— Прежде всего, вы помните, когда впервые прочитали Сашу Соколова? И в частности, когда впервые у вас в руках оказался его роман «Между собакой и волком»?

— Память — не лучшее, что у меня есть, но зато меньше ностальгии. Информатор я недостоверный, «тогда» и «ныне» сливаются у моей близорукой Мнемозины в комок, где годы перемешаны с месяцами и неделями. Отвечая на ваш вопрос о первой встрече с прозой Саши Соколова… Вероятно, вскоре после выхода «Школы для дураков», то есть в середине семидесятых, а с «Между собакой и волком» — в начале восьмидесятых, если уже в 1981-м Соколов стал лауреатом премии Андрея Белого, в жюри которой я входил. Кто конкретно принес мне книгу, не помню, в то время я читал довольно много, а поскольку принадлежал к «самиздатчикам», был соредактором машинописного журнала «Часы», сам- и тамиздат постоянно и непременно возникали в поле моей видимости. Точно помню, что читал «Собаку…» в котельной на Уткиной даче, где работали Борис Иванович Иванов, основатель «Часов», и Александр Кобак, ныне директор Фонда имени Дмитрия Сергеевича Лихачева.

— И каковы были первые впечатления? Все-таки вряд ли приходилось читать что-то подобное до того.

— Впечатления были сильнейшими – и не у меня одного. Насчет похожести-непохожести трудно сказать. Впрочем, я читал тогда немало книг на языках, так что в целом был, казалось бы, готов к сложной литературе, — но книга напрочь пробила всю мою готовность.

— Когда вы решили писать комментарии? Наверное, без надежды на публикацию, скорее для себя?

— К надежде на публикацию я тогда (как, впрочем, и сейчас) относился довольно безразлично, да мне это и не надо было: по образованию я не гуманитарий и к своим записям, поначалу в виде писем к упомянутому Саше Кобаку, передаваемых ему в котельной на пересменке, не испытывал ни малейшего пиетета. А вот облик у этих писем был запоминающимся:

Саша как краевед и архивист аккуратно все это сохранил, спасибо ему.

— К слову, а почему комментарии именно к этому роману?

— Потому что понравился, возникли кое-какие идеи на его счет, а позже — отчасти с помощью моего минского приятеля Славы Мартынова (я когда-то учился с ним в одной школе в городе Поставы) — были добавлены словарные разъяснения для иностранцев, которые ведь и «сообразить на троих» плохо понимают.

— Вы окончили матмех Ленинградского университета, специальность — логика. Это как-то помогало раскладывать роман Соколова на составные части?

— От математики я давно отошел, логику по разным причинам разлюбил, но просто так от вбитого профессорами не избавиться. Плюс к тому я не считаю, что литературу, во всяком случае роман Саши Соколова, следует раскладывать на составные части, правильнее наоборот: складывать. Ровно об этом эпиграф к «Словарю» из Сьюзен Сонтаг:

Другое дело, что синтетик из меня не такой ушлый, как аналитик.

— Что показалось в этом романе самым сложным?

— Даже не знаю, тем более что относился (старался относиться) к «Собаке…» не как к проблеме с ее сложностями, а как к таинству с его полнотой.

— А в работе над комментариями?

— Ну несколько вопросов повисли безответными. Это, конечно, не значит, что я досконально разобрался с романом, однако многослойность соколовских текстов позволяет не вдаваться в подробности и не долбить педантично в одну точку, а танцевальным образом обойти ее на пуантах. Можно, конечно, что-то еще добавить к комментариям, но их и без того немало.

— Вам доводилось общаться с Сашей Соколовым, видел ли он ваши комментарии?

— Возникла небольшая переписка в 2017 году, я попросил у него формальное разрешение поместить фрагменты из «Между собакой и волком» в мою книгу «37 и 1», он его дал. Впрочем, разрешение я попросил задним числом: книга вышла в 2015 году, в 2017-м готовилось переиздание. Тем не менее вопрос из будущего в прошлое был задан, благоприятный ответ получен. Комментарии Саша видел, впрочем, не все. Более того, он прислал большое письмо с пояснениями и дополнениями, очень толковое. Воспользовавшись удобным случаем, я спросил о трех-четырех неясных местах, он их разъяснил.

— Слушайте, а вот эти, как и другие комментарии вообще-то нужны простому читателю? Разве роман не может быть самодостаточен, и разве читатель не должен сам, своим умом доходить до запрятанных автором смыслов?

— Готов с этим согласиться, хотя многое зависит от классификации читателя. Согласно аннотации к «Словарю», он предназначен иностранцам, школьникам и горожанам, то есть читателям, которые по непростым далевским петлям и извивам не вполне за соколовским языком поспевают. Этот «Словарь» — посильная, хотелось бы думать, им помощь. Вместе с тем в последние годы все чаще появляются книги (Набоков, Вен. Ерофеев), комментариев в которых в два-три раза больше, чем авторского текста:

Хочу привести суждение екатеринбургского философа Константина Мамаева, как раз на эту тему:

— Кроме всего прочего, вы ведь еще и переводчик. По какому критерию вы выбираете тексты, которые будете переводить?

— Давно перестал заниматься переводом, сейчас собираюсь сходным образом покончить и с редактурой. Критерий же был самый обычный, дилетантский: переводить то, что очень понравилось. В 1960-е я увлекался французской драматургией (Жене, Камю, Сартр, Ионеско), ее и переводил. Некоторые пьесы были опубликованы в «Часах».

— А ваши сборники афоризмов (или, как вы их называете, «квазирозановских огрызков мыслей»)? Среди читающей публики собрания афоризмов считаются как бы низким жанром. И вдруг появляются такие сборники, подписанные соредактором «Часов», соучредителем Премии Андрея Белого…

— Низший афоризм жанр или высший — вопрос непростой: такие мыслители, как Паскаль, Розанов, Чоран, Юганов, не дают ему особо опуститься. К тому же у меня не совсем афоризмы, я не философ, разве что «Пунктиры» к ним прилегают, а «Дребезги» – это, скорее, литература, почти сетевая. Во всяком случае, друзья и коллеги реагируют неплохо, разве что упрекают за чрезмерный объем (14 тысяч «дребезгов» — и это далеко не все) и за некоторое «мракобесие», то бишь неполиткорректность.

— Насколько я знаю, уже после того как поколение дворников и сторожей ушло в прошлое, вы, поработав в разных издательствах, вернулись к служению ночным сторожем. И долго вы там проработали?

— Поработав в 1990-е в издательстве Чернышева, в начале 2000-х снова вернулся. Правда, не в сторожку (была когда-то и сторожка, и лифтерская, и хлораторная), а в котельную, но в прошлом году забросил и ее.

— Почему вернулись? Это что, своего рода эскапизм, неприятие нового времени? Или просто так спокойнее работать над собственными текстами и переводами?

— Не знаю, что и ответить. В книжную жизнь из котельной меня вытянул в 1991 году Игорь Чернышев; первое время мы, крошечное издательство в три человека, еще как-то бодрились — издавали немалыми тиражами Карлоса Кастанеду, «Тибетскую книгу мертвых», Беккета, Роб-Грийе, после чего скисли, сдались монстрам книгоиндустрии, закрылись навсегда. Я несколько лет поработал вольным стрелком-редактором, после чего сообразил, что редактировать можно по совместительству, в котельной. Наконец и с этим покончил, «так получилось».

— Ну и не могу не спросить, над чем (и где) вы работаете прямо сейчас?

— Работник из меня плохой, никогда не числил себя ни тружеником, ни профессионалом, до сих пор побаиваюсь «протестантской трудовой этики», куда лучше у меня получаются обломовские телодвижения и «жизнь просто так». Хотя в архивном сундучке есть кое-какие наброски, которые вполне можно «перебелить» и «оцифровать». Например, пьеса про Альберта Швейцера в Ламбарене с разоблачительным, смешно сказать, уклоном. Она была вчерне написана в начале 1980-х, отдельные фрагменты я зачитывал на «обезьяннике» у Лены Шварц, вызвав изрядное недовольство собравшихся, больно уж нелицеприятно прошелся по доброму доктору. Вот и буду размышлять: стоит эту пьесу, слегка переделав, выпустить на свет божий или она плотно застряла в своем времени, пусть и сидит.

Беседовал Евгений Коган — специально для «Новой»