все новшества, все эпидемии, пандемии. Но руководство не разрешило, — вспоминает она.

Опыт работы в условиях эпидемии у него уже был. Еще в Казахстане он застал вспышку бубонной чумы. Два месяца работал в красной зоне.

В красной зоне он хотел работать и тут — и в мае смог вернуться. Следующие три месяца — май, июнь, июль — он работал с заболевшими детьми.

— И у него были ковидные пациенты уже, привозили детей ему ковидных. Он контактировал, лечил их. Вот так и заразился.

Средств индивидуальной защиты хватало: в этом Мадина убедилась сама, когда прилетала домой. Маски, респираторы, защитные костюмы.

— Папа был настолько аккуратен со здоровьем!.. Как стрелочка на циферблате проводил всю профилактику, — вспоминает девушка.

От заражения его это не спасло.

— У него так молниеносно все началось!.. 27 июля появился кашель. Папа аллергиком был, и кашель его часто беспокоил — из-за этого он не придал этому значения. Потом поднялась температура легкая — 37,2.

На следующий день папа вышел на работу, но 29 июля его отправили на КТ. Поражение легких уже было 75–80%. В тот же день его госпитализировали — и сразу в реанимацию.

Через два дня, 31 июля, Виктор Уцаевич скончался.

— Он очень был влюблен в медицину, вы просто не представляете. И не потому, что это мой папа. Я просто не видела такого человека больше — слышала, но не видела воочию, — чтобы настолько был влюблен в медицину, — говорит Мадина.

И неизвестный солдат-регистратор…

Галина Васильевна Олейник свою жизнь с медициной не связывала и в медперсонале оказалась скорее случайно. По образованию она товаровед, работала по специальности, а еще преподавала в родном Переславле-Залесском курс экономики в школе. Несколько лет Галина Васильевна прожила в Москве — помогала дочери с воспитанием детей. Потом внуки подросли, и она в 63 года решила вернуться домой.

— Я настаивала на том, чтобы она взяла отпуск, не ходила на работу, — рассказывает Анна Клочкова, ее дочь. — Но ей сказали, что её заменить некем: «Галина Васильевна, у вас отпуск с 20 мая — давайте, будьте добры, доработайте. Вы пенсионерка, и заменить сейчас вас некем».

На вопрос, как обстояли дела со средствами индивидуальной защиты, Анна отвечает: «Никак». А мимо регистратора проходят абсолютно все, кто попадает в консультацию. В женской консультации и без того большой поток, а с началом самоизоляции он даже увеличился: из Москвы стали возвращаться женщины, вставать на учет по беременности. Никакой перегородки между посетителями и регистратором не было.

Поначалу не выдавали даже масок. Говорили — шейте марлевые сами.

— Мне звонил главврач больницы Кирилл Харчиков: «Зачем вы на немецком телевидении сказали, что не было средств защиты?» Я ему ответила: «Если вы считаете, что три маски в месяц — это норма для медработника, то я так не считаю». Я лично из бинтов шила маме на машинке повязки, потому что в продаже их не было. И мама вставляла в них обычные канцелярские резинки. Потому что купить маски мы не могли. Потом начали продавать многоразовые маски — она уже купила. А первое время, когда все только начиналось, купить было невозможно.

После смерти медсестры Валентины Наумовой, работавшей в той же ЦРБ, Переславская межрайонная прокуратура предписала руководству больницы обеспечить своих сотрудников СИЗами: трудовая инспекция увидела, что средств защиты врачам и медработникам действительно не хватает, а стимулирующие выплаты поступают нерегулярно. Прокуратура также обязала Фонд социального страхования выплатить семье погибшей Валентины компенсацию: все в городе знали, что она берет мазки на коронавирус, она даже стала героиней ролика «Спасибо врачам». Но после ее смерти медицинская комиссия почему-то решила, что прямого контакта с зараженными у нее не было.

Похожая история и с Галиной Васильевной.

Она заболела в начале мая. Вслед за ней заразилась и Анна. Галину Васильевну госпитализировали в ту же больницу, где она работала, к тому же Кириллу Харчикову, который утверждал, что СИЗов достаточно. Попасть к матери Анна смогла только после праздников, 13 мая.

— Мама была в ужасном состоянии. Температуру не сбивали, ей оказывали какое-то смешное лечение. Когда я зашла к главному врачу, я сама была больна, конечно. На мне была маска. Харчиков с такой усмешкой говорит: «А вам не кажется, что вы больны?» Я говорю: «Мне кажется. Но лечат меня ваши врачи и не ставят никакого диагноза. Я уже еле хожу, а вы мне капаете ингавирин. А мама в еще худшем состоянии. Вы будете ее лечить?»

К тому моменту Галина Васильевна болела уже неделю. Ей сделали КТ и обнаружили 70% поражения легких.

Дочь решила отвезти ее в Ярославль — там в больнице хотя бы были аппараты ИВЛ. На следующий день Галину Васильевну транспортировали — и сразу в реанимацию.

— 14 мая я последний раз с ней разговаривала. Она сказала, что у нее больше телефона не будет. А я в то время не понимала, почему его не будет. Не догадалась, что, когда подключают к ИВЛ, забирают телефон. С этого дня она уже была на ИВЛ. Я каждый день с утра звонила в больницу. Ответ был один: состояние стабильное. Изо дня в день: состояние стабильное. Когда я в последний раз с ней разговаривала, голос у нее был очень тихий. И она, наверное, уже что-то чувствовала. Потому что до этого она как-то оптимистично звучала, а тут прямо угасающим голосом со мной разговаривала. Сказала: «Ань, принеси мне салфетки, пеленки одноразовые и памперсы».

Галина Васильевна умерла 21 мая после двух недель болезни.

Сначала врачи даже не признавали того, что она погибла от ковида, но доказать это удалось. В эпикризе написали: острая респираторная недостаточность, двусторонняя тотальная вирусная пневмония, подтвержденная новая коронавирусная инфекция.

Сотрудники Роспотребнадзора провели расследование, где именно женщина заразилась, но почему-то пришли к выводу, что прямых контактов с зараженными на рабочем месте у нее не было…

Возникла и другая проблема: ответственные органы посчитали, что администратор-регистратор, исходя из указа президента, не относится к медицинским работникам (водители скорой помощи, например, там упомянуты отдельно, а вот регистраторы — нет). Поэтому фамилию Галины Васильевны не хотят вносить в списки погибших в Ярославской области от коронавируса врачей.

Анна Клочкова обратилась к депутату Ярославской областной думы Сергею Хабибулину, чтобы тот помог достучаться до региональных властей. И он откликнулся — так же, как и на историю Валентины Наумовой.

Анна говорит: «Мне бы хоть не выплаты, мне бы хоть на благоустройство могилы деньги. Я памятник заказала, все оплатила. А нужно еще бы могилу крошкой засыпать».

«Он сравнивал это с передовой, которую покинуть не мог»

Анестезиолог-реаниматолог Александр Уринов умер в 42 года. До заражения коронавирусом был абсолютно здоров. У него осталась большая семья — жена, двое дочерей, мать, отец, брат, сестра и многочисленные племянники и племянницы.

Семья Уриновых изначально жила в Армавире. Александр работал в местной больнице в интенсивной терапии неврологического отделения, а затем возглавил отделение реанимации в Новокубанской ЦРБ. А затем главврач Крымский ЦРБ позвал его заведующим отделения реанимации в своей больнице. Во время эпидемии он помог развернуть в ней госпиталь и работал в самом очаге — в красной зоне.

— Это было всего за год до пандемии, — говорит его жена Наргиза, — и он согласился.

Когда началась эпидемия, в республиканской больнице решили открыть госпиталь для работы с ковидными пациентами: понимали, что Краснодарский край вспышка не обойдет — очень много приезжих на побережье. Наргиза была против, чтобы муж там работал. Но он не послушался. Уже в марте начались работы по обустройству госпиталя. Заказывали аппаратуру, в том числе ИВЛ, СИЗы, защитные маски. Недостатка ни в чем не было.

Седьмого апреля госпиталь открыли. В тот день Саша ушел в красную зону. Это был последний раз, когда они с Наргизой виделись.

— Я его просила: посмотри, что происходит в Италии, которая тогда была главным очагом, — вспоминает Наргиза. — Но он мне ответил, до сих пор эта фраза у меня в голове: «Наргиза, когда-то наши дедушки, наши прадедушки уходили на войну. Представь, если в тот момент они бы сказали точно так же. Ты мне предлагаешь уйти и уволиться в такой момент? Уходят некоторые врачи, уходят медсестры, и я их понимаю — у них семьи. Многие девочки-медсестры понимают, что это очень опасно. И я понимаю, но я как заведующий отделением реанимации уйти не могу».

Против была и мама Александра, уже пожилая Мавлюда Атаевна. У нее еще двое сыновей, дочь и семь внуков, но пережить гибель своего Саши она до сих пор не может. Весь наш разговор она подавляет рыдания.

— Я говорила: «Сынок, пожалуйста, не уходи». А он мне: «Мама, вы чего? Я что — дезертир, что ли? Это война, человечеству объявлена война. Если б все думали, как вы, мы бы войну не выиграли». Я говорила: «Сынок, оставь патриотизм, пожалуйста! Что случится с тобой, сынок, — кому мы нужны? Никто не позвонит! Никто не спросит: как вы там?»

Саша после смен оставался в госпитале и жил прямо там. С родными переписывался и общался по видеосвязи. На здоровье никогда не жаловался, вообще ни на что не жаловался. Хотя работал на износ. С 1 мая он стал заместителем главврача, и нагрузки прибавилось. Помимо руководства реанимацией, он стал налаживать рабочие процессы в госпитале. Постоянно был на телефоне, писал отчетность. И сам лечил больных — за время работы в ковидными пациентами он перевел на ИВЛ 30 человек.

Уйти из госпиталя все это время он не мог — чувствовал слишком большую ответственность. Тем более что врачи и медработники, желающие выйти из красной зоны, должны были соблюдать двухнедельный карантин, прежде чем встретиться с семьей.

— Я спрашивала его: когда же ты вернешься? — рассказывает Наргиза. — Он говорил: «Подожди, подожди, может, в июне выйду на самоизоляцию, потом приеду домой, побуду дома». Но я не дождалась этого момента.

Александр проработал всего полтора месяца. Однажды он позвонил и сказал жене, что у него поднялась температура. Других симптомов — кашля, потери обоняния — не было, но тест он сдал. Результаты были отрицательными.

В это время в его отделении болели еще два врача — он их лечил. По словам Наргизы, переболели практически все врачи, работавшие в ту смену.

Александр не слег в постель, не перестал работать, в его распорядке дня не изменилось ничего.

— В конце концов он лег спать и просто не проснулся.

Случилось это 21 мая.

— Это было неожиданно: мы с ним вечером говорили по фейстайму, — говорит Наргиза. — Переписывались потом, пожелали спокойной ночи друг другу. Ну, он пожелал мне спокойной ночи, потому что про него «спокойной ночи» сказать невозможно. У врачей такое есть — не желать спокойной ночи. Утром мне сообщил главный врач, что Саши больше нет.

Сказать об этом родителям мужа она боялась.

Наргиза познакомилась с Сашей еще в школе. Ей было 14, ему 16. Встречаться стали в старших классах. О том, что Саша хочет стать врачом, он тогда никому не говорил: готовился поступать в технический вуз. И неожиданно решил идти в мед. Сперва думал о хирургии, но в итоге выучился на реаниматолога.

— Это была сама судьба. Когда я начинаю все вспоминать с самого начала, я просто в шоке. Я понимаю, как все к этому шло. Его судьба была идти и спасать людей. Почему он выбрал эту профессию? — недоумевает Наргиза.

Умер от инфаркта, хотя у Саши, 42-летнего крепкого мужчины, не было сердечных заболеваний.

Через две недели появились результаты расследования врачебной комиссии, проведенные в Краснодаре. Экспертизы показали: инфаркт был вызван ковидом.

У Саши остались две дочери. Обе продолжают дело отца: старшая учится в Воронежском меде на факультете педиатрии, младшая — она в 10 классе — только готовится стать врачом.

Все положенные компенсации их семье были выплачены.

— Сейчас я только и слушаю, что он ангелом стал, что он в раю, — говорит Наргиза. Ее телефон обрывается от звонков пациентов, лечившихся у мужа. — Очень много хорошего я слышу о нем, но, к сожалению, отца моим детям никто не вернет.